Сеновал

Аркадий, наверное, впервые в жизни так злился. Так… серьезно. До острой обиды, до желчи в словах, до кипящей крови. И на кого? На Евгения! Солнце палило нещадно. Горячие лучи согревали высокую траву, затрагивали небольшую речку, делая ее слепяще-сверкающей, обжигали обнаженную кожу. От духоты внутри все спирало, давило и клокотало. Аркадий недовольно морщился, проглатывал горькие слова, стирал выступивший пот. Евгений, как всегда, фразы заумные бросал в своей излюбленной манере. Поразительно нигилистически прямо и самодовольно. Аркадию впервые, точно впервые, настолько сильно хотелось… Проявить силу. Заставить замолчать. Прозаически ударить, в конце концов. Солома неприятно кололась даже через штаны и рубаху. Сухая и острая, она будто подначивала к действиям. А Базаров готов был, готов и на драку, на кулаках, да хоть на пистолетах… Аркадий впервые настолько не понимал и проклинал чертов нигилизм. И они не выдержали. Схлестнулись. Сначала не в полную силу, скорее почти шуточно, на пробу. А дальше все зверели, зверели, зверели… Мир вокруг слился в мешанину из слепящего света, нестерпимого зноя, пожухлой желтой соломы везде. Она забивалась в рот, щекотала уши, заваливалась под рубаху. Сбитое дыхание, свое и чужое, заглушало жужжание пчел, трескотню кузнечиков и птичий свист. Аркадий ничего не соображал, как оно всегда бывает во время рукопашной. Было только его собственное тело и Евгений, вошедший в кураж. Трепыхаться было бессмысленно. Аркадий же не унимался, даже когда оказался на земле, придавленный весом сверху. Нигилист нигилистом, а сила в Евгении была. В руках сила. А руки вокруг горла. И раскаленного воздуха уже не хватает. Друг сейчас — что зверь. Раздерет, задавит, изломает, удушит. Но хватка на горле чуть ослабевает, становится удерживающей, но все равно сильной, животной. Съест. Точно съест. Тяжелое дыхание затмевает все. Евгений пышет жаром, сам Аркадий разгорячен. Это уже не драка, не обида вовсе, злости даже нет. Вышло все, с кулаками, с потом. Евгений понимает это, неспешно, но с прежней силой опускает руки с горла на предплечья и давит. Но удерживает скорее не тело, а сознание, поэтому Аркадий не шевелится. Лишь смотрит в блестящее от пота лицо, выдающийся нос, приоткрытые красные губы, свисающие взлохмаченные волосы, с застрявшей в них соломой. Аркадий понимает щекотливость их положения. Ещё немного и это выйдет за обозначенные ими же рамки поведения. Можно бы сказать — рамки приличия, — но Евгений, без сомненья, отверг бы это слово. Как и многие другие слова, которые Аркадий хотел бы сказать. «Физиологический процесс. Чистая химия, физическое удовлетворение абсолютно естественных потребностей…» — так, кажется, Базаров говорил еще зимой в Петербурге? Аркадий предусмотрительно проводит указательным пальцем по раскрытым горячим губам Евгения, потом тянется и выпутывает из отросших волос сухую веточку. Они странно никуда не спешат. Хотя совсем не время и не место. Пригретые солнцем и почти разомлевшие, они лежат рядом на жесткой соломе и беспрерывно трогают друг друга, иногда целуясь. Ещё чуть мокрая от воды, рубаха Евгения становится мягкой подстилкой. Аркадий, жадный до ласк, трогает собственически — плечи, руки, и живот, и спину; Евгений сильнее прижимает к себе. Аркадий чувствует, как горит от волнения его лицо, становится нестерпимо жарко. Базаров близко, бесстыдно облизывает чужую кожу, и они постепенно сплетаются телами. Влажные поцелуи почти не слышны из-за естественной природной трескотни, шорох спускаемой ткани заглушает колыхание трав. И все вокруг будто пособствует любовникам. От солнечного пекла им впору разомлеть, но юных тел сильнее жар. Сплетаясь, трогая, лаская… Весь мир кажется в эту минуту далеким, неважным. Их бой, их страсть и трепетная нежность — вот что главенствует. Аркадий тихо выдыхает. Ну и Евгений, что за черт! Тот залихватски смеется и руки, руки тянет...  — Енюша! Енюшенька! — кричит отец издалека. Аркадий разом подскочил, отропел, здорово чертыхнулся да кинулся к штанам, к рубашке. В них еще сено навалилось, горячее, колючее и так некстати. Евгений только успел натянуть штаны повыше для более приличного вида и сделать лицо, чуть с хитрецой, какое у него было обыкновенно. Да где уж там, весь красный, мокрый, еще и дышит тяжело, точно загнанная лошадь. И появляется отец. Немая сцена.  — Ребятки, вы, чай, побадались? Евгений и глазом не моргнул, бесстрастно ответил: — Да так, сущий пустяк. Аркадий покраснел слегка, толкнув Базарова под бок.  — Так, там, того… Обед..это… Птицы пели все также мелодично и громко, с воды тянуло желанной свежестью, а двое почти мужчин улыбались друг другу с затаенной глубокой любовью, вытаскивая сухие стебельки из волос, штанов и рубашек. Аркадий, по приезде домой, при родичах, особенно при дяде, был ужасно скрытным. Все ходил-ходил, думал, витал где-то. Те дни прошли меж друзьями остро, но теперь Аркадий был уверен:  — Жень, приходи ко мне, если хочешь. Не буду запирать дверь.