«Наша детская с тобой жизнь — какое это было счастье. Наши ссоры, наши перебранки, наши игры и наша любовь. Теперь я даже на небо не смотрю. Кому показать, если увижу тучу? […] Мы как слепые щенята тыкались друг в друга, и нам было хорошо. И твоя бедная горячешная голова и все безумие, с которым мы прожигали наши дни. Какое это было счастье — и как мы всегда знали, что именно это счастье».
Из письма Н. Мандельштам своему мужу, Осипу.
По сравнению с задымленным воздухом просторной, богемной квартиры, прохладный июньский ветер покрытого копотью промышленной революции Лондона действительно казался чистым. Роджер привычным движением выудил пачку сигарет с дешевой зажигалкой (хотя зажигалок у него было больше, чем вредных привычек в целом, но он бережно хранил их дома, зная, что непременно посеет чей-нибудь подарок у заблеванного черного входа клуба, а потом еще оправдываться и убеждать, что она была твоей любимой из всей коллекции…от одной мысли об этом ему становилось дурно и удушающе неловко) и закурил, осматривая, словно сторожевой, протянувшуюся под балконом улицу. И успел разглядеть последние пару секунд существования макушки Джона в своем поле зрения, прежде чем она скрылась за дверью черного автомобиля. Роджер хмыкнул; раньше Дикона было не вытащить с вечеринок — алкоголь с податливостью воды заливался в него, пробуждая желание быть везде и со всеми одновременно; он не уходил потому, что ему просто нравилось общение под ритмичную музыку, нравилось это чающее чувство общности с компанией из незнакомцев, нравилось просто не думать о лишнем и быть собой, даже чересчур настоящим Джоном. Теперь он заходил буквально на час, чисто ради приличия: выпить пару бокалов шампанского, со всеми поздороваться, радостно похлопать Фредди по плечу и отчалить домой, к жене и детям. В какой-то момент прочтение сказки на ночь стало важнее тесных речей на утро, но Роджер его в этом совсем не упрекал. Ему просто не хватало зубастых шуток Дики и его уже сонных поисков тепла в касаниях лицом ладоней; как он слепо утыкался в метрономно трясущиеся от отходящих наркотиков руки Роджера, мол, сбереги меня, как берегут сухоцветы в любимых книжках, что просто не оставалось выбора, хотя беречь Джона стоило только от его таланта: горящие ярко сгорают быстро. Роджер нахмурился от потока набежавших воспоминаний; почему-то ему казалось, что все уже давно прошло. Уже ничего не искрится внутри и ничего не визжит сиреной в голове при виде знакомых силуэтов, когда краем глаза вроде и замечаешь — а потом поворачиваешься — показалось; и трясет, думается, что он стоит в каждой магазинной очереди, вырисовывается в каждой проходящей мимо толпе. Тейлор грубо скинул догоревшую сигарету с балкона вдогонку уезжающей машине и обернулся лицом к распахнутым в комнату дверям, облокотившись спиной на перила. Отлаженным приемом в губах оказалась вторая сигарета. Трудно было не заметить пышные кудри Брайана среди скучно подстриженного сброда. Он сидел на диване, скрестив лодыжки, и беспардонно ругался на смолящего рядом юношу; тут же подошел Фредди, приобнял того за узкую талию, но, узнав у Брайана, что же случилось, оттолкнул мальца — хоть и с присущей себе нежностью — «ты что, совсем тупой, тебе же сказали, не кури рядом!». Роджер улыбнулся, поймав себя на мысли, что уже сам приучился убивать свою гортань с бронхами где-нибудь в районе открытых окон, даже если это значило, что он упустит какой-нибудь интересный разговор или воркование с девицей в углу; хотелось верить, что это все было из-за нежелания слушать нестерпимое обсасывание Брайаном всех негативных последствий пассивного курения, на деле же — заведомо не хотелось вредить кому-то вроде него. Если с Фредди он всегда мог рассчитывать на всевозможные выходки и страшное веселье, ставящее под сомнение их благоразумие, репутацию, здоровье и жизнь, то Брайан… Брайан просто казался слишком прекрасным для всех их обгашенных и пьяных причуд. Такие, как Брайан, нравятся мамам: их крепко обнимают, угощают самодельным пирогом и с нетерпением ждут дома снова. С ними быстро вертится карусель из рождественских приглашений, сладких поцелуев под надсмотром омелы, праздничных фейерверков, «мы прославимся на всю Англию», ссор в душных комнатах студии, примирений в еще более душной — уже по иной причине — спальне, походов в кино, и много-много-много уверенности в том, что завтра все будет только лучше. В нем все было так конфетно, так коньячно (под цвет глаз) — сахарно, терпко, вкусно, невероятно мало; даже скучнейшие разговоры о превосходствах одной бесконечности над другой казались слаще любых детских обещаний и любой дольче виты. Роджер редко, но детально воссоздавал в голове тот перетекающий в ночь вечер, с которого все началось; с которого он понял, что в Брайане (Джоне, Фредди) таится чуть больше, чем кажется даже с сотого раза. Близость с Брайаном была тягучей, оттого и более желанной. Он касается всегда медленно, будто бы спрашивая разрешения, затем кладет ладонь тебе на щеку и притягивает все ближе, пока, наконец, его вторая ладонь не оказывается где-то у тебя на макушке, вплетаясь пальцами в пушистые волосы; у Брайана вообще какая-то проблема с руками, и вскоре они начинают почти хаотично блуждать по шее и торсу, изучая тебя досконально и наизусть. Посреди ночи разбудишь — он вспомнит, что у Джона есть ощутимая родинка на бицепсе, у Роджера можно кончиками пальцев нащупать вздувшиеся вены, а Фредди неизменно дернется от прикосновения к позвоночнику. Брайан — прилежный ученик. Роджер — очевидный мегаломаньяк. Он беспорядочно целует каждого, в мыле бросаясь от одного к другому, даже не успевая толком отдышаться. Ему нужно все и сразу, поэтому он, едва насытившись Брайаном, тянется к Джону, не потрудившись стереть оставшуюся на губах слюну. Он начинает целоваться резко, получая слегка недовольный стон, но разве это остановит его, короля вечеринки? Если он чего-то хочет, то он это получает, особенно, если он хочет как можно быстрее завершить этот круг и начать новый; особенно, если этот круг состоит из его лучших друзей, а лучшие друзья обычно не осуждают друг друга. Фредди просто наслаждается ситуацией: он полулежит на софе рядом с Брайаном, который иногда робко поднимает его голову за подбородок и смазано встречается своими губами с его губами. После к нему подлетает Роджер и начинает свой вихреобразный танец языками, влажный и жутко — неожиданно возбуждающе — громкий. Джон подползает к нему, садится на колени и, обхватив руками шею, одаривает своей любовью. Если Роджер — король вечеринки, то Фредди — причина вечеринки. Он может лениво валяться весь вечер, ни разу не пошевелившись, и все будут к нему тянуться в надежде ухватить хоть кроху со стола Фредди Меркьюри. Просто он целуется так, что хочется еще, еще, еще; никто даже не жалуется на его зубы и слишком крепкие хватки за плечи. Джон — тот случай, когда в тихом омуте черти водятся. Их славный, тихий мальчик постепенно раскрывался, обнажая свою истинную натуру, скрытую за смущенными смешками и широкими улыбками. Джон всегда доминирует, всегда. Он играется на грани добра и зла; он крепко хватает за волосы, и за секунду до собственнического поцелуя смотрит прямо в глаза, да так, что мурашки, и ты понимаешь, что не можешь пошевелиться — теперь ты околдован Джоном Диконом. Вряд ли это заклятие спадет к полуночи. В случившемся, ставшим пусковым крючком для странных и синхронно искренних чувств, можно было винить кого угодно. Принесенную в дом травку, парад планет, какой-то рок судьбы, «я слышал, что…», Фрейда и прекрасную для Лондона погоду. Но они винили — или благодарили — молодость. И семидесятые. В семидесятые отчетливо пахло Вудстоком со всей его свободной любовью. На утро пришла ритмичная головная боль, пульсирующий в ушах стыд и обязательное предложение больше так никогда не делать. Потом кто-то робко сказал, что было, в общем-то, неплохо, а остальные, уже менее боязливо, согласились. Потом прицельные переглядки перестали быть тайными, потом заиграла пластинка Дженис Джоплин, потом все повторилось; Брайан только и успел, что что-то неразборчиво прошептать про цикличность времени… Как давно это было по ощущениям и как близко было по оторванным календарным дням. Тогда все виделось проще, даже если какое-то время они стыдливо прятались по парочкам и украдкой зажимали друг друга в неприметных углах; однажды Роджер забыл запереть дверь в ванную, и в самый неподходящий момент, когда Джон только успел положить руку ему на затылок и начал задавать собственный ритм, бесстыдно толкаясь во влажный рот, их застал Фредди. Конечно же, как воспитанный молодой человек, он закрыл за собой, но это его «не болтай с набитым ртом, милый!» в ответ на «блять, Фредди, свали!» долго преследовало Роджера, вгоняя в чуждый ранее румянец. даже если Фредди, которому всегда было мало (подари ему хоть обвязанную ленточкой вселенную — он заноет, типа, а почему только обозримую вселенную, где остальное?), начинал лезть в штаны и вылизывать тебе шею под звук идущего по телевизору фильма; а Брайан и Джон шипели в его сторону, потому что это, черт возьми, документалка, а не пособие: раз животные спариваются в эфире BBC, это не значит, что с них надо брать пример; «боже мой, тебя возбудили брачные песни китов?». даже если их совместные походы в магазин превращались в сплошной спектакль: Фредди брал самые дешевые и самые калорийные хлопья, Роджер начинал на него ругаться, что от этого появляется кариес, Брайан закатывал глаза и утверждал, что кариес, вообще-то, инфекция, а Джон просто молился, чтобы их не выгнали. Домой все возвращались взбалмошными и разругавшимися. А хлопья, из-за которых все началось, в итоге съедались самим Тейлором; Фредди их даже не любил, но зато очень любил бесить Роджера — и просто Роджера. даже если Брайан капризно отказывался целоваться с ними, пока Роджер безошибочно не расскажет ему все кости черепа, а Джон не объяснит схему выпрямителя. Джон, совсем как ребенок, гордо отчитывался, будто заучив параграф наизусть, за что получал призовой поцелуй в лоб. Роджер, в свою очередь, ошибался и начинал показательно хныкать, что это нечестно, и получал утешительный поцелуй, но уже в щеки (тайно, пообещав, что не расскажет Дикону), просто потому, что Брайан ровно так же, как и они, учился любви, и точно так же порою косячил. даже в тот момент, когда кому-то (кажется, Фредди) пришла идея спать вместе, и все опять начали выяснять, кто где и с кем рядом будет лежать на разложенном в гостиной скрипучем диване; и как всегда, ссоры оказались бессмысленны, ведь Джон — кто бы мог подумать, что он способен на такую низкую подлость — нагло распихал всех ногами во сне. Тогда им правда хотелось верить, что все эти склоки, примирения, совместный быт и еще миллион вещей, не отличавших их от обычных семейных отношений — все это навсегда. Тогда все было упоительно хорошо без разговоров и мыслей о будущем. Именно они, решил Тейлор, все и испортили. Стартом был тот день, когда ему пришлось узнать, что Фредди до обмороков боялся уколов. Позвать с собой Роджера (он же медик, он его вытащит с того света, если медсестра с обязательно фальшивым дипломом сделает что-то не так) показалось ему самым разумным решением в мире. Какие-то хитросплетенные речевые обороты Фредди, его умоляющий голос и оленьи глаза, которым просто нельзя было сопротивляться, привели Тейлора (он еще делал недовольный вид, но уже не так усердно) в коридор местной больницы, где теперь он ждал, пока у Фредди возьмут кровь из вены. Вышедший из процедурной Меркьюри устало, как после концерта, плюхнулся на сидение рядом и крепко сжал Роджера за ладонь, прошептав: — Держи меня. В эту секунду, когда стало больно от давящих друг на друга костяшек, Роджер резко понял, что надо было сказать что-то в духе: «я бы хотел тебя держать за руку вечно, только позволь», или «вот бы только понял, насколько я не хочу отпускать тебя, насколько неизмеримо мои пальцы скучают без прикосновений к вам всем; вот бы была машина времени, я бы безвозвратно остался в той субботе, когда нам сводило скулы от желания кричать и фальшиво (даже если ты так не умеешь) петь на Трафальгарская площади о нашей страсти, и пусть нас сожрут, пусть! боящийся несовершенен в любви. и как нам слипало сведшие судорогой ноги, стоило лишь взглянуть по-особенному — я бы согласился ползти всю свою жизнь ради этого», или «время, назад! время, назад! время, назад, пожалуйста, стой; скоро кому-то надоедят бесстыдные просьбы о теле и более дерзкие просьбы отдать свое сердце. скоро кто-то перелюбит и перегорит старой лампочкой, а разделить всю любовь лишь на троих (двоих, одного) мы не сможем — слишком большое количество любви убивает ровно так же, как и полное отсутствие таковой», но вместо этого он ответил: — Хорошо, и вздохнул с осторожной улыбкой, будто боясь порезать острыми уголками скривленных губ. Он никогда не видел в себе дар провидца, предпочитая жить моментом, но его предсказания, как нарочно, сбывались. И совсем скоро после этого взятия крови, (взятия последней крови, напитанной обожанием и влечением), каждый тяжкий вздох стал провоцировать цепную реакцию на хлесткое выяснение отношений, а не совсем пустые обвинения в бессердечности стали звучать в их квартире чаще Хендрикса. Хотелось обвинить Фредди Его Величество Меркьюри в том, что он слишком увлекся своим царствованием по клубам, из которых не возвращался; Джона — в том, что он слишком много внимания уделял некой Веронике, Брайана — в том, что он слишком назойливо пытался сохранить последние крупицы их противоестественного союза, при этом сам будто отказывался верить, что вечер с гитарой был ему интереснее любых шатаний под звездами; самого себя Роджер же хотел обвинить в слишком большом количестве этих «слишком» и «но», но кто он такой, чтобы вмешиваться в природное тасование людских чувств? Фредди называет Мэри своим единственным другом, Ничего. Брайан все чаще запирается в комнате и пишет странные песни про смерть общих мечт, Покреплюсь. Джон тащит его выбирать кольцо, обручальное, всего одно, Видите — спокоен как! Роджер окончательно теряется в скопище народа и утопает на дне стакана с подбитым краем, Как пульс покойника. Тяжелее всего отпускать — это ему пришлось выучить в сочельник тысяча девятьсот семьдесят третьего года. Сделав последнюю затяжку, Тейлор потушил окурок подошвой и полез во внутренний карман пиджака, где надежно прятал сложенную дважды, оттого и уродливо помятую, фотографию. Так странно, что все, что у (от) нас остается — какие-то жалкие клочки бумаги с едва вспоминаемыми лицами. На фото — его день рождения; у него все еще длинные, покрашенные в каштановый волосы; на голове — дурацкий колпак, на лице — усталая, мягкая улыбка, по бокам — Фредди и Джон, светящиеся от радости и показывающие большие пальцы вверх, за кадром — Брайан со своей старой камерой, на обороте снимка, чуть криво — «Don't Forget To Smile!», как язвительное напоминание об их первой группе до Queen, как колющее признание о необратимости молодости. Вздохнув, Роджер убрал фото назад, на всякий случай перепроверив его наличие похлопыванием по карману. Потом он дернулся уже за третьей порцией табака, из комнаты послышалось: «ты там что, рак легких потерял?», на что Роджер лишь грустно усмехнулся, выпуская из пластикового корпуса зажигалки танцующий огонек, — он потерял все.