С чистого листа

      Гарри у с т а л. Физически, морально, душой. Устал от вспышек камер, от внимания прессы, к которому сам же усиленно стремился, от приклеенной к лицу Голливудской улыбки, насквозь пропитанной фальшью. Нет сил больше продолжать делать вид, что всё нормально. Прежде всего перед самим собой. Как же сейчас хотелось стать тем самым нормальным в представлении окружающих человеком. Идеальным семьянином, прекрасным отцом, эталоном мужчины.       А не ненавидящей себя за испытываемые чувства, загнанной в угол тенью. Призраком былого счастливого Гарри. Гарри, который просто любил тогда еще свою девушку и мечтал покорить просторы кино, проходя кастинг на подающий надежды сериал. Который танцевал каждую свободную секунду и жил так, как хотелось. Когда энергия била ключом, а улыбка всегда была заразительно искренней. Когда не нужно было постоянно одергивать себя, следить за каждым словом, жестом и взглядом. Когда не нужно было по крупицам тщательно выстраивать идеальный образ, беспрекословно слушая советы агента, хотя сам по жизни всегда был бунтарем и шел против системы.       В такие моменты, когда совсем опускались руки, он отчаянно желал вообще никогда не знать этого ворвавшегося в его уютный мирок двухметрового урагана, пошатнувшего устоявшиеся каноны и сломавшего все на своем пути. Не видеть его лучистых ореховых глаз, сияющих озорством и весельем, не замечать морщинок, проявляющихся во время смеха, не замирать от бархатного глубокого голоса, вещающего очередной забавный факт о популяции пингвинов в Антарктиде. Не льнуть к его губам в острой тоске и беспросветном отчаянии, не покрывать поцелуями манящую шею и кадык, до крови прикусывая внутреннюю сторону щеки чтобы удержаться от засосов, не проваливаться в объятия, каким-то образом сводящие на нет всю изможденность и вымотанность. Не знать, какого это: беспорядочно на выдохе стонать и сжимать простыни в кулак, пока тебя втрахивают в постель так, что та ходуном ходит, вжимать его в стену трейлера, когда лопнувший пузырь ревности окончательно срывает крышу, и кусать-царапать-вылизывать покорное и податливое тело, душить в себе «Люблю» и «Не могу без тебя», которые сдавливают горло, перекрывая кислород, на пике страсти или просто при виде сонного выражения лица и растрёпанных волос с утра.       Выжечь бы это чувство, проглотившее всю его сущность до остатка, вытравить серной кислотой, вырезать каждую отравленную клетку и заменить новой, п р, а в и л ь н о й. Любые деньги бы отдать за вакцину от этой болезни, этого выброса эндорфинов, этого вируса. Стереть бы с памяти хриплое «Гарри», сорвавшееся с пухлых губ, закатывающиеся от удовольствия глаза и расширенные от возбуждения зрачки. Невольно в голове всплывают другие воспоминания.       Ровно год назад Шам возненавидел Новый год, бывший некогда его любимым праздником. Так же, как ненавидел и презирал себя, когда мысленно морщился и кривил лицо, оглушенный восторженными криками «Горько!» и вовсе не желая молодым счастья и долгих лет в браке. Чувствовал себя конченым эгоистом и подонком, когда парой часов позже зажимался с Мэттью в каком-то укромном уголке, слушая признания от слегка поддатого мужчины о том, что кольцо на пальце лишь прикрытие и вообще, он сам женат, какие могут быть претензии, но все же принимая жадные поцелуи и ласки и так же неистово купая в них Мэтта, будто в последний раз. И даже семейный Шам-Даддарио медовый месяц на Бали, проведенный вместе, не скрасил того горького чувства безнадеги и наброшенной на шею петли, что с тех пор лишь затягивалась поглубже. Каждый день, каждую гребаную секунду медленно пытая сознание, душу и тело, оставив воронку размером с Марианскую впадину под конец этого замечательного года.       Вынырнув из болота запечатленных в голове моментов, Гарри набирает дыхание для нового рывка, погружаясь в «праздничную суету». И когда в обожаемый всем миром, но не им самим день под бой курантов традиционно загадывает желание, то просит лишь, чтобы стало легче. Потому что долго и счастливо, видно, уже не будет.