Волшебник-на-стажировке

Далеко от своей деревушки, спрятавшись за кустом и свернувшись в клубочек, плакал эльф. Птицы не могли щебетать от сочувствия к нему, а звери притаились в убежищах, чтобы не пугать его. Небо хмурилось и посылало на землю дожди, и сердце эльфа промокло насквозь, как его коричневые одежды. Хриплым и тоскливым голосом он пел о том, что его никто и никогда не сможет полюбить, даже дети бегут от него быстрее, чем от хищников; что у него нет друзей и никогда они не появятся; что ему здесь не место и лучше бы он не рождался. Он меня не заметил, и поэтому отнял руки от лица и посмотрел на отражение в луже под ногами. Таких добрых, наивных, чистых и доверчивых глаз я ещё не видел. Серые-серые, как небо над его головой. Это были самые чудесные глаза на свете. Я сразу понял, что многое бы отдал ради того, чтобы подружиться с тем, у кого такие глаза. Но эльф не понимал, какой он замечательный. Он с ненавистью твердил, какое у него ужасное лицо, покрытое язвами и рубцами, а вместо губ — две бледно-розовые гусеницы. И слоновые уши, и жирафья шея. Вот только я смотрел на него и не понимал, почему он так себя унижает. У эльфа, правда, была больная, многострадальная кожа, страшно даже подумать, через что он прошёл в свои годы. Он был некрасив, но не до такой же степени, до какой он дорисовывал. Я решил, что пора вмешаться. Сбросил плащ-невидимку прямо перед ним, а эльф и не испугался по-настоящему. Только вяло дёрнул плечами и вздохнул. — Нехорошо вот так вот неожиданно врываться в чужую жизнь, — сказал эльф и свалился на мокрую траву, постучав рядом с тобой: — Я слышал о таких, как ты. Вы вроде крёстных фей. Но только вы решаете проблемы не волшебством, а разговорами. Как по мне, это глупо. Разве разговорами ты сможешь сделать так, чтобы другие эльфы не разбегались от меня, как угорелые? А люди? Люди вообще меня эльфом не признают, не верят, что эльфы бывают некрасивыми. Даже гномы потешаются. И хожу я совсем один, так тошно, так грустно и одиноко, что вот даже ты пришёл. Можешь не тратить своё время и силы, уходи сразу. Я безнадёжен. Я не удержался и тихонько рассмеялся: — Сравнить Волшебника-на-стажировке — и с феей? Поднял ты мне настроение, — но когда эльф сгорбился и потупил взгляд, понял, что моё безобидное замечание задело его: — А разве ты не слышал поговорку, что словом и вылечить, и убить можно? Ведь, судя по всему, слова — обидные — имеют для тебя большое значение. Как тебя зовут, м? Он шумно вздохнул, как закипевший чайник, почесал затылок и сказал, не глядя в глаза: — Серион. Дурацкое имя. — Почему ты так думаешь? — Я не знаю, дурацкое и всё. Что ты ко мне пристал? — Потому что моя работа — спасать людей словом. И я стараюсь. Не отказывайся от помощи, пожалуйста. — Из рук вон плохо получается, стажёр! И вообще, вот тебе совет: впредь заранее узнавай имена тех, кому будешь помогать, бесят такие тупые вопросы, бесят. И Серион убежал вглубь леса, сильно ранив меня обидой. Я чувствовал, как невидимая рана у сердца пульсирует и жжётся. Мысли о том, что работа волшебника — совсем не такая волшебная, какой я себе её представлял, крутили живот. Мне хотелось бросить всё и уйти, раз всё так не сложилось. Но наставники предупреждали, как ведут себя люди, звери, эльфы или гномы или другие существа, когда им предлагает помощь волшебник. Они говорили, что нужно терпеть и подставлять щёку до тех пор, пока миссия не будет с успехом завершена. Я подумал, как тяжело этому эльфу, как он привык к колкостям и предательствам, что, наверное, даже не поверил, что я был добр к нему — и стало не так больно. Спрятав плащ-невидимку в сумку на поясе, я достал зеркало — оно, если постучать по нему три раза, показывало того, кому нужна поддержка. Так нам и велели находить подопечных. Постучав по растерянному отражению три раза, я увидел Сериона, который споткнулся и кубарем катился в овраг. Представляя, как беру кричащее самообладание в охапку, я побежал к нему. Серион уже сидел, сгорбившись, и очищал одежду от репейника, который во всех мирах, к сожалению, был одинаковый. Мои широкие одежды мешали спуску, ветки изодрали сверкающий, как ночное небо, плащ, и я про себя отметил, что по голове меня потом за это не погладят. Если, конечно, кому-то из начальства есть до меня дело. В любом случае — плевать, что скажут потом. Главное — успокоить уже несчастного эльфа и помочь ему поверить в себя. Я вновь сел рядом с ним, вновь он закрыл лицо, а я вновь достал зеркало и постучал по нему три раза: — Смотри, Серион, смотри на этих несчастных, — замелькали одно за другим грустные лица незнакомцев, которым моё появление нужно, как воздух. Подумать только… — И смотри на меня — мне так страшно! От тебя зависит моя судьба, смогу я сделать твою жизнь светлее или нет. Я совсем не знаю, как себя с вами вести. Помоги мне, пожалуйста, не отворачивайся от меня. Мне это так нужно. Искренность — очаровательнее любой лести, и я всей душой надеялся, что это сработает. И это сработало: Серион снисходительно кивнул и повернулся ко мне с лицом, выражающим сочувствие. — Я ничего не говорю, работа у вас, Волшебников, тяжёлая, — его чистые глаза заслезились: — И, насколько я знаю, «уволиться» вы не можете. Вы умрёте. Я затаил дыхание и спрятал сжатые кулаки в карманах тёмно-синих брюк. — Да, это… правда. Мне нужно было помнить, что я говорил с эльфом. А эльфы — они же многое знали, больше, чем другие. А ещё им было почти незнакомо чувство такта. — А что именно питает вас в ваших похождениях? Энергия добрых дел? Благодарность? Почему вы так зависите от того, поможете вы тому, кому должны, или нет? — Тш-ш-ш, — я зажмурился и прикусил язык, чтобы не закричать. Вздохнул десять раз и вернулся из своего мирка к неосторожному на слова эльфу: — Ты уходишь от темы. Не обо мне речь — о тебе. Серион замолчал, а я не мог придумать, как перевести разговор в нужное русло. И пока я перебирал мысли, ему стало настолько грустно и тоскливо, что он не удержался и запел: Он цвел десять лет и питался надеждой, Берегся от бед вдохновением снежным, И вился плющами по стенам прибрежным, Влюблял сорняков, росших камнями между. Красный цветок мечтал про морские, В горах приключенья и клады земские, Одиннадцать лет отсчитались людские, Так ветер по просьбе сорвал лепестки, и Один лепесток нашёл дом подо льдами, Второй — был растоптан мужскими ногами, Третий, четвёртый — зверьками лесными, А пятый поплелся обмана местами. — У тебя очень красивый голос, Серион, — я жалел, что нельзя было запечатлеть этот момент навеки. Если бы я достал телефон, миссия была бы провалена. Эльфы не терпели людские штучки, не зря же ушли от них в параллельную вселенную. Эльф сжался и робко повернул ко мне голову: — Как ты думаешь, я всё же не так безнадёжен? — его уши задрожали. — Серион, — я хмыкнул, — если какие-то задиры, говорят тебе, что ты ничего не стоишь — это не значит, что ты ничего не стоишь. Необязательно слушать тех, кто ничего для тебя не значит. А тот, кто не ценит и не любит тебя таким, какой ты уж родился или стал — не должен для тебя ничего значить. Эльф улыбнулся и просиял — я не ожидал в нём такой резкой перемены, что-то было не то, не плохое, но не то. И, вздохнув, он сказал: — Ну ладно, ладно, это была проверка. Ну не можем мы отправлять вас на задания без проверки. К тому же — на первое задание… Но ты хорошо справился. Правильные сказал слова, а неправильные — придержал. Теперь тебе последний, контрольный вопрос: что же питает волшебников? Но лукавый огонёк в его чистых глазах испортил его старания. Я старался сглотнуть гнев и считал до десяти: этот дурачок решил провести меня, а я ведь к нему с добрым сердцем! Все хотят знать этот секрет, он стоит многих жизней волшебников… — Уж точно не чужая глупость и нахальство, — ярость стрекотала внутри меня, разрывала на части, и чем более невинным выглядел Серион, тем сильнее она была: — Как бы там ни было, ты оправдываешь себя в неудачах. Винишь других. Винишь мать, которая тебя таким родила. Тех, кто дразнил и тех, кто не сюсюкался. Но неужели ты не понимаешь, как всем тяжело? К тебе что, кто-то при рождении приходил и шепнул на ушко: «Хэй, малыш, жизнь — это так просто; хэй, малыш, у всех проблем не бывает, а у тебя есть; хэй, малыш, если будет возможность поменять своё окружение или дать отпор обидчикам, не делай этого; хэй, малыш, страдай и делай вид, что так и надо, отравляй близким своим нытьём существование и будь в клубе придурков как дома!» Кольнуло в сердце, и это остудило мой пыл. Я не смотрел на бедолагу (глупенького бедолагу) и даже сейчас боюсь представить, как он себя чувствовал — я, единственный, кому он хотел довериться, оттолкнул его. Я только думал о том, держась руками за горло, как мне не хватает воздуха и как бы не хотелось умереть вот так, в эльфийских лесах, на коленях, взглядом моля небо о помощи. Миссию я провалил, а это — худшее, что могло со мной тогда случиться… Я так думал. А эльф, которого я только что чуть ли не проклинал, понял, в чём мой секрет. Он посадил меня рядом с собой и обнял, приговаривая, что просит у меня прощения и не злится. Конечно, мне стало лучше, а уж когда он улыбнулся мне, всё как рукой сняло. — Ты меня извини, я так старался, так старался… — настала моя очередь прятать лицо и мямлить. Как ни странно, мы, волшебники, состоим из чистого гнева. Он — как смертельная болезнь для нас, а добрые дела — сыворотка. Как ни прискробно, добрые мы не просто так. Я любил представлять, как бы это красиво смотрелось, если бы мы были хорошими только потому, что мы хорошие. Но… — Хех, ну, после того, что я увидел, — услышал я бодрый голос Сериона и почувствовал, как он похлопывает меня по спине, — я вряд ли буду ещё «ныть», хех… Кажется, до меня дошло, что у меня нет другого выхода, как быть сильнее других. Для того я и родился. Зато познакомился с таким славным волшебником, как ты. — Волшебником-на-стажровке, — угрюмо ответил я — переживал, что дело пошло вкось. — Да ты не расстраивайся так, всё у тебя ещё получится. Всё в твоих руках, а я… моё лицо… — Особенное, как и ты, — его слова помогли. Вернули веру в себя, заперли гнев в потайные уголки души. Я думал, какое же это чудо, что кто-то пытается ради меня справиться со своими страхами. Когда я поднял голову, то увидел, что Серион счастливо улыбался и чуть-чуть плакал: — Как бы я хотел, чтобы таких, как ты, было больше таких, как они, — и кивнул в сторону деревни. — Если тебе там плохо, уходи, — эмоциональнее, чем нужно, воскликнул я, а эльф с любопытством задергал ушами: — Мир — он огромный, где-то найдётся и для тебя местечко. Прощаться не хотелось. Но дело сделано, и я чувствовал, что скоро ветра вновь унесут меня к тому, кто мечтает о волшебнике. Они щекотали и дёргали за волосы, подгоняя. Я спрятал зеркало в сумку, схватил Сериона за руку и, пока он испуганно на меня таращился, сказал: — Не подводи себя, — и рядом с закатанным рукавом, на мраморной коже, появилась татуировка одуванчика: — Волшебничья метка. Теперь ты точно не забудешь об этом дне. Я знал, что Серион бы благодарил меня сотнями приятных фраз, звал к себе в гости или даже компаньоном в своё будущее кругосветное путешествие. Что, быть может, мы потом стали лучшими друзьями не-разлей-вода и что мы могли друг на друга надеяться. Но Серион не знал, и когда я разлетался семенами одуванчика по лесу, он чуть ли не выл от тоски и звал вернуться. Но я не мог. Волшебники не возвращаются.