Свадьба в Мюнхене

      — И все-таки я не понимаю, что ей там нужно, — скрежет точившихся ножей раздавался все громче и реще. — Разве он не сообщил ей все, что хотел?       Возмущения брата не умолкали в течение получаса. Недовольство сквозило даже в его фигуре: вся его поза была напряженной донельзя — дотронься — зазвенит. Вот Олег и не трогал, лишь с нарочитым спокойствием смотрел на нахмуренные брови и закушенные губы, считая мысленно до десяти. Если честно, то Черненко и сам едва ли понимал мотивы их названной сестры, но вмешиваться не спешил. Да и брата пытался удержать от заранее обреченных на провал попыток.       — Видимо, она хочет окончательно убедиться, — Олег старался мыслить критически, скрывая за этим собственные глубокие переживания. — Ты же понимаешь, что ей это необходимо, чтобы…       — Чтобы вконец себя сломать?! Съесть упреками и мыслями о «если бы»? — не давая старшему договорить, вскинулся Николай, резко отбрасывая недоточенный нож, который тут же полетел на пол. — Этот ублюдок ей может столько всего наговорить, — в глазах Арловского плескалось такое отчаяние, что самому хотелось волком выть. — А мы… а нас даже не будет там, чтобы успокоить ее.       Брат с трудом подбирал слова, тяжело вздыхая едва ли не на каждом слове. Оно и понятно: У Черненко самого горло словно сжато было невидимой рукой, разжимающейся только на счет десять. И то, секунд на тридцать, не более. Поэтому он и старался говорить коротко и по делу, пытаясь успокоить и себя, и Колю. Ни один из них не хотел отпускать Аню в Мюнхен. Тем более одной. Тем более в таком состоянии. Но разве в их силах было что-то изменить?       После смерти Ивана — отца Ани, который в последние двенадцать лет являлся и опекуном сначала Олега, а потом и его двоюродного брата Коли, все трое как-то сблизились. Они и до этого были не разлей вода, но неожиданная гибель столь близкого для всех них человека сделала их неделимыми: каждый из них боялся, что если отпустит других, то они немедленно сгинут во мраке одиночества. Так и держались они последний год, разлучаясь максимум на пару часов, а потом — сутками компенсируя разрыв. А сейчас Анна надумала лететь в Мюнхен. Одна. А все из-за какого-то, по словам Коли, ублюдка.       — А я уже не маленькая девочка. Сама справлюсь, — со звонким — а может, так казалось только из-за очередного уроненного Колей на кафель ножа — раздражением заявила появившаяся ниоткуда сестра. Она всегда была бесшумной, и услышать ее присутствие никогда не могли ни Олег с Колей, ни даже ее покойный отец.       Черненко, честно говоря, предпочел бы в этот момент исчезнуть, раствориться в той давящей на голову напряженности, что, словно дым, обволакивала комнату. Даже не поднимая глаз на брата с сестрой, он прекрасно видел… нет, чувствовал, как они в упор прожигают друг друга взглядами, пытаясь безмолвно отстоять свою точку зрения, свою позицию. Олег знал каждого из них, как самого себя, и прекрасно понимал, что ни один из них не отступит: Коля до последнего будет стараться сорвать отъезд Анны. Брагинская же до конца будет твердить о необходимости ее полета в Мюнхен.       — Ну что, получила? — с язвительной ухмылкой спросил Арловский. На самом деле ухмылки для брата как ножи — средство защиты. Только если свои кинжалы Коля применял в случае внешней опасности, то усмешки — только когда грозили его внутреннему состоянию. Анна ненавидит искривленный оскал брата — это Олег помнил лучше дат рождений его родственников. Это же прекрасно знал Коля. Знал, но никогда не медлил использовать против Ани. Единственное его оружие против нее.       — Представь себе, получила, — слова Анна едва ли не выплюнула. С желчью. Со злостью. С едкой обидой и горечью. С ними же резко развернулась и громко — демонстративно громко — последовала в свою комнату, не преминув, конечно же, хлопнуть дверью.       С не меньшей злостью Коля упал на стул, с остервенением схватившись за голову и издав какой-то горький скулеж. Коля в тот момент был похож на побитую собаку. «Скорее, на брошенную хозяйкой», — мысленно исправил себя Олег. И тяжело вздохнул — напряжение и конфликты, похоже, не желали оставлять его семью.

***

      Олег всегда чувствовал себя миротворцем в этой семье. Когда Иван был на работе — а он пропадал там целыми сутками, зачастую уезжая в смутные командировки на недели, — Олег непременно оставался за старшего. Признаться, в детстве проблем с примирением Коли и Ани не было. Проблемы, скорее, были с тем, чтобы влиться в их коллектив, не потерять их из виду: будучи старше сестру на три, а брата –и вовсе на четыре года, Черненко редко воспринимал их по-детски наивные и откровенно ребяческие планы с энтузиазмом. В конце-то концов, разница в четыре года не заметна, когда вам двадцать и двадцать четыре. А вот в десять и четырнадцать четыре года казались непреодолимой пропастью. Однако со взрослением младших все резко переменилось.       И Олег, и Коля прекрасно помнили своих родителей. Ну как родителей — полная семья была только у Арловского, Олега же всегда воспитывала одна мать. Красивая, невероятно нежная и любящая — такой Екатерина Черненко навечно отпечаталась в памяти Олега. Такой же она на протяжении долгих лет оставалась и в мыслях Ивана Брагинского, лелеявшем воспоминания о первой любви со столь сильным трепетом, что после ее смерти — досадная авария, в которой погибли сестры Черненко, — он оформил опеку не только над вмиг осиротевшем Олегом, но и над оставшимся на попечении отца-уголовника Колей. Усилий для Ивана это стоило немалых — обеспечить в одиночку троих детей, доказать, что ты способен это сделать, было непросто. Однако после долгих и упорных попыток Брагинский своего добился и стал отцом трех детей. И если Олег к младшим относился, как к родным, то с Арловским все обстояло хуже.       Коля вообще-то с самого детства был видным мальчишкой. Неожиданно по-аристократически красивый ребенок отличался от большинства сверстников отстраненностью, как потом стали говорить — загадочностью. Это позволяло ему покорять сердца девочек, не прикладывая особых усилий. Правда, сам Коля не обращал на них особого внимания, все время уделяя одной-единственной Ане. И с взрослением все только ухудшилось: искренняя привязанность Арловского переросла в буквальную одержимость Брагинской с вытекающим из нее букетом ненависти к каждому, кто проявит к названной сестре интерес, и бессильной злобы на саму девушку, если вдруг и она смела обращать на кого-то внимание. Мирил же младших после очередного взрыва Коли именно Олег. Сейчас же даже он чувствовал себя бессильным.

***

      — Аня, я вхожу, — после третьей порции легких постукиваний в дверь Олег все же повернул невероятно скрипучую ручку — ее давно надо было поменять, да все руки не доходили — и осторожно приоткрыл дверь.       Сначала Олегу пришлось даже прищуриться: окно в комнате сестры было не только не зашторено — оно было распахнуто словно сейчас и не ранний апрель вовсе (июль, не иначе). И хотя в комнате было довольно морозно, свет из окна водопадом лился. Но Аня этого не замечала. Она лежала, уткнувшись носом в подушку и периодически вздрагивая от тихих рыданий.       Последний месяц Брагинская была излишне эмоциональной, но винить ее в этом никто не смел. Еще не окончательно оправившись от гибели отца — первый год тянулся долго и мучительно, но обещанного окружающими успокоения не принес, — девушка попала в другую неприятную ситуацию: ее парень, по совместительству являющийся и одним из лучших друзей, ни слова не сказав ей, уехал в Мюнхен, оставив девушке лишь письмо, в котором и сообщил о скорой свадьбе. «Поступил как трус. Бежал на родину, даже нормально не поговорив. Даже не извинившись. Баба. Жалкая баба», — кричал тогда Арловский. И Олег молча с ним соглашался. Однако сестру такое положение дел не устраивала. И перед женитьбой возлюбленного она хотела с ним поговорить.       — Аня, — Олег присел на край кровати, положив руку на голову сестры. Та же, почувствовав безмолвную поддержку старшего, заревела с еще большей силой. И иногда в ее всхлипах можно было разобрать слова «Мюнхен», «Коля», «свадьба», «папа». Но чаще в этом несвязном потоке речи звучало другое имя. Гилберт.

***

      Минут сорок спустя Аня утихла, но не заснула. Просто положила голову на плечо брату, обняв его за плечи. А глаза Ани, казалось, неживыми были: уставились одну точку, почти не моргая. Ледяное спокойствие Брагинской пугало в разы сильнее ее истерики: она будто разом потеряла все эмоции, а сама мысленно отправилась куда-то далеко.       — Так значит, тебе одобрили визу? — аккуратно начал Олег       Девушка неопределенно махнула головой, явно не желая продолжать разговор. Но Олег не собирался отступать.       — Аня, а оно тебе надо? — Черненко крепче сжимал сестру в объятиях, — Может, еще попытаться позвонить?       Анна не дура, конечно. Найдя записку от Гилберта в почтовом ящике, она первым делом позвонила ему, чтобы высказать свое мнение о неудачной шутке. Когда же номер оказался недоступным, сестра решила связаться с друзьями Байльшмидта, однако те тоже ничего не знали о таком неожиданном решении немца. Но один из них — бывший однокурсник, учившийся вместе с Гилбертом в военном университете в Питере то ли серьезно, то ли в шутку предложил Анне съездить в Мюнхен и там во всем разобраться. И девушка очень неожиданно загорелась этой идеей. Даже адрес его нашла: тот же товарищ подкинул.       — Олег, — голос у Ани слишком хриплый, будто выкурила полпачки сигарет разом, — ты же знаешь, что это бесполезно. Я просто…       — Хочешь поговорить? Я слышал это миллион раз, — Олег нежно гладил сестру по голове, пытаясь подобрать нужные слова. — Мы просто боимся за тебя: и я, и Коля. Он…       — Вот только не надо мне о Коле, — озлобленной кошкой зашипела Брагинская. — Ему-то это только в радость. Он всегда не любил Гилберта.       «Потому что он тебя любил. И любит», — хочется объяснить сестре. Но это бесполезно. Потому что о чувствах Коли только слепой и глухой не знает. У Анны же и зрение, и слух отличные. Да и самообманом она старалась не заниматься.       — Когда ты улетаешь? — самый главный вопрос. То, ради чего он пришел, нарушив ее покой.       — Послезавтра. В десять утра.       Двенадцатое апреля. Десять утра. Отчего-то сердце Олега не на месте.

***

      — Все-таки летит? — глаза Арловского красные. И за милю от него несет табаком. Вот уж кто точно выкурил полпачки — а то и пачку — за раз. Но от этого ли покраснели глаза брата, Олег не понял.       — Летит. Двенадцатого в десять, — Коля от злости едва ли руку не сломал — со всей силы ударил по стене. И с неприкрытой горечью спросил:       — Почему она не замечает? — Вопрос, может, и риторический, но Олег ответил.       — А почему ты не замечаешь Эгле?       Брат смотрел остервенело и злобно. Прошипел что-то вроде «Не сравнивай» и уже собирался уходить, но прям перед дверью его нагнал голос старшего:       — Поговори с ней. Ей важна наша поддержка.       Ответом послужил глухой удар дверью.

***

      Двенадцатое апреля встретило их солнцем, удивительно жарким для середины весны. Олег в одиночку проводил сестру до аэропорта и, получив от нее клятвенное обещание по приезде позвонить, отправился домой. Дом встретил Черненко оглушительной тишиной: Коля еще не вернулся после очередной ночной гулянки. Удивительно только, что ножи с собой не прихватил — они мирно лежали на столе.       — Ай, зараза! — ножи брата были такими же своенравные, как и Арловский. Дотронешься — не только зазвенит, но и порежет.       И что-то странно было в этом всем: порез неглубокий, но кровь продолжала и продолжала капать. А пустота в душе начинала расти.

***

      Это было началом конца. Двенадцатое апреля встретило их жарким солнцем и теплым прощанием. А закончилось желанием сдохнуть под забором, как алкаш. Как пес, что никогда не дождется свою хозяйку.       Весть принес Коля, со страхом залетевший в дом, сшибая все, что можно на своем пути, этим и разбудив Олега. Первое, что спрашивает Арловский, — номер рейса Ани. И сначала Черненко ничего не понимает, но на подсознательном уровне чувствует неладное, а потом…       Потом начинается ад.

***

      Первого мая с неба мелкими каплями дождь. Олегу в принципе плевать. У Черненко на этом свете не осталось ровным счетом никого. Отца он не знал никогда. Мать с тетей разбились в автокатастрофе почти 13 лет назад. И, наверное, Олег почти смирился с этим.       Иван Брагинский, опекун его, чуть больше года назад тоже погиб. Не справился с управлением. И, возможно, Олег бы смог с этим справиться.       Но… его сестра, его маленькая сестренка Анечка не долетела до Мюнхена каких-то пару минут. А братика, двоюродного — по факту, но по ощущениям — родного — роднее некуда, возьми да прижми поближе — сегодня закопали глубоко под землю. Туда, где находится их все немалое семейство.       Любовь — чертова сука. После смерти Анны они оба погрузились в траур. Но если для Олега он был подобен долговременному ступору, то Коля словно обезумел. Псом ли волком выл, отчаянно лез на рожон, собственноручно искал смерти. И нашел. Олегу казалось, что вместе с братом закопали и его сердце.

***

      Восьмого мая Олег хочет сдохнуть больше обычного, потому что именно тогда появляется ублюдок Байльшмидт, из-за которого он потерял и брата, и сестру. Заявляется со своей мерзкой улыбкой и убогим букетом цветов. Ханни ищет.       — Зачем тебе вообще Аня? Как же свадьба и Мюнхен? — Черненко настолько убого видеть гребанного немца, что его тошнит только от произнесения этими дрянными губами имени его сестры.       — Так Людвиг женился уже. Вот я и вернулся. Пора бы и мне, — улыбаясь и тряся букетом, произносит Гилберт. — Кстати, не знаешь, почему мне Ханни не звонила? Я же ей на другой стороне письма новый номер оставил. Роуминг, знаешь ли.       Голова у Черненко в минуту трезвеет. А когда он понимает все, что говорит Байльшмидт, Олег мгновенно бросается в комнату сестры. Письмо, наполовину вытянутое из конверта, лежит прямо на столе.       — Любовь — чертова сука, Гилберт, — с трудом сглатывая ком в горле из слез и слов, произносит Черненко ничего не понимающему немцу.       С обратной стороны письма на него издевательски глядят одиннадцать цифр.