Дом

Клео ворожит на кофейной гуще и ищет, ищет, ищет на дне ответ. Её тонкие руки с паучьими пальцами крепко сжимают чашку, вертят её, перегоняя заварку туда-сюда, а ноготки стучат по фарфору, набивая какой-то ритм. Всё тонет в этом вкрадчивом «тук-тук-тук», ароматной жиже и шелесте занавесок. Она живёт на отшибе, вдали ото всех. Гости к ней заглядывают нечасто: мало кто отваживается забрести так далеко от моря. Оно шумит в такт жизни, закипающей на суше, и задыхается в крике птиц. Вверх по дороге – кузница, рядом с ней маленькая лавчонка да рынок. Чуть поодаль возвышается лечебница, а за ней – грозные башни замков. Между собой говорят, что глубоко в тёмной чаще таится ведьма. Волосы у неё непроглядно чёрные, будто небо беззвездной ночью, такие, что в них можно с лёгкостью заплутать. А когти страшные-страшные, потому что цепкие – как утащит она к себе в логово, так не вернёшься. Говорят, купается она в крови и не вернётся путник, пришедший к ней на порог. Клео байки не слушает: ерунда они. К тому же, живёт здесь только она одна. А Клео не колдунья – она ведьма. Дома у неё травы, горшки да чужая одежда, которую забыли случайные путники, коих посчастливилось ей лечить. Клео аккуратно развешивает подранные плащи на крючках, складывает шарфы подле и всё ещё помнит, что и кому здесь принадлежит. По вещам она может вспомнить походку, голос и даже лица. Эту стрелу обронили давным-давно чьи-то лучистые глаза – Клео сразу же узнает их, если увидит вновь. И узнает нос, столь любопытно острый, сточенный штилем, завитый вьюгой, тычущий в далёкое небо, самую его высь, и всё ищущий понятный только ему ответ. И этот обломок, что выпал из лапищ вихрастых волос, покатился по полу да так и остался, узнает без лишних слов. Вспомнит тот ураган, что перелапал все склянки, опрокинул горшок и скрылся, оставив то ли зацепку, то ли подарок, то ли неловкое извинение. Вспомнит она и человека из звёзд, что вложил в её тонкие руки частичку собственного тепла, и они перестали быть мёртвенно-бледными, затянулись солнечной лаской, заземлились, будто после работы в саду, впитали силу, а вместе с силой – слабость к чужой беде. Не забыть ей того, как из земли поднялся илистый человек. Как ходил он, согнувшись, и тянул за собой тяжёлый-тяжёлый плащ. Как забыл человек ржавый ключ, покрывшийся тиной, а вместе с ключом – печаль, потому что боле не смог бы открыть того, чего так боялся, даже если бы захотел. Клео ждёт, хотя понимает, что путники не вернутся. Потому вещи бережёт с особой любовью – к людям. Но Клео никогда не остаётся одна. С ней живут путничьи тени. У теней очень красивые голоса. Тени всегда тихо шепчут, будто журчит криничка или шуршит листва, и сливаются воедино, тянут к ней свои руки, гладят по волосам, юрко скользя под локтем, и завороженно смотрят, как она толчёт травы. Клео любит свой дом. Ему много лет, как ей. Они знают друг друга лучше, чем люди самих себя, но иногда Клео становится страшно, что она переживёт всё сущее на земле и останется одна-одинёшенька на самом краю земли, но обретёт не покой, а тревогу, ведь больше не будет на свете понимания. Не будет осколков, звёзд, острых стрел и печали. И не будет ей, кого понимать, читать по глазам, волосам, походке и искать, искать, искать в кофейной гуще на чашечном дне. Кто же тогда найдёт ведьмин дом и поймёт её?