Да здравствует король!

За окном стоял беспрерывный грохот. Он то затихал, отдаваясь отдаленными раскатами грома, то вновь взрывался столь оглушительно, что Топседу хотелось заткнуть уши и накрыться с головой одеялом – как в детстве, когда он пугался грозы. Королевская опочивальня – огромная, помпезная, обставленная с чрезмерной роскошью – на миг озарялась странным, колдовским светом, и горгульи, вырезанные на столбиках ложа, злобно щерились, сверкая глазами в этих мистических разноцветных отсветах. А потом свет тускнел, и комната вновь погружалась во мрак, в котором самые обычные предметы казались притаившимися чудовищами. Перед дворцом устраивали фейерверк в честь нового короля. Топсед сидел в постели, подтянув колени к груди и обнявшись с грелкой. Опочивальня была жарко натоплена, но Топседа знобило, и он никак не мог заставить себя перестать дрожать. Его пугала эта опочивальня, которая казалась громадной, как тронный зал, пугала темнота, прорезаемая вспышками неестественных цветов, шорохи, напоминавшие чьи-то тяжкие вздохи, и раскаты фейерверка, похожие на грохот пушек. Когда Топсед был маленьким, в столице вспыхнул бунт, и восставшие осадили дворец; Топседу навсегда запомнились залпы орудий, запах пороха, от которого слезились глаза и хотелось кашлять, и побелевшее, как мел, лицо матери, заставлявшей его вставать на колени и повторять за нею слова молитвы. Грелка уже почти остыла, но Топсед продолжал обнимать ее, бездумно глядя в окно – туда, где на фоне черного ночного неба рассыпались разноцветные огни фейерверков. Празднование длилось вот уже почти неделю. Даже сейчас, когда Топсед закрывал глаза, перед его мысленным взором начинали мелькать бесчисленные лица придворных, подобострастные улыбки, ослепительно вспыхивающие драгоценности, ярко накрашенные губы дам, огни свечей, отражающиеся в начищенном до блеска паркете… В ушах гудели льстивые речи и утомительно-веселая танцевальная музыка. Топсед чувствовал, что не выдержит еще одного дня, и решил назавтра сказаться больным и остаться в постели, но почти сразу же внутренне содрогнулся, представив, что тогда ему предстоит провести весь день в королевской опочивальне. На смертном одре его отца. Топсед никак не мог перестать думать о том, что отец умер здесь, на этом самом ложе. Он помнил, как король – сильный, властный, энергичный мужчина, который казался мальчику таким всемогущим, что ему и смотреть-то на отца было боязно, - лежал в этой постели, уставившись в потолок остекленевшими глазами. Мать подвела хнычущего от страха принца к ложу и велела поцеловать отцу руку. Топсед зажмурился, прикоснулся губами к холодной руке и тут же отпрянул, спрятавшись за юбку королевы. И сейчас перед глазами Топседа возник резко очерченный, заострившийся профиль отца и доктора, суетившиеся вокруг ложа; они показывали глазами на темные пятна, выступившие на коже короля, и шептались о том, что «дело тут не обошлось без яда…». Потом королем стал брат Топседа, Редил, который был старше принца почти на десять лет. Топсед считал его своим другом, пусть и на самом деле просто ходил за старшим братом, как хвостик, и донимал его своей детской болтовней. Принц всегда побаивался отца – жестокого и холодного человека, который ценил своего старшего сына, ибо видел в нем достойного преемника, и оставался равнодушным к младшему; но Редил был добр к младшему брату и даже иногда возился с ним, помогая с уроками или обучая его фехтованию, поэтому вскоре стал для Топседа недосягаемым идеалом и самым близким человеком на свете. После коронации у Редила не осталось времени на братишку: он был занят государственными делами, и часто Топсед просто сидел в уголке и часами смотрел, как старший брат, нахмурившись, читает какие-то бумаги и отдает распоряжения. Новый король был полон решимости изменить уклад Королевства в лучшую сторону: создать новые законы, обеспечивающие справедливость, и назначить на высокие посты честных, ответственных людей вместо казнокрадов и мздоимцев; стоило ли удивляться, что однажды молодой король, отправившись в горы, так и не вернулся? Но для Топседа это стало потрясением – потрясением куда бОльшим, чем смерть отца. Последующая за этим коронация прошла для него как во сне – в каком-то путаном, гротескном кошмарном сне, из которого Топседу запомнился только один эпизод: мать со слезами прижимает его к себе, причитая: «Вы погубите его… Вы же погубите моего мальчика!..». А потом главный министр Нушрок наконец вырвал юного наследника из рук вдовствующей королевы, и Топседа закружило в безумном водовороте дворцовой жизни. Он остался совсем один. Топсед вздрогнул – сквозь грохот фейерверка ему послышались за дверью стремительные шаги. Топседу хотелось уверить себя, что ему показалось, но он слишком хорошо знал этот четкий, громкий стук каблуков, и слишком хорошо помнил, кто приходит к нему в это время. Каждый раз ровно в половине второго ночи. Топсед поднял взгляд на часы: узорчатая минутная стрелка неумолимо приближалась к золотой цифре 6. Несмотря на раскаты фейерверка, Топсед явственно услышал стук механизма, раздавшийся перед тем, как часы показали половину второго, и вслед за этим отворилась дверь. Топсед вжался спиной в изголовье, полностью погрузившись в темень, как будто надеялся, что вошедший не заметит его в темноте, и, так и не выпустив из руки грелку, другой рукой натянул одеяло едва ли не до носа. В памяти всплыло детское: если накрыться одеялом, чудовище тебя не увидит. Но чудовище – личное чудовище Топседа – куда умнее монстров из-под кровати. Топсед слышал, как решительные шаги чуть замедлились и, наконец, остановились у задернутого полога ложа. Вот полог резко отдергивается, и Топсед, моргая от подступающих слез, смотрит на угольно-черный силуэт, на мгновение застывший у постели. Топсед не видит лица главного министра, но он почти физически ощущает на себе его пронзительный взгляд, который скользит по нему и упирается в грелку, которую он по-прежнему зачем-то прижимает к груди, как плюшевого мишку. Раздается шорох тяжелой материи – Нушрок скидывает с плеч плащ, тщательно складывает его; потом звон – шпага; потом – звяканье пряжки ремня… Топсед уже знает этот процесс наизусть. Он закрыл глаза и несколько раз выдохнул, желая успокоить отчаянно колотящееся сердце, и сразу же услышал приказ: - Открой глаза. В темноте очертания Нушрока были размытыми, и Топсед с трудом различал их, но от этого ему становилось еще страшнее, намного страшнее… Он едва сдержал испуганный вскрик, когда главный министр одним движением откинул одеяло. Топсед ощутил, как ночная прохлада проникает сквозь шелк сорочки, и задрожал еще сильнее; босые ноги, казалось, стали совсем ледяными. Нушрок потянулся к нему – Топсед отпрянул, но главный министр лишь вынул у него из рук грелку и отбросил ее в сторону. Теперь Нушрок был совсем близко – Топсед чувствовал его запах, резкий и пряный; ему всегда казалось, что министр Нушрок пахнет порохом… Нушрок не двигался – просто сидел и смотрел на Топседа своими горящими немигающими глазами, словно ждал чего-то; и Топсед прекрасно знал, чего, пусть и всякий раз надеялся, что это не так. Наконец он сдался; медленно, неловко, то и дело вздрагивая, он повернулся к Нушроку спиной, встал на четвереньки, вспотевшими руками задрал подол сорочки, комкая нежный шелк, и опустил голову на подушку. Топсед закусил губу, приготовившись молча стерпеть предстоявшую ему пытку, но когда горячие сухие ладони прикоснулись к его бедрам, не выдержал и начал молить, всхлипывая от страха перед болью: - Пожалуйста, не надо… Я не хочу… Пожалуйста, не делайте этого со мной… Господин главный министр, пожалуйста… Он продолжал повторять это свое «пожалуйста», даже когда Нушрок вошел в него и начал вбиваться в него резкими, неровными, какими-то нервными движениями. Конечно же, Топсед знал – знал с самого начала – что Нушрока не тронут его наивные просьбы, но каждый раз что-то заставляло Топседа просить у министра пощады. В конце концов мольбы Топседа перешли в тоненький скулеж, который необычайно раздражал Нушрока, и тот убыстрил свои движения, желая причинить глупому мальчишке еще бОльшую боль. Топсед всхлипывал и ахал с каждым толчком Нушрока; он пытался кусать подушку, промокшую от его слез и слюны, но это не помогало: боль, которую причинял ему насильник, пронзала насквозь его измученное тело, и вскоре Топсед просто уткнулся лицом в подушку, уже не пытаясь избежать боли, и стал покорно ждать, когда всё закончится. Главный министр всегда делал с ним это долго – очень, очень долго, так, что Топседу начинало казаться, что его анус превратился в одну сплошную рваную рану, и стоит Нушроку вынуть свой член – и из него хлынет кровь. Он уже не мог даже кричать, только всхлипывал и с трудом загонял в легкие воздух; а насильник продолжал вбиваться в него, сильной костистой рукой вжимая его голову в подушку, отчего Топсед начинал задыхаться. Наконец движения Нушрока замедлились – он почти полностью вышел из своей жертвы, а потом резким движением вновь вошел в него на всю длину, вырвав у Топседа отчаянный крик, и молча, сжав зубы, кончил. Топсед скорчился на постели, обхватив себя руками. Его била дрожь, он плакал, тихонько подвывая, и хотел сейчас только одного – чтобы главный министр поскорее ушел, оставил его одного, позволил ему раствориться в темноте, забыть, забыться… Но Нушрок никогда не уходил сразу. Он расцепил руки Топседа, притянул его к себе, заставляя его обнять своего насильника, и Топсед, сделав слабую попытку оттолкнуть его от себя, наконец со сдавленным рыданием приник к его груди. Топседу так хотелось притвориться, что ничего этого не было – ни насилия, ни жестокости, ни боли, что тот, кто сейчас задумчиво гладит его по спине, не насильник, а нежный возлюбленный, что Топсед сам желал того, что он сделал с ним… Ему так хотелось, чтобы его любили. - Как было бы хорошо, - прошептал Топсед, спрятав голову на груди Нушрока, - если бы это не вы отравили моего отца… если бы вы не убили Редила… если бы вы не делали мне так больно и позволили мне любить вас… Если бы вы хоть немного любили меня. Фейерверк стих. Главный министр молчал, рассеянно поглаживая спину Топседа, но тот продолжал шептать в тишину свои наивные мечты – как будто надеялся, что ночь пройдет, и завтра всё будет по-другому.