как ни странно, я ощущал что-то вроде любви

Как ни странно, я ощущал что-то вроде любви. Казалось бы — откуда?! Из какого сора?! Из каких глубин убогой, хамской жизни?! На какой истощенной, скудной почве вырастают эти тропические цветы?! Под лучами какого солнца?! Какие-то захламленные мастерские, вульгарно одетые барышни… Гитара, водка, жалкое фрондерство… И вдруг — о, Господи! — любовь…

В пятую июльскую ночь Роджер жалуется на жару, а Джон тихо спрашивает, любит ли он его. Может дело в прямолинейности и неожиданности, а может быть в том, что Джон воображался Роджеру маленьким засранцем, который по его трафарету стремился всегда встречать спросонья лишь похмелье, иногда грубить родителям по телефону и совсем изредка подпускать к себе кого-то ближе пушечного выстрела; но Роджер, нахмурившись, уставился на него — шутка ли? Или серьезно? С Диконом никогда нельзя быть точно уверенным — он сопровождал самые пошлые шутки самым невинным смехом и по-снайперски плевался едкими замечаниями, и порою это были единственные слова, произнесенные за весь день репетиций. Он мог провести вечер в тишине, сидя с Брайаном на полу у дивана, шурша тетрадями с конспектами, а потом неизменно (его даже не спрашивали — простого кивка было достаточно) выбирался в клуб вместе с Роджером, которого Фредди научил красиво подводить слизистую глаз черным карандашом и лепить блестки на скулы и выступающий кадык. Джон разрешал Роджеру красить ему глаза: в этот момент барабанщик задерживал дыхание и слегка приоткрывал рот, сосредоточенно выводя линию, но все равно умудрялся пару раз ткнуть грифелем прямо в белок, и он так трогательно думал, что «господи, прости, прости, только не плачь, а то все размажется» и «ты такой храбрый мальчик» остановит естественную реакцию организма. Тейлор прекрасно понимал, что все его умения макияжа оставляли желать лучшего, и что черные линии через пару часов превратятся в грязные пугающие разводы, но он не мог отказать себе в удовольствии в лишний раз ощутить на своей коже теплое дыхание Дики и взглянуть в его зеленые глаза под предлогом проверить ровность маленьких стрелок; в этих глазах отражались переливы крупных блесток с лица Роджера — притягательнее любой рождественской гирлянды. Еще Роджеру до безумия нравилось издеваться над ним. В клубах Джон начинал заламывать себе пальцы, когда Тейлор оставлял его в сторонке, пожелав удачи, и растворялся в море слегка и почти обнаженных танцующих тел, но не заплывая далеко, чтобы всегда иметь Дики на виду. Юноша выглядел таким очаровательно потерянным, робко выискивая знакомую взъерошенную шевелюру, и, не встретив ничего похожего, переключал все внимание на бар. Как бы он ни старался показаться перед кем-нибудь всем таким свободным и не зажатым, а еще взрослым (в своем понимании) и беззаботным, он все равно жутко пьянел на втором-третьем коктейле. Превращался в мягкого и теплого Джона, такого податливого, что после он помнил только руки, руки, руки, бесконечное множество рук на всех частях не слушающегося тела, затем — сильную хватку на плече и сладкие уговоры пойти поразвлечься, и еще несколько секунд спустя — громкое «отъебись от него!» и обвитые вокруг запястья чьи-то пальцы, бесцеремонно вытаскивающие его из душного приторного воздуха клуба под ночное небо Лондона. Непостижимая потребность вечно загонять кого-то в проблемы, а потом самому же всех спасать. Будто бы Джон был слишком слабым, чтобы давать отпор, будто бы Джон ни за что на свете не позволил бы затащить себя в заблеванный туалет клуба, будто бы Джон сам не ушел и не ждал бы Роджера, сидя прямо на тротуаре. Джон не дал бы себя в обиду. Но Роджер смотрел на эти стеклянные помутненные глаза, нежную полуулыбку и видел лишь Дики, своего малыша Дики. Дики — не Джон; к Дики почему-то ревновалось сильнее, почему-то внизу живота тлело желание спрятать его от чужих взоров и мыслей, а все эти выходки, когда Роджер играючи бросал парня на растерзание алкоголя, были лишь проверкой самого себя — сорвется, не сорвется? Уйдет в обнимку к кому-нибудь домой или, зная, что Дики с преданностью щенка ждет его у порога, выйдет в одиночестве и протянет ладонь, чтобы помочь встать с земли? Даст себя угостить очередным шотом или откажется, ведь ему надо за кое-кем присматривать? Не будет отталкивать парня, нагло полезшего с поцелуями-укусами прямо под челюсть или выберет даже не поцелуи, а невесомые прикосновения кончиками пальцев к искусанным губам? И, черт, Дики исправно побеждал. Его компанию Роджер предпочитал любому пабу, и лишь потому, что покрасневшие от выпитого щеки дружелюбно пахли теплом и привязанностью; хотя все люди до этого для него пахли одинаково. Тогда по миру теплый ветер разносил лозунги о свободной любви, которой надо было заниматься вместо войны. Сравнивая любовь с войной, можно сказать, что любовь у Роджера была партизанкой, ждущей первого шага от противника и чертящей на картах схемы проявлений внимания: вот тут ему прошептали «ты красивый», а вот здесь, за рекой — «мне хочется говорить с тобой днями напролет». Дикон был нем и скуп на такие фразы, его главной формой заботы было почти равнодушное «ты не замерз?», «сколько сахара тебе положить в чай?», «я купил тебе пластыри», поэтому, когда с его губ слетело: — Ты меня любишь? это было как случайный разрыв гранаты на складе боеприпасов. Если спрашивал Дики — да, да, да, тысячу раз да. Тысячу раз «да» этому мальчику, умеющему смотреть так, что все внутренности сами наматывались на колодку. Тысячу раз «да» их ночам, проведенным в шатаниях по пустым паркам, когда они ради забавы надевали свои искусственные шубы и крали помаду у соседки, чтобы потом даже не пытаться оттереть ее размазанный контур от импульсивных поцелуев в подворотнях; тех поцелуев, во время которых зубы неприятно сталкиваются, и вы никак не можете решить, кому достанется роль ведущего, а кому роль ведомого. — Нет, Дики, я тебя не люблю. Я тебя обожаю. Тысячу раз «да» осуждающим взглядам Брайана и его тихому шипению на тему «да что ты себе позволяешь, не изводи парня», потому что к черту его. Дики не просил ничего большего, хотя однажды намекнул, что с радостью начал бы ходить каждое воскресение в церковь исповедоваться в своем блуде; Роджер бы самозабвенно обнимал его красные колени. Тысячу раз «да» этим мастерским спектаклям на утро, когда они все вчетвером завтракают на одной кухне и делают вид, что голова болит от слишком большого количества алкоголя, а не от слишком большого количества странного, пульсирующего влечения. — Обожай меня чаще. Тысячу раз «да» Дики. — Хорошо. В пятую июльскую ночь Роджер обещает себе сказать свое первое «да» Джону.