Паутина

      Сначала не слышно вообще ничего. Ни звука. Больничный коридор пуст, и Арчеру стоит неимоверных усилий оторвать голову, кажущуюся чугунной, от скомканной подушки, остро пахнущей медикаментами. Запах гидрохлорида морфина он не спутает ни с чем, хотя, признаться, ведро возле прикроватной тумбы, в которое его в очередной раз вырвало после приёма таблеток, досаждает куда больше.       Нет, ему не показалось. Шаги — женские, он различает по стуку каблуков, но ему страшно почему-то, кажется, впервые в жизни.       Вообще-то Арчер думал, что не боится ничего. До этого дня, до этого момента, когда распахивается вдруг дверь в его палату. Когда удушливо тянет духами так, что желчь обволакивает гортань — Арчер еле успевает перевеситься через кровать, прежде чем его долго рвёт через боль.       После приступа он ещё долго не может сфокусировать взгляд. Только чувствует себя бесконечно униженным и жалким, пока странная женщина раскатисто, от души смеётся. Будто играет с ним, пойманным в ловушку из скомканных больничных простыней.       Понять, что посетительница среднего роста не удаётся сразу — чёртовы каблуки сбивают с толку так же, как и мутная дымка перед глазами. Незнакомка кажется Фрэнку неестественно высокой рядом с ним, сгорбленным проблемами, свалившимися на его хребет. А ещё, спустя пару минут, она перестаёт казаться Фрэнку такой уж незнакомой. Аметистовый глаз насмешливо щурится — второй скрыт локонами вороных блестящих волос, что не разглядишь. Напомаженные губы кривятся в жуткой улыбке.       Она — чёртова чёрная вдова, липкая с виду в своём обтягивающем платье. Звонко смеётся, обнажая белоснежные зубы, обводит неприлично языком клыки. Собирается убить, сожрать его, укутанного в блеклые нити невидимой паутины.       Она пугает его, хотя Арчер думает, что после всего пережитого не боится уже ничего.       Ни боли, ни саднящих капельниц, ни собственного позора, ни этой странной дамы, возвышающейся над ним морионовой громадой.       — Это огромная удача, что ты остался жив, полковник, — мурлычет грудным голосом. Нарочито насмешливо обращается по званию. Издевается, подходит ближе, качая из стороны в сторону бёдрами, затянутыми в атлас её платья, — Твоему боевому товарищу повезло гораздо меньше.       Несмотря на притуплённые чувства, на животный почти страх, Арчер терпеть не может, когда кто-то обращается к нему на ты.       Несмотря на все попытки казаться безразличным даже сейчас, Арчер ненавидит дрожь в своих исхудавших безобразно, похожих на переломанные ветром ветки, пальцах, когда она говорит о Зольфе.       От неё ничего не укрыть. Ласт давно умеет читать по людям, и Фрэнк не исключение из правил, даже если придётся повозиться с ним как следует. Она видит, чувствует своим пустым нутром, что он болен, исколот иглами и напичкан антидепрессантами. Брезгливо отодвигает изящной ногой жестяное ведро от кровати и с ухмылкой наблюдает, как его, перекошенного первородным ужасом, рвёт прямо на пол вместе с кровью.       Мерзость — читает он в её глазах, но напомаженные губы растянуты в восторженной улыбке. Ей нравится, догадывается он, видеть его слабость: жалкие попытки приподняться, выпрямить, как прежде, спину, на которой когда-то весьма неплохо смотрелся форменный китель.       Не получается, она понимает.       Дышать полной грудью и быть единственным выжившим из семи тысяч солдат — понятия несовместимые. Ласт это понимает.       — Кто ты такая? — Арчер спрашивает севшим голосом, но слышит его со стороны и совсем не узнаёт себя. Не может осмыслить, откуда столько безразличия и усталости, непростительных для кадрового офицера, пускай даже подстреленного, почти смертельно раненного.       А ещё у него не укладывается в голове, зачем он вообще задал этот вопрос — Фрэнк Арчер видел её и раньше, когда допрашивал несносного мальчишку Элрика. Видел её странную кличку-имя в материалах, оставшихся в военном суде после смерти Хьюза. Знает, что оно созвучно со словом «похоть», хотя никаким вожделением от посетившей его дамочки не веет. Она пришла убить его, это Арчер знает тоже.       Она не может хотеть его — только его страданий.       — Моё имя Страсть, — Ласт по-прежнему мурлычет. Пытается, подобно Зависти, запрятать подальше свой звериный облик. Кошкой опускается на кушетку, возле которой он теперь стоит на подрагивающих нервно коленях — лежать больше попросту нет сил, каждая мышца ноет после очередной дозы транквилизатора, — Ты знаешь, зачем я представляюсь?       Арчер не видит смысла врать, что знает ответ. Желудок сводит болезненно в очередной раз, и теперь уже из-за острого колена, больно вдавленного в его впалый подрагивающий живот.       Фрэнк Арчер с горечью осознаёт, что не может вспомнить всего того, что говорил ему когда-то Стальной. Из памяти словно вырвали кусок, относящейся ко всему, что было до злополучного военного похода в Лиор — будто не с ним, не про него, а собственное имя, звенящее в ушах эхом, не более, чем глупое совпадение.       Зачем она представляется, отсвечивая безобразным чёрным пятном среди грязновато-серых стен палаты, он не имеет ни малейшего понятия.       — Тот человек велел мне узнать, насколько тебе можно доверять, — узкие коленки голодной паучихи просвечивают через непонятного кроя ткань обтягивающего платья, больше похожего на вторую кожу. У Арчера в глазах темнеет от того, что всё происходящее по-прежнему кажется плодом больного воображения, а ещё потому, что железный каблук кожаных сапог впивается в его ладонь, лежащую на полу.       Она не отпускает даже тогда, когда слышится хруст смещенных костей. Арчер плотно сжимает синюшные губы. До сих пор не верит в происходящее.       Он всё это время видел только белое — наяву, среди бесконечных докторов, возящихся напротив, чаще — красное, слепящее его в ночных кошмарах и в бреду после тяжёлых лекарств. И простыни потом ещё долго влажные от холодного пота, пробирающего поясницу.       Кто такой «тот человек» ему совсем не хочется знать.       — Насколько ты можешь быть преданным, — Ласт качает ногой слегка, отпуская пострадавшее запястье, и не дожидается его ответов. Дышит тяжело в странном предвкушении. Отсутствие реакции в тусклых голубых глазах испытывает её терпение. Она умеет терпеть, но не хочет, — Почему ты снова молчишь?       Она тянет к нему изящную тонкую руку, облачённую в бархат высокой перчатки, проводит аккуратным пальцем по бледной нижней губе, чуть оттопыривая вниз, как у строптивой лошади. Несмотря на плавность каждого жеста, в них читается скрытая угроза.       Арчер как опытный солдат не может этого не ощущать.       — Неужели того, кто преднамеренно шёл в армию убивать могут переломить ночные кошмары, связанные с войной? — насмешливо-едко сочится мягкий женский голос, заливает гортань, после чего вдвойне тяжелее сглатывать вязкую горькую слюну.       Арчеру противно от того, что всё сказанное — правда. Противно, когда к горлу снова подступает ком и он из последних сил сдерживается, чтобы не сползти на пол вниз. Не скулить, как побитая псина, пытаясь избавиться от крепкой хватки сильных пальцев.       Красивая рука ложится на его безобразно худую щёку, оглаживает, будто он взаправду собака, выброшенная на улицу в дождливый день — с подобием сочувствия — после его отрезвляет острая вспышка боли, приглушенная сверху мутной дымкой.       Лезвие рассекает кожу. Из поверхностной царапины сочится первая капля тёплой крови. Чертит после медленно дорожку вниз, к линии подбородка, но проворный палец ловко успевает поймать её, отправить тут же между приоткрытых томно крашенных губ — прямо на кончик языка.       Арчер не успевает распахнуть глаза шире — её пальцы проталкиваются ему в рот настойчиво, сразу два, пропихиваются в горло до тех пор, пока он не мычит, отчаянно смыкая зубы.       Она не уходит.       Ласт подаётся вперёд, неприлично близко, и это пугает Фрэнка — в чём он не может сознаться — ещё больше. Жадный язык впивается в его мелкую ранку и давит, чтобы причинить боль. Чтобы он не забыл, кто тут главный. Чтобы понимал, как низко пал.       — Ты ведь никому не скажешь, ради чего был создан философский камень? — Ласт не спрашивает, ему кажется. Она знает, что он промолчит.       Фрэнк Арчер — не Маэс Хьюз. Он хорошо умеет молчать, и вовсе необязательно для этого пихаться пальцами в его сорванную от кашля глотку.       — Никому не скажешь, что они погибли из-за твоей ошибки? Что всё было предначертано заранее?       Когда Ласт отпускает его истерзанный язык и сжимает пальцы на горле, тянет властно наверх, Арчер клянёт себя за то, что не шагнул в сверкающую красную гладь, прямо в объятья самой смерти. Вся суть равноценного обмена вдруг вяжется вокруг того, что теперь ему придётся барахтаться в паутине гомункула, и он ничего не может с этим поделать.       Она будет играть с ним, как изнеженная кошка с клубком шерстяных ниток. Разберёт по косточкам, сломает, если в нём всё ещё осталось что-то целое. Что-то от человека.       Ласт веселит это пьянящее осознание собственной власти над человеческим существом. Даже несмотря на то, что Арчер вдруг больно хватает её за запястье, собрав остатки сил, становится похож на самого себя до Лиора, она позволяет ему эту маленькую вольность — но ненадолго.       Когда ей надоедает, она вновь выпускает когти. Крови больше на этот раз. Кровь пачкает полотно больничной рубашки, стекает за воротник, к ключицам, по которым женщина вдохновлённо чертит узоры кончиками пальцев.       Кровь не останавливается. Не останавливается и Ласт.       — В каком смысле, — выдыхает Арчер тяжело и сквозит весь неприкрытой ненавистью, сверкает зло ледяными глазами в её сторону. Брыкаться бесполезно, он всё равно пытается из чистого упрямства, потому что по-прежнему служит в армии, — Предначертано?       Похоть заливисто смеётся — она красива, даже тронутая тлением. Фрэнк Арчер чует запах смерти, и он куда сильнее гидрохлорида морфина, ползущего по разодранным венам. Похоть ловит его за воротник изгвазданной кровью рубашки, тащит к стене с необыкновенной лёгкостью, будто он не весит ничего и вжимает в нее изгибами своего точёного тела.       — Ты же не думал, что армия подчиняется людям?       Клыки впиваются в подрагивающую шею, напомаженные губы терзают сонную артерию, надавливают и отпускают в самый последний момент — он успевает услышать стон, поднимающийся из груди своей мучительницы.       Он начинает понимать, что армия, как и он сам, в цепких пальцах бессмертных существ. Он охотился за ними раньше. Теперь она охотится на него.       — Ты жив, — Ласт раздирает когтями рубашку на его груди, оставляет кровавыми лохмотья на полу и приникает к холодным губам своими. Она не испытывает к нему никаких чувств, как не испытывала их ни к Хьюзу, ни к Рою Мустангу, ни к Шраму, в конце концов.       Всё, что у неё есть — тот человек и его обещания. Обещания, данные Арчеру давно уже разбились. Она смеётся над ним, потому что он, дрожащий на холодном полу, вздрагивающий от немых рыданий, слепо верил в фюрера и собственную значимость.       — Ничтожество, — шёпот ласкает истерзанный рот. От него пахнет желчью и лекарствами — не как прежде табаком, — Какое ничтожество, полковник.       Лишь на мгновение когти входят глубже, прямо под рёбра, но не повреждают ничего. Кинг Брэдли не простит ей смерти одной из самых преданных армейских собак.       Фрэнк Арчер действительно верит в то, что он ничтожен, когда Ласт встаёт на ноги вдруг. Выпускает из смертельной паутины, наступает на сломанное запястье и оставляет истекать кровью до прихода медиков. Кровь из неглубоких царапин сочится на грязный без того пол, а он смотрит ей вслед, не веря всё ещё, что остался жив.       Чёрная вдова удаляется по коридору — стук её каблуков ещё долго слышится где-то вдалеке. Она направляется к госпоже Данте.       Фальшивый философский камень холодит грудь — там, где положено быть лёгким — совсем чуть-чуть.       Ласт не знает, что она сама увязла в паутине. Настанет её время быть съеденной.