Всё обойдётся

Пусть вода. Пусть везде вода, Пусть вода во всем. Мы вдвоем. Мы с тобой вдвоем Все переживем(с)

Когда Слава полез, ну, на палец чужой зубами полез и всем ртом, и губами ещё — Слава подумал, что выйдет как в кино. Романтически и эротишно, и закадровая музыка, и затемнение, и титры — мелкими медленными буковками. Но пока выходила только знатная лажа: палец мерзко цеплялся за что-то тошнотное и чувствительное во рту, слюни текли ручьём, а к цели Слава не приближался совсем. — Отрастил тыкалки, бля, — на минутку прервавшись сказал Слава и вытер рот об Мироновские джинсы. — Ты подожди, я сейчас… Вообще всё началось с дерева. В смысле, Слава понял, что не будет по-киношному легко и просто ещё с дерева. Дерево было на всю видимую протяженность галечно-пляжной полосы такое одно. Кривоватое и низкое, но всё-таки с потенциалом давать тень, а Слава был под солнцем галечно-круглым и гладким первый день и обгорать к хуям не собирался. Пусть и десять утра, и пляж ещё не заполнился и на треть — Слава разумно смотрел в будущее. В защищенном от злого ультрафиолета будущем смущала одна исключительно маленькая деталь. Один. Под деревом, не совсем прямо под деревом, но в намекающей и хозяйской близости сидел какой-то хрен. На пижонски маленьком полотенце, в уебанских шортах, из которых торчали незагорелые лысые колени, и в футболке. Из которой торчала незагорелая бритая башка. Хрен сидел на гальке, как на императорском троне, и читал книжку, время от времени по-птичьи кивая бритой смешной головой, и Слава сразу понял каким-то неземным озарением, провидческим восьмым чувством, что просто — не будет. — Сантиметров на тридцать, а? — вежливо спросил Слава у бритой башки, спросил вежливо, но внутренне приготовился. Сердце забилось быстрее, и кровь молодая потекла активнее, все дела. Хрен даже не шевельнулся в его сторону. Вообще никак. Он перелистнул страницу, посмотрел на номер, закрыл книгу аккуратным и педантичным движением. Расправил загнувшийся уголок полотенца, с видимым удовольствием вытянул по гальке незагорелые ноги с рыжеватыми густыми волосками и — контрастом — какими-то по-детски лысенькими и смешно-беззащитными коленями. Откинулся назад на локти и наконец поднял лицо. — Слухи несколько… преувеличивают, — сказал хрен даже не Славе, а куда-то вбок, обращаясь то ли к злосчастному дереву, то ли к белеющей вдалеке спасательной вышке. — Хотя, никто ещё не жаловался. У Славы горячим пузырящимся восторгом закипело в груди. — Давайте объявим утро без сомнительных баек от первого встречного… Да ещё и про половой гигантизм, умоляю. На полметра передислоцируйтесь, пожалуйста, тут тенёчка на двоих как раз. — С каких это хуев? — улыбнулся этот хуй в ответ, улыбнулся, и Слава на секунду залип на том, какой странный у него рот, странный, некрасивый и большой, а ещё какая уродская горбинка у него на носу, и какие дебильные ресницы — пушистые и кукольные, а ещё… Слава помотал головой. Глаза вот только у этого хрена оказались нестремные. Прозрачные, цепкие и светлые, и смеялись. Глаза у него смеялись так явно, почему-то так необидно, незло в придачу, что Слава даже растерялся чуть-чуть. Но потом Слава собрался, конечно. Собрался и кинул дурацкую пляжную сумку с вышитой синей пальмой себе под ноги. Ладно, хуй-с-ресничками, ладно. Мы ещё посмотрим… А он и не смотрел больше. В Славину сторону, урод. Он снова открыл свою книжку, Слава не успел запалить обложку, он открыл свою книжицу и отгородился от внешнего мира сутуловатой спиной и голыми коленями, и Слава принял этот факт с непонятной, от себя совсем не ожидаемой тоской, но. Но галька под китайскими чёрными шлепками постепенно нагревалась, солнце привязчиво облизывало голую шею, между лопатками припекало даже сквозь майку, и Слава расстелил своё полотенце не через полметра. И даже не через тридцать сантиметров, расстелил и трава не расти, только реснитчатый хрен не повёл и бровью, ну и хуй с ним. Слава разделся до синеньких крутых плавок (которые ему одолжил… неважно, кто одолжил, чисто по-дружески, да) и плюхнулся на живот, пряча голову и плечи в животворящую древесную тень. Отдых начался. В воду Слава полез не раньше, чем в неё залезло пол-пляжа. Залезло и вылезло живыми: здоровыми и довольными, не то чтобы Слава боялся местной морской фауны, но фиг его знает. Городок для отдыха душевного и телесного посоветовал Ванька, тут у него жила очень дальняя бабушка, сколько-то там юродная, Слава не запомнил. Баба Нина оказалась не такой уж и бабушкой, у неё нашлась для Славика («за божескую цену!») половина домика, вросшего в плодородную южную землю до самых окон, и ещё не для Славика, а так, у бабы Нины обретался под боком безымянно-наглый кот и муж, Анатолий Степанович. И голубятня. Слава проснулся утром, часа в четыре, от странного урчания за окном и не сразу въехал, что это голуби. Пересрал чуток, звуки реально напоминали об инопланетном вторжении или подобной голливудской хуете. Зато как въехал — перевернулся на веселенько-цветочной простыне другим боком и уснул так крепко, как давно не получалось дома. А перед тем, как лезть в море, зеленовато-серое, непрозрачное, Слава подозрительно покосился на соседа по древовладению. Тень от дерева, кстати, повинуясь законам материального мира переползла больше в сторону Славы, и увлечённо читающий хрен подтянул голые колени близко-близко к груди, избегая солнечного пятна. Ничего ценного у Славы в вещах не было, конечно, даже телефон он взял в поездку старенький и кнопочный, ну его нафиг, какие срочные дела, Слава заебался. А с кнопочного телефона было так всрато и долго отправлять смски транслитом, что он написал только Ваньке. И сестре, чтобы она успокоила остальную родню. И теперь Слава не то чтобы всерьёз беспокоился насчёт дешевеньких чёрных очков и сумки с вышитой психоделической пальмой. Просто… Вода оказалась лучше, чем на вид. Всё-таки это было море, и даже солёное, и даже если мелковатое и непрозрачное, все равно Слава сначала бултыхнулся с головой, а потом вынырнул и поплыл мелким брассом навстречу горизонту (интересно, где проебались буйки). Периодически он оборачивался, старательно лавируя между надувными матрасами, крейсерообразными пенсионерками и торпедами из детей. Он выцеплял глазами кривоватое одинокое дерево и своё полотенце с Ариэль (не спрашивайте), и монументально-неподвижную фигурку рядом, передающую ему пионерский привет отблеском солнца в лысых коленках. — Ну ты и мудила… — от восхищённого негодования у Славы немножко перехватило в груди. По возвращении из глубин. По возращении из морских глубин он обнаружил совершённую военную хитрость. Полотенце с Ариэль (и сумка с пальмой, и даже солнцезащитные очки) было передвинуто из уменьшившейся тени самым непотребным образом. А в тени теперь сидел этот хрен, сидел и переворачивал странички, как ни при делах совсем, и только некрасивый большой рот у него слегка подрагивал в уголках. — Я, — сказал он своим лягушачьим ртом через мхатовскую паузу, — я интеллигент в хуй знает каком поколении. — Мирон, — сказал он ещё и поднял на стоящего укоризненным столпом Славу прозрачные глаза и невъебические свои ресницы. Рука у Мирона была сухая, а у Славы мокрая и, наверное, соленая, но Мирон не отдернулся ладонью, а крепко и быстро сжал ему пальцы. Лёжа у Ариэль на сиськах Слава подставлял то один, то другой бок солнцу, обсыхая и вот это дело зачем-то в мыслях лениво перегоняя. Мирон. Ми-рон. Ми… — Ты че там на берегу ковырялся? — вдруг спросил его Мирон с живым любопытством, и проморгавшись от белых кругов под веками Слава увидел, что он даже книжечку свою закрыл. Не совсем, пальцем придержал, но вот всё же. — Мелкие медузу где-то нарыли, — пожал Слава плечом, — ну, и на камни её. И палками тычут. Я в ведерко воды набрал, типа, зачем… Слава замолчал, потому что дальше обычно шла всякая хрень. Про заебы и вообще. От знакомых и не очень знакомых, а хрен с лысыми коленями, Ми-рон, он вообще незнакомый, он разве врубится, ну, что Славе от тварюшек, которых бессмысленно пиздят, хуевенько. Мирон не сказал, что Слава — альтернативно одарённый любитель природы. Мирон кивнул безволосой незагорелой башкой и замаячил у Славы перед носом, убирая в пакет книжку и полотенце, замелькал локтями и коленями, и Слава сказал ему в уходящую и сутулую под футболкой спину: — Если завтра придёшь раньше — не пускай никого под дерево, забились? «Под наше дерево» — Слава не сказал, а Мирон выразительно вздохнул плечами и пошёл через пляж к выходу. Он не остановился и не повернул бритой незагорелой башки, но Слава все равно довольно почесал нос и перевернулся на спину. Пусть загорит пузцо, и вдруг тогда Слава станет похожим на классных ребят из каталогов труханов, и все-все-все будут Славу тогда любить, и… Сука. Кто ж знал-то, а, такой подвох, подстава такая, а-а-а. Живот болел очень необычно, длинными прерывистыми схватками, и Слава уже успел проклясть все моменты, когда смеялся над шутками образца «только рожая женщина может понять…». Он, конечно, если кого и рожал, то только абрикосы. Маленькие коварные ублюдки. Слава долго не мог поверить глазам: абрикосы, мать вашу! Растут. Сами по себе, на улице, не за забором нифига, а вот — руку протяни и… Слава огляделся по сторонам и протянул. Ух как протянул, на полкилограмма точно, вышитая на сумке пальма оттопырилась знатно. Ещё с десяток нежно-рыжих ублюдков Слава съел на месте. Месте преступления, очевидно, потому что не успел он дойти до пляжа, как живот свело блядской судорогой. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, вот тебе, Слава, и второй день отпуска, не успел день настать толком, как ты уже проебался, да почему так больно-то, а… По крайней мере хрен… Мирон сидел под деревом на вчерашнем месте, хоть что-то во враждебном и яростном мире оставалось точкой опоры, Мирон даже книжку читал ту же самую. Походу. По ходу продвижения по пересечённой пляжной полосе Слава искал в себе внутреннего ресурса на «не обосраться» и поэтому первую реплику Мирона пропустил мимо ушей: — А? — переспросил Слава не очень-то вежливо и слегка над сидящим Мироном застыл в сохраняющей позе (аккуратно прижимая пупок к диафрагме). — Доброе утро, Слава, — сказал Мирон издевательски (очевидно же — издевательски) умиротворенным голосом и перелистнул страницу. Слава очень осторожно опустился на колени. Вдох-выдох, Слава, вдох-выдох. — Смотри, че у меня есть, — со сладким предвкушением в солнечном сплетении у Славы справиться не получилось, он протянул в сторону Мирона открытую ладонь, а на ней лежал… — Будешь? Мирон взял абрикос. Не сразу, но вот взял же, да, он посмотрел на него, потом посмотрел на Славу — из-за ебучих и странных ресниц весело и внимательно посмотрел, потом он достал из своего пакета поллитровку с минералочкой и полил абрикосовые бока со всех сторон. — Алыча, — сказал Мирон одобрительно и выплюнул косточку себе в руку. Пахло мокрыми камнями, солью и чем-то до пизды ещё нужным, таким… своим, что ли. Солнце гладило Славин затылок, галька неудобно впивалась в колени, алыча… — Она ещё не совсем спелая, — сказал Мирон и показал Славе косточку с остатками мякоти, — много не съешь. Но спасибо, Слава. Спасибо, блядь, огородник хуев. Алыча. Слава отлежался, конечно. На боку, осторожненько, стараясь не давить на многострадальный живот. Кроме того, чтобы тревожно прислушиваться к внутренней кишечной жизни, особых дел у него не было, и поэтому Слава разглядывал этого огородника, который абрикос от алычи какой-то отличает на раз-два. Вот это суперсила, охуеть, конечно. Мирон читал очень… эмоционально. Как будто в книге то гнались за ним, то ему сосали, то вообще там начиналось что-то невообразимое и Мирону приходилось прерываться: тогда он поднимал от страниц сосредоточенное ебало и несколько секунд напряжённо пялился за горизонт. И он опять сидел одетый, только футболка другая, белая и с мелкой россыпью черепов, наверное он думал — брутально шо пиздец, но это было, конечно, не так. Лысые колени тоже участвовали в процессе чтения: они синхронно вздрагивали, периодически покрывались мурашками и… Слава поймал себя за хвост мысли. Мысль была сомнительной приятности, что-то там про «интересно, а где у него ещё мурашки…», и Слава мотнул головой в попытке отрицания, и глаза закрыл. Ну вот так просто. Ну его… Когда Слава проснулся, то выяснил, что у него затёк до полного онемения локоть. Возможно, подкоптилась левая икра, зато живот смирился с нашествием «не совсем спелой» алычи и почти перестал подавать признаки жизни. И Мирон уже ушёл. Свалил куда-то, галька, над которой он поливал рыжие алычовые бока минералочкой, давно высохла и не отличалась от всякой другой гальки, и даже косточку с остатками мякоти он, наверное, унёс с собой. В море Слава все-таки сбегал, но окунулся быстро-быстро — и назад. Не то чтобы он боялся за кнопочный телефон или за полотенце с Ариэль, или за полкилограмма не совсем спелых не совсем абрикосов. Просто ну его… Баба Нина деловито обрадовалась и сказала, что алыча пойдёт на варенье. Вот она добавит Славину к своей, уже собранной — и будет очень даже замечательно. Так и вышло — уже вечером Слава на летней кухне обмакивал хлеб в жидкое и золотое, растекающееся по щербатому блюдечку, и слушал про корреляционную зависимость пенсионной реформы от цены на рыбку-тараньку. Безымянный кот утвердительно мявкал в конце особенно ударных строк, подтверждая звание эксперта по рыбе вообще и азовско-черноморской тарани в частности. Когда Слава не сел на Ариэль, как обычно, и не начал вытряхивать морскую воду из ушей, а продолжил выразительно отплевываться и материться в ярко-синее безоблачное небо, Мирон вздохнул преувеличенно-тяжко. На третье утро Слава пришёл под их дерево первым, и он не оглядывался каждые пару минут, разумеется, просто подставлял рожу солнечным лучам с разных ракурсов, вы не подумайте. Сидящий (по-прежнему в футболке, с той же захватывающей душу книженцией, лысые колени нифига не загорели, ну как так-то, а) Мирон вздохнул преувеличенно-тяжко и спросил у негодующего Славы: — Кто тебя укусил там, ну? Ретивый подводник? — Да если бы, блядь! — Слава охуел, на самом деле. — Тьфу, ты представляешь, че… Захожу я, значит, подальше, ныряю, плыву себе и тут — на нахуй! Говно! Слава аж глаза прикрыл, но под веками тут же всплыл слепок… отпечаток, блядь. — Реально говно, не смейся, плывет себе, дрейфует… Не, ну че за люди, ты мне скажи! Мирон не засмеялся. Хуже — он ткнулся своим выдающимся носом между лысеньких незагорелых колен и молча затрясся плечами. И сутулой спиной в футболке, и торчащими лопатками, и даже бритой башкой. И даже книжку свою уронил, и Слава наконец-то увидел обложку, «Тысячеликий герой», не читал, но осуждаю за претенциозность заглавия, да, и ещё Мирон… — Ты здесь сортир где-нибудь видел — в обозримых далях? — отсмеявшись в колени спросил у него Мирон. — Вот и выживают люди, как могут. Люди. Хуи они на блюде, а не люди. Во второй раз идти в море Слава отказался. Слишком велика душевная травма и всё такое. Поэтому Слава решил разнообразить культурную программу и спросил у Мирона про городской парк. Ну, баба Нина утверждала, что там происходят небывалого масштаба вакханалии: продают пиво на розлив и аттракционы работают до девяти вечера, даже посреди недели. Мирон про парк тоже слышал, но ни разу не добирался, и Слава его с собой не звал. Мирон просто подхватил с гальки свой пакет, почесал бритую башку и сказал: — Я слышал, что есть короткий путь. От рынка, говорят… Ну, раз говорят. Слава искренне попытался наскрести слов на «сам найду, спасибо большое», а ответил, почему-то: — Тогда веди, Вергилий среднего пошиба. Через рынок они, конечно, прошли. Слава даже соблазнился гигантским чебуреком, он соблазнял и Мирона (не чебурек, Слава), но тот только отсемафорил бровью «ты чего, дебил, такое жрать». Но Слава не обиделся. Мирон шёл рядом, слегка размахивая пакетом, и периодически этот пакет задевал Славу, и ещё Мирон этого не замечал, а рассказывал. Про всякое про этот город, и откуда набрался, бритая башка. Мирон рассказывал про брусчатку в центре и про ссыльного Александра Сергеевича, наше солнце и наше всё. Ссыльного на борьбу с саранчой за эпиграмму на… Мирон сыпал фамилиями, Воронцов-хуенцов, фамилиями, датами, «а это платаны, Слав, не такие, как у нас, в Питере, это настоящие чинары, им здесь хорошо расти». «У нас в Питере» Мирон оказался историком. Но не стремным школьным, а настоящим, типа, с научными работами и всем таким. На его закономерное: «А ты, Слав?» Слава ответил: — Не шалю, никого не трогаю, починяю примус, — а Мирон прищурился подозрительно. — Программист, что ли? — Обижаешь, дядь, — хмыкнул Слава, облизывая жирные от чебурека пальцы, — выше бери — я сисадмин. Парк они нашли, в итоге, только пива там не было. Вообще. Баба Нина явно была дезинформирована на предмет оргий и непотребств — в парке даже народу-то особо не наблюдалось. Парочка мамаш с колясками, жирные южные голуби да эти… платаны. И аттракционы не первой молодости: американские горки, ржавые лебеди в кафельном пруду, Ви… Вихрь. Слава даже остановился. «Вихрь» — это была его немножко больше чем любовь, да. Детское такое, горячее и восторженное в груди, цепи, скрипящие сиденья, и невозможное «мам, я лечу, лечу!», и… — У нас детский парк, молодые люди, — женщина-оператор этой чудесной махины неодобрительно поджала губы. — Извините, — улыбнулся ей Мирон, а у Славы от его улыбки зачесалось между пальцами на руках, очень сильно зачесалось, зачем-то, — но ажиотажа среди детского населения у вас все равно не наблюдается. А мы… Я думаю, нас двоих он выдержит, разве нет? Женщина-неодобрительные губы сходила посовещаться к другой женщине — с американских горок. Вернулась и смерила их обоих сканирующим взглядом. Глубоко вздохнула. Должностная инструкция очевидно жгла ей сердце, но парк действительно выглядел не особо процветающим и… Славе захотелось закричать ещё до того момента, как махина раскрутилась, и они оторвались от земли. Мирона он не видел — женщина-оператор посадила их по разные стороны круга, для равновесия, наверное, но Мирон был человеком, историком из Питера, который полез со Славой на детский аттракцион, и от этого тоже немного хотелось закричать, а потом все вытеснил ветер. Ветер в лицо, центробежная настойчивая сила, под ногами у Славы пролетали деревья, голуби, мамаши с колясками, и Слава все-таки закричал. Негромко, но закричал: «А-а-а», и если Мирон его слышал, то на твёрдой земле он не подал вида. Хотя — он посмотрел на Славу прозрачными глазами цепко и долго, но ничего не сказал. Пива они выпили за оградой парка, на всякий случай шифруясь при помощи сумки с вышитой пальмой и Мироновского пакета. Пиво из продуктового магазина оказалось ничуть не хуже, чем разливное, правда. Слова Мирона — про город и про графа Воронцова — стали пахнуть пивом, но не стали от этого фиговее, наоборот, слова Мирона теперь пахли пивом, а ещё скрипящим железным запахом аттракциона «Вихрь», а ещё, почему-то, алычовым вареньем, а ещё Слава не собирался его целовать. Очень долго не собирался, потому что мало ли — из Питера, книжки умные, и про платаны знает, и ресницы эти невъебенно-нечеловеческие — че, сразу целовать надо, да? Сразу лезть, потому что «Вихрь» и алыча, и пиво совсем не так в башку бьет, не как дома — тяжело, основательно, вязко, а легонько стукает, солнечно, и зачем целовать мужика из Питера, историка-хуерика, зачем целовать Мирона, потом больно по ебалу получить, например, или зачем… Короче, не собирался Слава, плохая это идея выходила со всех сторон, а потом Слава огляделся зорко: кусты, голуби да платаны, никого больше, огляделся и не собираясь с мыслями-силами в Мирона легко-легко толкнулся. Плечом — в плечо под футболкой с россыпью мелких черепов, коленом в колени лысые и незагорелые, а губами Слава не рассчитал немного, смазал — зацепил большой рот, пахнущий пивом и счастьем, по касательной, а приземлился губами на чужой щеке. Сука. Неловко вышло очень, и глупо, и зачем вообще… Мирон проглотил воздух и на секунду невыносимую закаменел и плечом, и коленями, и даже щека у Славы под губами стала неуютно-твёрдой, и Слава сгруппировался животом и верхними конечностями. Если будут бить — то хотя бы не в солнышко сразу, да, но Мирон его бить не стал. Мирон повторил Славин манёвр с разведкой: описал ресницами полукруг, а потом аккуратно поставил на землю пустую бутылку из-под пива и взял Славу за затылок освободившейся холодной ладонью. Целовался он пиздато. Крепко прихватывал губами, без лишних слюней и мерзких звуков, языком пихался… вкусно. Поцелуй с Мироном был пивным и до непонятного сладким, как от алычового варенья, Слава потом вытирал губы пальцами весь вечер, проверяя… Вкус никуда не девался, не исчезал. Ночью Слава ворочался с бока на бок, сбивая в комок цветную простыню. Хотелось то ли водки, то ли подрочить, то ли дать себе по лицу. Ну вот зачем, Слав. За-чем. — А ты че не раздеваешься? — начал Слава светскую беседу. Он не то чтобы пересрал за это утро, что Мирон не придёт, а если придет, то на какой-нибудь другой пляж, под какое-то другое дерево, а если… — У тебя там шесть сосков, типа, или?.. Охуенно, Слав. Восьмидесятый уровень подкатов, язык мой — враг мой, так Славе говорила бабушка, а ты чем слушал, Слав, ну. Но Мирон пришёл. Даже под то самое дерево, он даже не игнорировал Славино существование, он даже улыбнулся углом рта кривовато и быстро и поскрёб в бритом затылке: — Нормальные у меня соски, Слав, — сказал Мирон. — Человеческие. Я просто не загораю нифига, сразу кожа слезает, то ещё зрелище. У меня уже — видишь — нос к хуям… Слава посмотрел. Слава честно попытался смотреть только на чужой предположительно пострадавший от солнца нос, но у него не получилось. У Мирона слегка загорело лицо, а морщинки в уголках прозрачных светлых глаз остались белыми, и от этого у Славы зачесалось глубоко-глубоко под рёбрами. У Мирона шелушились губы, и Слава вспомнил, как они шершаво царапали ему язык, и от этого у Славы потянуло в животе. У Мирона в вырезе футболки торчала белая полоска незагорелой кожи и рыжеватые волосы, и от мысли, где у него ещё торчали такие волосы, у Славы… — Знаешь, — сказал Слава хрипловато, — я бы уже закончил на сегодня с морскими купаниями. Вредно… переусердствовать, да… — Знаешь, — сказал Слава и попытался расправить на себе шорты, чтобы шов давил не так сильно, — баба Нина… я живу в половине домика, и обед, баба Нина… — Знаешь, — сказал Слава и беспомощно взмахнул рукой в целебном морском воздухе, — я… Мирон очаровал бабу Нину с первого вопроса про помидоры (а Слава и не подозревал, что вот эти ебучие лианы вокруг летней кухни могут быть помидорами, камон), а Анатолия Степановича с уверенного «западный уровень», сказанного про голубятню. Голубятню, блядь, а потом выяснилось, что Мирон видел похожую конструкцию только в Лондоне (а Слава был за всю жизнь в трёх городах, и то городах российских), а потом... — Угощайтесь, ребята, — баба Нина грохнула об стол кастрюлей, от которой поднимался пар и крепкий мясной дух, — только сварила, с пылу, свежий совсем суп, кушайте… Бульон и впрямь был хоть куда — густой, наваристый, и Слава спросил, уже занеся ложку над полной тарелкой: — Мм, а из чего суп-то, баб Нин, пахнет так… — Так из голубей же, Славушка! — умильно воскликнула баба Нина и махнула поварешкой в опасной близости от Мироновской бритой башки. Мирон, кстати, вдруг непонятно побледнел и осторожно положил свою ложку, но баба Нина этого не заметила, а заметил Слава. Баба Нина убежала в дом, прихватив с собой поварешку и голодно огрызнувшегося безымянного кота, а Слава замахнул первую ложечку пиздатого голубиного супа и поднял глаза на Мирона. Мирон сидел весь с лица спавший, и смотрел на свою тарелку пристально и обреченно. — Как ты можешь их есть, Слава? — серьезно спросил он у окружающего пространства. — Ты же их в руках держал, а теперь… — Не обижай бабу Нину, ирод, — ответил Слава и придвинул чужую тарелку к себе. — Вкусный суп, давай я помогу… Слава думал, что выйдет неловко. Типа, прошу к нашему шалашу и все такое, но Мирон, заметно повеселевший после того, как Слава избавил его от необходимости питаться нашими летучими братьями, оглядывался с интересом. На Славиковой половине дома интерьер сохранял все своё позднесоветское очарование. Ковер на стене, крашеный в темно-бурую краску деревянный пол, салфетка на телевизоре и монструозный зелёный диван. В недрах дивана сейчас скрывалась веселенькая простынь и подушка, а на диване лежала книга, которую Слава придирчиво выбирал из небогатой коллекции бабы Нины. Мирон посмотрел на обложку и расплылся в уебанской усмешечке. Слава не покраснел, но решительно убрал книгу на подоконник. Да, «Джен Эйр». Иди ты нахуй, герой тысячеликий, вот, но Слава не успел оскорбиться. Потому что Мирон сказал: — Охуеть заповедник, конечно, аутентично… И Слава подхватил: — Я тут даже дрочить не мог, веришь, в такой обстановке, — и Слава потом не договорил, потому что Мирон вдруг оказался как-то до пизды близко. — Помочь? — спросил его Мирон, и пока Слава мучительно соображал — с чем же ему нужно помогать и куда сбрасывать деньги на лечение, он аккуратно толкнул Славу на зелёный диван, а сам опустился на колени. Мирон опустился на колени и как-то очень самостоятельно запустил руки Славе под пояс шорт, и шорты эти стянул несильно, и Слава отмер, только когда Мирон взял его хуй в рот. Вот так просто, обыкновенно, как нехуй делать — до половины примерно, а потом он сделал что-то горлом, расслабился, и Слава проскользнул глубже, до жаркого стыдного охуевания — глубже, почти до яиц помещаясь в этот некрасивый большой рот и скользкое горячее горло (благослови его Господь). Мирон взял его хуй в рот, а ладонями Мирон больно сжал его колени, на правой руке у Мирона незаметным блеском затревожило Славу что-то, только растревожиться Славе не дали. Мирон двигал незагорелой бритой башкой рвано, неритмично, и Слава не успел даже понять, когда его прострелило острым и душным, от поясницы до макушки, и Слава не успел предупредить, не успел, только ладонью зацепил чужой колкий затылок. Мирон проглотил, не то что суп из голубей. Мирон отстранился медленно, на щеках у него неровно румянилась кожа, а большой некрасивый рот у него был мокрый и красный. Слава ошарашено выдохнул и потянулся пальцами — и к щекам, и к шершавым губам с остатками слюны, и вообще к Мирону. К Мирону. Мирон поднялся сжатой пружиной, очень сосредоточенный, и пока Слава залипал на его покрасневшие лысенькие колени, Мирон вдруг завалил его на спину четко и выверено. Мирон поцеловал его в подбородок, прикусил зубами небольно, потерся невъебенным носом. Мирон очень оперативно запустил руки под Славину футболку, пробежался по рёбрам, надавил, погладил, да блядь. У Славы медленно заворочалось в голове мыслишка, что его сейчас, очень даже возможно, что будут ебать. Слава постарался нашарить внутри крупицу отторжения или хоть немного негодования по этому поводу, но ничего не обнаружил. Если оно и было, то Мирон высосал это дело через член, не иначе. — Слав, — сказал Мирон ему в ключицы куда-то, но сказал на удивление четко, раздельно, по слогам, что ли, — я тебя очень собираюсь выебать. Поэтому если кто-то против, пусть говорит сейчас или молчит на ве… — На веки мы всегда успеем, — философски сказал Слава, и колени у него разъехались совсем не по-философски. Можно даже сказать по-блядски, но Мирон так не сказал. Мирон сказал, что у него есть с собой гондон со смазкой. Оптимистичный человек этот Мирон оказался, и с позитивным очень настроем. В гости — со своим, а потом у Славы не сильно получалось думать. Не получалось. Зачем они вечером поперлись на пляж? А вот хуй разберёшь. У Мирона был отпуск на две недели, а у Славы на одну. У Мирона нет шести сосков, а есть два, обыкновенных, но не очень таких чувствительных, зато Мирон на стенку лезет, если его языком потрогать под рёбрами, ага. А Слава полез на стенку, когда Мирон принес на пляж арбуз, и у них, конечно же, не было ножа, и Мирон расхерачил арбуз об гальку, а потом укусил ярко-красную сердцевину, и сок у него по щекам и ладоням, ты чего не ешь, Слав, ну точно. У Мирона дурацкий вкус в музыке и предвзятое отношение к людям с высшим техническим образованием, а Слава в английском шарит на уровне хеллоу, май френд. Мирон весной лежал в «палате повышенной комфортности, только на окнах решётки», а Слава зимой думал, выдержит ли его вес бельевая веревка в Ванькиной ванной. С кем не бывает, ни с кем не бывает, а на пляже и вечером — хорошо. Почти нет народу, тихо, море чёрное-черное, провалом, невидимое, только слышно, как об гальку шуршит. Мирон сидит очень близко, очень джинсовыми коленями — рядом, и молчит, а Слава косится на его правую ладонь и кольцо — тревожным невыносимым блеском. Слава вспоминает, что, но не вспоминает — где, и приходится набирать транслитом, долго, неудобно, Ванька ещё не должен спать… Когда от Ваньки приходит ответ, что да, обручалочку носят на четвёртом пальце, безымянном, на правой руке, Слава косится на Мирона, но молчит. Лучше бы снова — наткнуться в море на говно, а не вот такое вот, а нос у Мирона шелушится, облезает по чуть-чуть, а Славе обидно — очень. Вот почему оно легко так, просто, книжка и колени, аттракцион Вихрь и пиво под платанами, и «помочь», и языком под рёбрами, и на веки. Потому что не навеки, а на неделю. — По жене соскучился? — спрашивает Слава зачем-то и кивает на блядский четвёртый палец. На кольцо. На кольцо… Мирон сначала поднимает выебисто бровь, Славе очень хочется его ударить, правда, правда пальцы не сжимаются в кулак. А потом Мирон сутулится и как будто бы понимает. Догоняет. Мирон смотрит на невидимую полосу моря и говорит тускловато, тихо: — Я развёлся. Давно, зимой ещё… — А кольцо, — говорит Мирон, — не знаю, не снимается вот… Не снимается у него, сука! Сейчас снимется. Слава наклоняется так быстро, как может. Чтобы не передумать. Тупо, пафосно, зачем этот цирк, Слав, похуй. Слава ртом надевается на чужой палец, на неудобный четвёртый палец, который ногтем царапает ему изнутри щеку и вообще… — Отрастил тыкалки, бля, — говорит Слава, прервавшись на минуточку, и вытирает рот об Мироновские джинсы, — подожди, я… Я — сейчас. Кольцо поддаётся неохотно. Кольцо цепляется за сустав, Слава добавляет слюны, пытается обернуться вокруг пальца языком и не ободрать зубами кожу, и не… — Снял! — Слава торжественно выплевывает обслюнявленное кольцо себе на ладонь. На Мирона он смотреть не то чтобы стремается, просто… Просто у Мирона стояк. Вот прямо через джинсы, ага, никакой не пистолет, и Слава зажимает добытый с таким трудом трофей в кулаке. — Вот ты фетишист, черт ебаный, Мирош, — говорит Слава восхищенным голосом. — Знаешь, есть такие специальные, для хуя, кольца… Я вот так же научусь с хуя твоего снимать, как в Питер вернёмся, домой, шаришь… — Шарю, — говорит Мирон. — Шарю. А про кольцо для хуя и про «домой», и про «вернёмся» ещё он ничего не говорит. Значит, возражений по существу у него нет. А кольцо они кидают в море. Слава кидает. Хорошая примета, все дела.