Does the wolves apologize?

      Яркий свет бил в глаза. Я очнулся в той самой злосчастной комнатушке пять на пять без окон и дверей, и понял, что это был не сон. Руки были связаны за спиной, ноги были привязаны к ножкам стула. Рубаха насквозь была мокрая от крови, и я думаю, что это была моя кровь. Тело ныло от побоев, я чувствовал, как что-то тёплое стекало у меня по губе и капало мне на штаны. Похоже, мой нос был сломан. Впрочем, я никогда не видел разницы между разбитым и сломанным носом. По правую сторону от себя боковым зрением я увидел солдата с ведром в руках. За столом по-прежнему сидел офицер в шинели. Пепельница была наполовину наполненная окурками. — Что, очнулся, бандеровец?       Его резкий, грубый голос окончательно протрезвил мой разум. Я молчал. Молчал не потому что был гордый, а потому что мне нечего было ему сказать. То, что он хотел услышать, я говорить не собирался. Мы обе знали, что это ложь. — Молчишь? — протянул тот, делая затяжку, — не молчи. В гробу намолчишься.       НКВДшник хрипло засмеялся. За время, проведённое здесь, я уже привык к его грубым шуточкам. Мужчина раздавил окурок о дно пепельницы и приблизился ко мне. Я ощутил устойчивый запах дешёвых папирос, исходящий от воротника его шинели. НКВДшник томно выдохнул сигаретный дым мне в лицо, демонстрируя презрение и всевластие. Я зажмурился, примерно мысленно прикинув в голове, какой жалкий у меня сейчас вид — связанный, побитый, без права возразить или пискнуть в его сторону. Офицер смаковал этот момент, осознавая, какая власть теперь в его руках. Он был в состоянии стереть меня с лица земли тремя голосами. — В молчанку вздумал играть? М? — прошептал он мне, в сантиметре от моего кровоточащего носа. — Только долго не получится. Рано или поздно я заставлю тебя подписать бумагу. Мне абсолютно… — он употребил грубое слово, — хочешь ты этого или нет.       Я продолжал упорно молчать.       Устало откинувшись на спинку стула, офицер жестом дал сигнал солдату, и тот отложил своё ведро в сторону. Вновь посыпались удары. Меня били сильно в область живота, отбивая внутренности, превращая их в дикий коктейль. Я сблевал бы, если бы не сделал это намного раньше. Через несколько новых гематом побои прекратились. Белоснежный кулак солдата завис над мной, когда офицер жестом приказал остановиться. На безупречной ткани закачанного рукава я увидел кровь, видимо, нос продолжал кровоточить, и кровь попала и на солдата. Всё пространство в той злосчастной комнате было забрызгано кровью, моей и сотен других, которые уже прошли через это. — Если ты и дальше будешь молчать, никто тебе не сможет помочь. На тебе антисоветская деятельность, а именно террористическая, антисоветская пропаганда, хулиганство… Мне продолжать?       Я молчал. — Так вот, каждая из этих статей — сам по себе неплохой срок, за исключением хулиганства, разумеется, — тот улыбнулся. — А теперь посчитай. Тебе грозит «вышка». — Ты меня совсем за идиота держишь? — не выдержав, я открыл рот. От такого неожиданного поворота событий офицер широко улыбнулся. Он добился своего. Я сдался, потому что заговорил. Для меня моя маленькая борьба была кончена. — В таких случаях действует поглощение, — промямлил я, глядя в пол, — больший срок поглощает меньший.       Я глянул на НКВДшника. Его улыбка стала ещё больше. — Послушай, подпиши, пока не поздно, — его улыбка снова сменилась ледяным, холодным тоном. — Только я в состоянии тебе помочь. Я твой новый бог, лишь я способен вывести тебя отсюда, — мужчина перешёл на шёпот, немного высвистывая букву «с», точно гадюка.       Я вернулся к прежним методам моей «обороны». Мужчина встал из-за стола и подошёл ко мне. — Я — твоё спасение. Ты должен быть благодарен мне, за то, что я не пустил тебя в расход прямо на месте, — со спокойной интонацией он принялся ломать мне пальцы на руке. Я вскрикнул. Он остановился. — Я бы вырвал тебе все пальцы, но какой-то рукой тебе всё же придётся подписать бумагу. — Ты хочешь посадить меня за то, что я родился не той национальности? — я поднял на него свои многострадальные глаза. — Вовсе нет. Просто понимаешь, ты был замечен в связях с бандеровской поганью. И ты будешь наказан согласно законам Украинской Советской Социалистической Республики. — Врёшь. Ничего не было. Ты же знаешь. — А я говорил о антисоветской пропаганде? Нет? — пропустив мою реплику мимо ушей, наигранным тоном сказал мужчина. — С каких это пор простое посещение службы в церкви считается антисоветской деятельностью и пропагандой?       В комнатушке наступила тишина. Солдат напрягся, сжав кулаки. Если бы не офицер в комнате, он бы вломил бы мне за такие слова. — Бог тебя не спасёт, — тихо сказал он, — Бога нет. А ты утверждаешь, что Он существует. Это и есть антисоветская пропаганда.       Я взглотнул и почувствовал вкус собственной крови. Развернувшись, мужчина вновь сел за стол и расстегнул верхнюю пуговицу своей шинели. — Так ты подпишешь признание, или мне ещё раз провести разъяснительную беседу? — засмеявшись, сказал НКВДшник, доставая из стола готовый заполненный бланк, куда нужно было только вписать имя и фамилию. — Нет, — в сотый раз повторяю я, закатив глаза. Было слышно, как мужчина громко выдохнул и до хруста сжал свой зелёный карандаш.       Вновь удар. Я не открывал глаз. Затем ещё один. Я словно канул в небытиё, оказался нигде и никогда. В моей голове словно… Нет, в моей душе словно образовалась целая галактика, посреди которой в невесомости парил я — маленький несчастный человечек. Пылинка в этом мире. Жалкая букашка под сапогами коммунаров. На мгновенье стало тихо; не шипел солдат, методически отбивая мои внутренности, не рычал про себя офицер, скрипя зубами, не билась бабочка о стекло старенькой лампочки в патроне, что одиноко свисал посреди потолка мертвым грузом вниз.       В один момент мой маленький мирок рухнул. Холод и боль вернули меня в жестокую реальность. Мои глаза с лопнувшими сосудами вновь смотрели на догорающую лампочку. Я очнулся мокрый и побитый, со страшными глазами сверля взглядом солдата с ведром в руках. Теперь я понял, для чего оно было. Я метнул свой взгляд на стол — за ним по-прежнему сидел мой старый добрый друг в расстегнутой шинели, сложив пальцы домиком. Я нервно закашлялся, будто у меня в горле застряла граната, не меньше. Надрывисто так, разрывая, добивая уже едва живые после сырой тюремной камеры лёгкие. — Какой же ты упрямый, бандеровец, — офицер НКВД тяжело вздохнул. — Как можно быть настолько тупым и упрямым дегенератом? Подпиши бумагу, и я даю тебе слово офицера, что высшую меру наказания тебе заменят на срок. Десяток лет повалишь леса на севере, ничего с тобой не случится, бандеровец, — последнее слово он просто-таки прошипел, сдавливая в себе первородные приступы агрессии; это можно было легко прочитать по степени напряжённости его лица.       Я слышал гниль в его словах. Самую-пренастоящую гниль. Он говорил это сотням своим жертвам за день. Я вовсе не обязан был верить в его красивую ложь. За дверью красивого нарисованного дома меня ожидала чекистская пуля. Но обстоятельства оказались сильнее меня. Ещё одних побоев я не выдержал бы. Я должен был сделать выбор, хоть раз в своей жизни подумав о самом себе. В итоге, я сдался. Он был абсолютно прав — ему удалось победить меня, моё упрямство. За секунду до того, как кулак солдата вновь коснулся моего тела, я выкрикнул: — Я подпишу! Я всё подпишу! Только прошу… Перестаньте.       НКВДшник улыбнулся, и издал короткий хриплый смешок, протягивая листок моего «чистосердечного» признания, составленный его рукой, с пустым незаполненным местом для подписи внизу. — Просто поставь здесь свою подпись. И я обещаю тебе, что всё это закончится. Слово офицера, — сладко протянул мужчина мне на ухо, разрезая широким ножом верёвки, связывающие мои руки.       Его слова звучали утешительно и спокойно, заставляя меня поступить не по собственной воле. Я хотел поскорей забыть об этом, как о плохом сне. В итоге, я поверил ему — и подписал документ. Офицер сиял от счастья — наконец ему удалось сломить меня. Быстро сунув документ в глубину стола, мужчина приказал отвести меня в свою камеру. Но он солгал мне. Когда меня вывели, то сразу, как только за моей спиной закрылась дверь, меня избили. Били вдвоём; к солдату, который был словно привязан ко мне, присоединился ещё кто-то, я уже не различал. Но забивать меня до смерти они не стали; они просто не имели на это права. Избив меня до полусмерти, меня поволокли обратно в свою камеру. Окончательное слово было за «тройкой». Рассмотрение моего дела состоялось сегодня в полночь.