К Утешителю

      Даже при всём своём неуёмном желании ты не сбежишь отсюда, ты просто обязан это слушать... слушать каждый крик, каждый мучительный стон... Знаешь, первородный плач, этот истерический крик неразумных человечьих детенышей, довольно сильно раздражает слух, а у тебя ведь этих детей сотни, тысячи, миллионы... и все они орут, визжат, вопят так, что могли бы своими истошными голосами разорвать тебя в клочья, этот звук тебя бы сожрал, утопил в себе, поглотил, но ты зачем-то продолжаешь держаться, терпеть, извиваясь змеей, изгибаясь сигмой, выворачиваясь наизнанку вопреки своей анатомии. Ты не можешь даже пискнуть, но всё равно продолжаешь ласково нашептывать, что все хорошо, что всё будет в порядке. Зачем-то снова и снова толкаешь исполинскую колыбель, разгоняя ей мириады мертвых бабочек и всё баюкая, баюкая, баюкая...       Резкая горечь режет твое горло, ехидно прокатываясь по длинному языку. Ты хочешь сплюнуть свой отказ в неком утешении, но, не имея и малейшего права на существование, он растворяется, становится донельзя горькой, грязной водой, которая полностью заполняет твои легкие... Ты захлебываешься, на зубах твоих хрустят осколки былых надежд, но всё это — слабость, которую тебе нельзя показывать, можно лишь продолжать толкать колыбель и баюкать, баюкать, баюкать...       А в колыбели покоятся души, что как невинные, утешенные и уснувшие лисята, свернувшиеся в клубок, и лишь печали сочатся через край этой колыбели, мерзкой лужей разливаясь под твоими ногами и обжигая оголённые ступни так, как даже святая вода не обжигает демона. Яды разъедают свежую плоть, но ты ступаешь по черной воде, чтобы напомнить тем несмышленышам под ней, ревущим внизу, на земле, что ты еще рядом... что ты никуда не делся. Сумев пробиться сквозь толщу упругой тьмы, они в беспамятстве хватают тебя за ноги, целуют, хоть ты и просишь их перестать хотя бы потому, что ноги вымочены в той самой печали... Но они не перестают ни на секунду, излизывая плоть до костей всё активней из-за воздействия черных вод. Воды эти жалят языки, разъедают, медленно убивают... Но жертвы... милые, неутешённые жертвы продолжают их слизывать в экстатическом порыве умилостивить, получить хоть каплю благосклонности...       Сансара дает оборот, а Уроборос с новой силой впивается в свой хвост. Боль прожигает все твое тело — ты хочешь отрезать себе ноги, откусить, прожевать и сплюнуть им в лица, скормить этот сгусток так же, как мама-птица кормит детей... нет-нет, скорее, как лев оставляет добычу, а они, падальщики, на нее набрасываются, но ты ведь не сможешь, потому что... потому что ты чертов утешитель! Поэтому все свои страсти, свою собственную тьму ты баюкай, баюкай, баюкай...       Густую тьму и голоса нарушает шелест крыльев, который для тебя словно спасительная музыка... Но ты снова разочаровываешься — тихий-тихий ласковый шелест сменился отвратительным жужжанием. Из тщедушного тела, из–под свежей плоти одного из неутешённых выползла мания, что сразу затрещала своими прозрачными крылышками и хитро потерла лапки, чувствуя запах твоего сладкого гноя. Ты терпеть их не можешь, я знаю... Но проклятье в том, что таких маний больше всего, лишь мании одиночек красивые, изящные, с огромными, восхитительными в своей помятости, крыльями, что своей чернотой спорят с той мглой, в которой ты обитаешь; похожие на птиц, но ты зовешь их ангелами; безумные, чертовски красивые слуги своих идей, уникальные в своем роде...       И лишь небольшие, назойливо жужжащие желания лишней копейки, неисполненные сиюминутные капризы, мелочность, завистливость и еще целый рой мелких одержимостей омрачают твое жертвенное бытиё. Они тоже нещадно жалят тебя, когда ты в интервале между циклами качания колыбели склоняешься, чтобы погладить всех тех жаждущих утешения, сказать, что скоро... скоро все будет хорошо, а они в ответ спешат вывалить на тебя весь бездарно нажитый груз, брызгая слюной и пополняя океан мирской печали, выгружая весь свой жужжащий, копошащийся в гнили кокона, зовущемся сердцем, рой.       Ах, ты отвлекся, чтоб снова качнуть колыбель? Твои руки уже объяты пламенем ненависти, оставляя всё новые ожоги на едва обросших мясом костях. Обуглившимися, ободранными, обкусанными, сочащимися липким гноем руками ты всё баюкай, баюкай, баюкай...       Пронзенный стрелами обид и побитый камнями непоняток ты срываешься вниз, ниже близорукой луны, ниже миллионов протянутых к тебе рук — на землю, в тот кромешный ад, где теперь не только руки, где люди полностью имеют власть, падая к тебе в ноги, толкаясь, заваливаясь телами и цепляясь, желая хотя бы коснуться такого чистого и высокого создания как ты, но на самом деле едва не разрывают, а ты тем временем ищешь, судорожно ищешь... Колыбель осталась без присмотра — ты должен действовать быстро. Ты прорываешься сквозь толпу, сквозь живой пласт: вынужден ходить по головам... Где же, о где же? А, вот она. В очередной попытке успокоить неутешенных, ты едва к ней не опоздал.       «Всему свое время» — говоришь ты. И время этой души пришло. Ты укутал ее в остатки своих прозрачно-белых волос... Теплых, нежных как чистые надежды, но из-за обезумевшей толпы, что впала в отчаяние, их едва хватало для озябшей, всхлипывающей душонки. Она боится тебя, ведь ты уродлив, омерзителен в своей полусъеденной плоти, обтянутой то горелой, то облезлой, то налепленной полужидкими кусками кожей...       Чужое горе тебя сжигает, плавит, терзает, жалит, жует и выплевывает, паразитирует на теле, но тебе все нипочем. Костлявой, сломанной под неестественным углом рукой (причем единственной) ты прижимаешь к себе бедную душу и спешишь вернуться в чертог...       А вот неутешенные идут по пятам, ведь это они должны быть там, в твоих объятиях, должны вдыхать запах ароматного чая из лесных ягод, свежего печенья, прошедшего дождя, скошенной травы, моря и ночного города... именно они достойны уткнуться в мягкую шерсть, нежный шелк, легкий тюль... именно их должна касаться ласковая рука и шептать, что ты справишься, что у тебя получится, что все позади, что все будет в порядке... шептать, что ты сдашь, она выживет, что он не уйдет… Достоин каждый из них, но сейчас время только для одной единственной души, которую по пути сквозь непроглядную вьюгу ты баюкай, баюкай, баюкай...       Ты поднимаешься в свои чертоги, наполненные кромешной тьмой, мертвым холодом и воплем от того, что колыбель остановилась. Ты заботливо укладываешь душонку, будто это твое дитя, улыбаешься и, целуя в лоб, желаешь чудесных снов. Воистину, как лисенок, она сворачивается меж других душ, жмется к ним, чтоб согреться и медленно засыпает. И вопль захлебывается в новой волне, вышедшей из души печали, и расплескивается она, обильно проливаясь на лица твоих неутешенных, которые вытираются твоими волосами и продолжают излизывать ноги. Новая душа еще не слышала твоей колыбели, потому баюкай, баюкай, баюкай...       Тебе так больно от бессилия, глубже вопля твое огромное сердце режут бесконечные «найди нас… утешь нас… найди нас, утешь нас, найди... утешь... пожалуйста…», а ты не можешь взять под свои крылья всех сразу, но так хочешь, ведь ты их так любишь... Таких трогательно хрупких в этом жестоком мире, таких прекрасных в своих идеях, своих начинаниях, в своей дерзости, своей смелости, приправленной щепоткой гордыни, когда один из тысячи разворачивает белые крылья и взмывает выше толпы неутешенных, чтоб с вызовом посмотреть в твои пустые глаза и, гордо подняв голову, улыбнуться, всем своим видом говоря, мол, смотри, Утешитель, я сам нашел в себе силы, выбрался из болота уныния. Он стал утешенным...       А ты растягиваешь свои потрескавшиеся и кровоточащие губы от одного острого уха до другого, демонстрируя ряды острейших зубов. Вот она, твоя уродливая внешне, но изумительная внутри искренность за то, что кто-то наконец понял твои знаки, пошел по давно проложенной тобой тропе, сохранил все дарованные тобой светлые мысли, нашел свою истинную силу... силу, способную даже убить тебя самого. Но этого никогда не произойдет, потому что ты никому не позволишь занять свое место и превратиться в то, чем ты являешься и испытать то, что ты испытываешь ежесекундно.       Ты умело топишь свою тьму в бескрайней любви к людям, ведь никто их так не полюбит, как ты. Именно поэтому ты берешь этого окрыленного мальчишку за руку и ведешь через побережья и лиманы своих вод печали и тоски, через туманы благовоний и простраций, через степи одиночества, котлованы обреченности, к домам, где горит свет надежды. Ты закрываешь мальчишку собой от завидующей, обвиняющей его в гордыне массы неутешенных, желающей разорвать его, сожрать, оторвать крылья и примерить на себя... Даже такими ты их любишь. Потому что ты знаешь, что где-то в другом конце этого сгустка тел как минимум одна душа, увидев крылатого мальчишку, поверила в свои силы и, встретившись с тобою взглядом, бросила тебе вызов.       Скоро пожалует новый окрыленный гость, а пока я, искренне поражаясь и восхищаясь твоей силой, бинтую твои ноги. Но ты не отвлекайся, Утешитель, и баюкай, баюкай, баюкай, баюкай, баюкай…

С одержимой любовью, твоя личная мания

P. S. У нас заканчиваются бинты.