не о любви — terry
Арсения тошнит. Он цепляется белыми, едва ли не синими пальцами за край раковины и тяжело дышит, рискуя выплюнуть легкие от натуги. Пялится на пятно — от пасты? — на белой поверхности и боится, пиздецки боится поднять глаза и посмотреть на себя. Встретиться со своим отражением. Увидеть зеркально то, что чувствует. И задохнуться нахуй. Потому что он уже на краю. Потому что ему уже хуево. Потому что он уже готов выть волком и бить, бить, бить стены до крови, ломая кости. Лишь бы почувствовать что-то другое. Лишь бы переключиться. Лишь бы боль была физической. Лишь бы забыть. Забыть… что? Забыть тяжелые взгляды, которые корябали нервы посильнее чего-то острого по стеклу. Забыть кусочки льда в животе, которые терлись друг о друга и сбивали дыхание. Забыть низкий хриплый голос и юркий язык по губам. Забыть жадный поцелуй и привкус виски на нёбе. Забыть длинные музыкальные пальцы на своем ремне. Забыть тесноту в брюках. Забыть-потушить-залить пожар, зажженный где-то в солнечном сплетении. Забыть такси с затуманенными от запаха возбуждения стеклами. Забыть выпадающий из рук ключ, когда чужие губы вытворяли что-то невообразимое с шеей. Забыть два комплекта одежды, потерянной по дороге до спальни. Забыть собственный хрип, когда все те же тонкие пальцы с ледяными кольцами сомкнулись на члене, вынуждая комкать простыню. Забыть грубый толчок и приятную узость. Забыть свое имя, которое выстонали в воздух сквозь стиснутые зубы. Забыть приятную боль от упирающихся в копчик пяток. Забыть смазанные поцелуи по лицу и шее. Забыть запах и вкус чужого тела. Забыть дрожь по венам и желание быть еще ближе. Забыть. Невозможно. И Арсений ударяет кулаком по стене возле зеркала, чудом промахнувшись, чтобы не порезать руки. Но он был бы только рад — лучше такая кровь, лучше до мяса, лучше трещины в кости, чем образовавшиеся язвы по душе, расползающиеся все сильнее и сильнее, задавливая и перекрывая кислород. Дрожит, стискивает челюсти с такой силой, что скулы пронзает острая боль, елозит короткими ногтями по раковине, видя, как кровь приливает к подушечкам, упирается ногами в пол, словно надеясь, что бездна откроется и захватит его. А потом вскидывает голову — и видит все. Видит красные, стертые в хлам губы, видит взъерошенные волосы, на которые теперь уйдет весь баллон геля, видит больной, опасный блеск в практически черных глазах, видит расширившиеся от нахлынувшего пиздеца зрачки, видит красные полоски на плечах и ключицах, видит налившееся малиной пятно на шее. Его практически выворачивает наизнанку. Едва успевает упасть на пол возле унитаза и, цепляясь за него, утыкается лицом в сложенные на сидушке руки. Сплевывает, давится, кашляет, ненавидит себя так сильно, что мечтает сдохнуть прямо здесь. Лишь бы не пришлось возвращаться в спальню и сталкиваться с реальностью. В желудке — только выпитый ночью алкоголь, так что он блюет желчью, боясь выплюнуть какой-нибудь орган — кажется, мозги он проебал прошлой ночью в туалете бара, — задыхается, утыкается горящим лбом в стену и жмурится до разноцветных точек, надеясь, что он вырубится от обезвоживания и слабости и сдохнет. Врастет в стену, в угол между раковиной и туалетом и потеряется между плитами. Растечется по кафелю и перестанет существовать. Но он все еще здесь, дышит, слушает тишину, вопящую громче самого оглушительного крика и жмется к стене, чувствуя себя слабым. И похуй, что ему тридцать пять. И похуй, что есть вещи похуже и пострашнее, чем прошлая ночь. У Арсения вместо души выжженное поле. Кажется, на ноги он поднимается целый час — елозит ослабевшими ногами по полу, поскальзывается, налетает на стену, жмется к ней виском, сжимает челюсти, распрямляет колени, поднимается, горбясь, приваливается спиной к стене и жмурится, ударяет кулаком раз, второй, третий, ругается сквозь зубы, в последний раз смотрит на себя в зеркало и открывает дверь в собственный ад. В квартире тихо. Только на кухне раз в тысячелетие капает не до конца закрытый кран, напоминая взорвавшуюся гранату. Гудок машины за окном — сродни атомному взрыву. Арсений преодолевает пять метров до спальни за несколько жизней — вдыхает, когда поднимает ногу, стареет, подаваясь вперед, умирает, опуская босую ступню на холодный пол, возрождается, перенося на нее вес собственного тела, и по новой. Подыхает каждые несколько вдохов, держится за стены, которые сжимаются вокруг него, сверлит взглядом захлопнутую им самим дверь комнаты и надеется — так блядски надеется, — что откроет ее и поймет, что это был сон. Ужасный, омерзительный сон, который никогда не был реальностью. Ручка двери поворачивается очень медленно. С каждым миллиметром — все меньше легких в воздухе. И, услышав щелчок, Арсений уже не дышит — нечем. Упирается ладонью в гладкую поверхность и толкает с таким усилием, словно пытается сдвинуть скалу. Комната открывается уставшим сине-черным глазам по сантиметру. Шкаф слева, балкон с раздувающимися полупрозрачными занавесками, цветок в углу, прикроватный столик, кровать с белым постельным бельем и съехавшей на пол простыней, парень, укутавшийся в покрывало… Дальше Арсений не смотрит. Ему хватает. Пацан — какой, блять, пацан? Ему двадцать семь! — сидит, завернутый в белый кокон, и от этого его бледная кожа кажется высеченной из белого камня. Только крупные зеленые глаза испуганно поблескивают из-под длинных ресниц. Брови сдвинуты, светлые волосы взъерошены, тонкие длинные пальцы — блядские кольца — цепляются за ткань, комкая ее в кулаках. Он пытается прикрыться, но Арсений видит, видит то, чего так боялся — видит кусок обнаженного бедра с молочной кожей, видит отпечатки собственных пальцев, налившиеся синевой, видит и поджимает губы. Так. Блядски. Мерзко. Тошнота снова подкатывает к горлу, и Арсений прижимает кулак к губам, сдерживаясь. Очень медленно — буквально в замедленной съемке — поднимает джинсы с зауженной талией, огромную футболку и бросает их на кровать, смотря куда угодно — только не на него. — Арс, я… — Собирайся, — чеканит, давясь каждой буквой, и отворачивается. Сдерживается, сжимая кулаки, и мучительно хочет закурить. Но это потом — сейчас нужно избавиться от этого в его спальне. Антон слушается: медленно поднимается, кутаясь в покрывало, скомканно, будто бы смущенно и нервно одевается, надев футболку наизнанку, долго возится с ширинкой брюк, не справляясь с молнией и пуговицей, ерошит волосы и смотрит на Арсения, который мгновенно отворачивается еще сильнее — пялится в окно, гипнотизируя виднеющийся где-то вдали дом. Лишь бы не видеть худое тело,xxx
Арсений не понимает. Цепляется за раковину и слабо дышит, глядя на край зеркала и видя вздувшиеся вены на собственной шее. Облизывает сухие губы, дрожит, чуть раскачивается и силится разобраться в реальности, но ее нет — она сидит вместе с ним за двумя дверьми и коридором. Сон? Ему приснилось все это? Скандал, хлопок двери, накатывающее безумие, два звонка, новости, выстрел, пустота… Может, реально сон? Жуткий, до тошноты реальный, но сон? И если он зайдет в спальню, что… Проебался. Не сон. У Арсения в животе кладбище бабочек. И он врастает в пол в дверях, видя все те же испуганные зеленые глаза, все те же посиневшие от холода пальцы, вцепившиеся в покрывало, все те же искусанные губы, все те же следы на бедре. — Арс, я… — два слова камнями придавливают к полу еще сильнее. В ушах эхом отдается блядский стон, изданный этими тонкими губами, что сейчас выдавливают заторможенное: — А… а что будет дальше? Арсений мотает головой, нихуя не понимая. Разворачивается и идет на кухню, натыкаясь на углы и чуть не упав из-за разбросанной в прихожей обуви. Упирается ладонями в стол, хрипит, боится упасть и трясется, слыша, как трясется вместе с ним мебель. За спиной — звук шагов и чье-то ощутимое присутствие. — Арс… — Уходи, — на вдохе, снова задыхаясь, — просто уйди, — тишина. Снова спокойствие рвется по швам — и чашка пролетает в сантиметре от лица застывшего Антона. — Уйди отсюда, нахуй! Антон не отвечает. Отступает на шаг, поджав губы, сжимает кулаки, разворачивается и скрывается в прихожей. Но Арсений успел заметить — и вывернутую наизнанку футболку, и плохо застегнутые брюки, и кольца, поменянные местами. Ключ в дверной скважине. Хлопок двери. Тишина. Что привело нас в это мгновение, в котором мы догораем с тобой в свободном падении? Арсению страшно. Так блядски страшно, что тело отказывается его удерживать, и он приваливается к столу, не думая о том, что он может не выдержать. Он-то не выдерживает — какая, нахуй, мебель?! Буравит взглядом плохо освещенный коридор, рвано дышит и думает. Пытается понять, когда его приложило головой. Когда он сошел с ума. Он возвращается в реальность с первым звонком мобильного. Дорога до спальни — будто покрыта осколками. Идет, плетется, ползет, натыкается на стены и углы. Телефон. Вызов. Крик. Угрозы. Догадка. Тишина. Арсений дает отбой. Он запутался. Он потух. Потерялся в пространстве, застрял между мирами, перегорел внутри себя и в конец ебанулся. Ходит живым трупом по пустой квартире, ощущая легкий запах сигарет от шастуновской одежды и боится — боится второго звонка. Не зря. Испуганный Сережа. Дрожащий голос. Ужасная новость. Заголовки в соцсетях. Звонки, звонки, звонки… Выстрел.xxx
Арсений не верит. Ванная. Раковина. Собственное отражение. Почти как у Блока, только хуже. Только дико. Только страшно. Только непонятно. И руки трясутся. И ноги не держат. И малиновый след на том же месте. И челка также сдвинута в бок и взъерошена.xxx
Бледные пальцы по-прежнему на белоснежной раковине. Засос по-прежнему выделяется на коже. Прическа по-прежнему выглядит ужасно. В отражении по-прежнему кто-то уставший, измотанный и придавленный вопросами. Арсений не знает, почему он в этой временной петле. В фильмах с подобным сюжетом обычно главный герой попадает в искривленное пространство, потому что жестко лагает в реальной жизни, и это — возможность исправить ошибки. Но Арсений ведь не ошибается. Прошлая ночь — ошибка. Это факт. Он не гей, ему не нравится Антон, и он не хотел с ним спать. Это все алкоголь и долгое отсутствие секса. А дрочить в душе — такое себе удовольствие, когда тебе идет четвертый десяток. Хочется в тело, чтоб тепло, надрывно и с царапинами. Как прошлой ночью. Арсений встряхивается, чуть поправляет волосы и возвращается в спальню. Ему не нужно смотреть на кровать, чтобы убедиться в очевидном — все на своем месте. Поэтому он подходит к столу и берет мобильный, судорожно пытаясь понять, что делать. — Арс, я… Листает ленту, мечтая, чтобы следующая фраза не прозвучала. — А… а что будет дальше? Говори не о любви, а о чем угодно. Говори о том, что пробки за окном, вода. — Прикинь, — выдавливает смешок и быстро смотрит на застывшего Антона, — только начало двенадцатого, а пробки почти пять баллов. Долго будет ехать на другой конец города. Его слова — намек. И Антон понимает. Одевается — да наизнанку же, наизнанку, блять, глаза разуй свои! И молнию не рви, придурок! — шлепает босыми ногами по коридору… Дверь. Выдох. Телефон летит из пальцев. Арсений слишком поздно понимает, что снова проебался. Берет пистолет, вздыхает… Еще попытка?xxx
— Завтракать будешь? Антон застывает с приоткрытым ртом, готовый задать свой вопрос. А что будет дальше? Арсений не знает. Арсений просто не может больше его слышать. Арсению слишком хуево. Поэтому Арсений ломает схему и вместо пути ванная-спальня двигается ванная-кухня-спальня и застывает в дверях. — Шаст? — Антон моргает, явно плохо понимая, что происходит, но потом кивает и сглатывает. — Б-буду. — Тогда одевайся, — практически выходит в коридор, но останавливается и оборачивается, — и это… Футболку выверни, — и идет на кухню, не видя устремленного в спину изумленного взгляда. Когда Антон появляется на кухне, Арсений проверяет все, что ему надо — кольца не на месте, молния покорежена, но футболка надета правильно. Выдыхает и даже улыбается. Хоть одна деталь не совпала. — Есть яйца, бекон, сыр, йогурт… — перечисляет он все, что видит в холодильнике, и виновато улыбается — из-за съемок он практически никогда не ест дома, так что еды маловато. Но Антону хватает — берет йогурт и садится в углу на стул, уплетая за обе щеки. Взъерошенный, раскрасневшийся, донельзя довольный ребенок, которому через пару лет будет тридцать.xxx
Арсений смотрит в зеркало, смотрит на себя, смотрит в черные глаза и шепчет, воет, хрипит свои вопросы, умоляя всех несуществующих, оставивших его богов остановить это безумие и снять петлю с его шеи. Вытащить его, спасти, позволить встретить следующий день. Арсений клянется — он выкинет это блядское зеркало, займется ремонтом в комнате, придумает что-нибудь невъебенное с прической, перевернет свою жизнь — но сделает все, лишь бы ничто не напоминало этот кошмар. Но сейчас — начало двенадцатого, пробки почти пять баллов и Шастун в его кровати. Арсений не понимает, ничего не понимает, но снова ломает систему — опускается в кресло у кровати и смотрит на Антона. Тот сглатывает и сильнее сжимает покрывало. — Арс… Губы Попова вздрагивают в намеке на улыбку. — А… а что будет дальше? — А у тебя какие мысли? — снова ставит судьбу раком и засаживает по яйца. Пытливо смотрит в зеленые глаза и слабо надеется — вдруг получится? Вдруг вырвется? Вдруг сможет вдохнуть? — Я… я был пьян и… — мямлит, путается в словах, крутит кольца… Кольцо падает на пол. Звон. Тишина. Нервы вибрируют. — Но, кажется, я счастлив. Ответь, за причинённое счастье нужно прощать или нет? У Арсения, кажется, останавливается сердце. Вот оно. Он не дышит — не может, — только смотрит, как краснеют щеки Антона и как поблескивают его глаза. Значит, в этом дело: Антон хотел этого, Антон не был против, Антону не мерзко, Антон, может быть, даже… — Ты любишь меня? Вопрос срывается с губ, и Арсений не успевает прикусить язык. Но ответа ждет — смотрит прямо в глаза и сцепляет руки в замок, чувствуя, как внутри все сжимается, словно пружина, которая готова в любой момент распрямиться и вынести ему остатки мозга. — Я… — Антон не знает, куда деть глаза, а потом вдруг смотрит напрямую — на разрыв — и твердо отвечает: — Да, люблю. Выстрел в цель. И боль сильнее, чем от пули. После нее пустота и спокойствие. А сейчас — новая порция вопросов и потрепанное сознание, умоляющее об отдыхе, потому что и так тяжело, и так сложно, и так запутанно. А тут еще и… — Давно? — Арсений продолжает смотреть, как и Антон — битва взглядов, где оба заранее проиграли. — Года полтора. Ты… ты всегда был рядом, когда было хуево. Пускал к себе, когда я срался с Ирой. Находил для меня время, даже когда был занят. Приезжал на другой конец города, чтобы забрать меня, когда я был в слюни. Блять… да, — снова кивает, стискивая челюсти, — пиздец люблю. Это хуево, я знаю, ведь у тебя Алена с Кьярой, у меня — Ира, а у нас «Импровизация»… Но люблю… — комкает простыни, потом рывком встает, натягивает свои вещи — опять, опять наизнанку, и молния, молния, блять, Шаст, ты ж не слепой! — и выскакивает в коридор. — Шаст, ты… — сдавленно шепчет, идя следом, как побитая собака, но Антон только мотает головой. Арсений предлагает позавтракать, посмотреть фильм, полить, блять, цветы, он не знает, что несет, но ничего не меняется — Антон уже обут и в дверях. — Мне пора. Пока, — хлопок, и его нет. Во всех смыслах. Арсений прикрывает глаза.xxx
Арсений сидит в ванной почти час, пытаясь понять, чего от него хочет вселенная. Он ведь все уже сделал. Он пытался. Он услышал то, что не должен был. Он простреливал себе висок уже хуеву тучу раз. Он подыхает каждый блядский день. Но не от пули — а от осознания, что этот пацан в его покрывале снова разобьется в автокатастрофе через пару часов после того, как они проснутся рядом. Арсений сбился со счета. Сколько это длится? Неделя, месяц? В шоу, в котором они снимаются, сценария нет, а в их жизни есть. И это кромсает на части, оставляя валяться на полу останками себя, пытаясь собраться в единое целое и выжить. Не выходит. Арсений пытается удержать Антона раз за разом. Но исход один — он уходит. Арсений угрожает, Арсений кричит, Арсений ругается, Арсений запрещает, Арсений удерживает силой — тщетно. Все равно все заканчивается хлопком двери. Все равно Арсений остается один в пустой квартире, понимая, что через какое-то время раздастся один звонок, потом второй — и в руку привычно ляжет гладкий ствол. Арсений устал умирать. Так сильно устал умирать. Кажется, он никогда так сильно не хотел жить, как сейчас. Жить и знать, что Антон тоже живет где-то поблизости. Арсений не знает, когда эта мысль впервые появляется в голове. Кажется, после пятидесятого ухода Антона он сидит на кухне, курит и неожиданно вспоминает, что эту вазу ему подарил именно Шастун. Что обои в гостиную они выбирали вместе, потому что, по мнению Антона, «у него нет никакого вкуса и в такую комнату стыдно приглашать людей на вечеринки». Что сигареты у него такие же, что и у Антона. Потом — больше. С каждым разом все больше и больше открытий, от которых воздуха в легких не прибавляется. Антон веселый, из всей компании именно он способен развеселить любого просто тем, что он существует. Антон добрый, он никогда не обманет, не предаст и не бросит, даже если сам будет в жопе. Антон светится, Антон улыбается так, как никто другой, Антон смеется по-особенному, Антон… Арсению страшно, когда в копилку добавляются все новые и новые факты. Когда он заставляет себя вспоминать вкус тонких губ, холод колец, короткие ногти на спине, оставляющие рваные полосы, хрипы и стоны над ухом, податливое тело, узкие бедра, длинные ноги, шрам на животе, родинку на носу… Арсению похуй, что еще нет двенадцати — пьет прямо из горла и вертит пистолет в руках. Антон уже ушел — снова, скоро позвонит Дима — снова, потом Серега — снова, и затем придет его время — снова. И Арсений устал. Так сильно устал, что перестает соображать. Держа в голове хлопок двери, падает на кровать, тянет на себя покрывало и зарывается в него носом. Его запах. Арсений готов вылизать эту ткань, лишь бы почувствовать его вкус. Он оглядывается по сторонам и, найдя кольцо, надевает его, прижимает руку к себе и, раскачиваясь на краю кровати, бормочет, бормочет себе под нос, пялясь в потолок и разучившись дышать. Ему так блядски плохо без его мальчика-солнца. А… а что будет дальше? Говори, что подпускать к себе близко уже не модно. Арсений не знает, как это случилось. Когда он подпустил это двухметровое недоразумение слишком близко. Слишком глубоко. Арсений ввел Антона внутривенно и подсел, как на сильнодействующий наркотик, и теперь у него галлюцинации. И теперь ему плохо. И теперь его тошнит, потому что, возможно, именно в это мгновение где-то на дороге машина Антона врезается в ограждение. Рука находит пистолет сама.xxx
Каждый раз, нажимая на курок, Арсений боится. Но боится не умереть окончательно. Боится, что когда-нибудь все сломается и он проснется один.xxx
Под глазами синяки. Губы трясутся. Арсений смотрит глубоко-глубоко по привычке, уже не надеясь найти там ответ, потому что знает, что провалится, а потом разворачивается и буквально вылетает из ванной, чудом не выбив ее. Распахивает дверь спальни и видит, как Антон отскакивает в сторону, кутаясь в покрывало. В зеленых глазах — ужас. Он понимает, что им — пиздец, и не знает, чего ждать. А Арсению сносит крышу. Остатки здравого смысла, как песчинки в часах, опадают, и в голове не остается ничего. Он подходит к кровати, упирается коленями в скомканное покрывало, тянет Шастуна к себе за руку и накрывает его губы своими. Не нежно — сразу проникает языком в рот и очерчивает линию зубов. Он задыхается, он давится, он теряет реальность… … но вместе с этим все понимает. Вот оно. Мы встретились где-то с тобой за пределом пространства и времени, Будучи друг другом найдены, но для целого мира потеряны. Антон не двигается, а Арсений не может больше — роняет его на кровать, нависает сверху и целует, целует, целует, высасывая из его легких воздух, потому что слишком долго задыхался. Отбрасывает в сторону покрывало, потому что оно мешает, и едва сдерживает стон, изучая дрожащими ладонями чужое тело. Целует, вылизывает, изучает рот Антона своим языком, чувствуя, как в голове взрываются фейерверки от его вкуса, очерчивает ключицы, ребра, бедра и притирается ближе, желая вышибить в ответ хрип. Вышибает. Но не хрип. Воздух. У обоих. Антон обхватывает плечи Арсения и тянет на себя, разводит в стороны ноги и отвечает на поцелуй, сталкивается языками, тянет за волосы, еще больше ерошит их, скользит по плечам, спине, бедрам, тянет вниз мешающиеся брюки и надавливает на ягодицы. Арсений понимает. Арсений теперь все понимает. Его лихорадит, когда он отбрасывает в сторону брюки — как той ночью — и толкается вперед. Грубо, жестко, но так необходимо. Перед глазами — звезды, на спине — боль от ногтей, а над ухом: — А-а-арс… Все встает на свои места, и Арсений улыбается, обхватывает руками лицо Антона, ловит его губы и шепчет: — Я тоже. — Ч-что?.. — слабо выдыхает Антон, жмурясь от резких толчков и притягивая Арсения ближе, вонзаясь пальцами в бедра. — Я тоже тебя люблю. Мир замирает. Антон открывает рот, а Арсений целует — почти нежно, но уверенно, стирая последние сомнения у обоих. Антон тянет руку к ладони Арсения, и тот переплетает их пальцы, потому что это нужно, потому что это правильно. Оба не покидают спальню весь день. Пистолет остается заперт в сейфе. Близится ночь.xxx
Арсений резко садится на кровати. Садится. На. Кровати. Не ванная. Не зеркало. Поворачивает голову и видит сопящего рядом Антона. Волосы взъерошены и отливают солнцем на подушке, губы приоткрыты, ладонь чуть касается руки Арсения, одеяло сбилось набок, обнажая белоснежное бедро с новой порцией отметин. Его, Попова, отметин. И это так греет душу, что он тянется и оставляет на пухлых, и так смятых губах поцелуй. — Что за… — зеленые глаза распахиваются и застывают на Арсении, который берет руку Антона и с щемящей нежностью целует каждый палец. — Арс, я… — Я люблю тебя, — выдыхает, крепко сжимая его ладонь и глядя в зеленые глаза напротив. Антон вздрагивает. — А… а что будет дальше? Арсений улыбается, ложится рядом, целует родинку на носу и позволяет длинным рукам обнять себя и сам обнимает тонкую талию, сплетаясь телами. — Плевать. Главное, что ты рядом.