Unsustainable — not able to be maintained at the current rate or level.
Неустойчивый, нестабильный — всего лишь термин, призванный выразить невыразимое. Поймать и попытаться удержать парящую в вакууме тонкую грань между обыденностью, спокойствием — и полётом в пропасть. Желательно вместе со всем чёртовым миром. Желательно с такой скоростью, чтобы не осталось ни малейшего шанса выжить. Разбиться в пыль и прах, стать лишь скоплением атомов — снова безмятежным, на этот раз навеки. Неустойчивость всегда подкрадывается внезапно — миг назад ты ещё уверенно балансировал на проволоке жизни, привычно не глядя вниз и даже прикрывая глаза, наслаждаясь обдувающим лицо ветром, а сейчас чувствуешь, как тонкая полоска металла под ногами гудит и раскачивается, как ветер обращается шквалистым порывом, а за напряжённые щиколотки хватает и тянет вниз пустота. И можно сколько угодно сопротивляться и из последних сил удерживаться в равновесии, цепляться за проволоку, сдирая руки в кровь, но падение неминуемо. В бесконечном падении сквозь небытие остаётся только дрейфовать в ожидании, когда невидимые волны прибьют к берегу, и закусывать губы, не давая сорваться сжигающему изнутри вопросу: что, если в этот раз берега нет? Ещё страшнее, когда буря скрывается в глубинных водах и ничем не показывает себя на поверхности. С улицы доносится гул проезжающих мимо машин и неразборчивые голоса. Сидеть на полу холодно — из приоткрытого окна тянет пробирающим до дрожи зимним воздухом, но встать мешают давящие сверху непроницаемые слои тёмных вод, и он только обхватывает себя руками, склоняет голову к груди и, стараясь не дышать, замирает в окоченевшем ожидании. Если отпускало сто раз до этого, отпустит ли сегодня? Люди на улице многими этажами ниже смеются и совсем не обращают внимания на развернувшийся над головой и готовый поглотить их бездушный космос. Страшно провалиться в его черноту и не вернуться. Скорее бы провалиться в его черноту и не вернуться. Черноте нет дела до вызываемых ей чувств — она мерно приближается с каждой секундой, а сердце заходится неустойчивым ритмом, заглушая все остальные звуки. Угомонится ли этот навязчивый стук? Состояние глубоко внутри — нестабильное.* * *
Starlight, I will be chasing a starlight until the end of my life
Он останавливается посреди улицы — место, к счастью, тихое, так что машина не собьёт — и, не удержавшись, поднимает голову к на удивление ясному после продолжавшегося весь день снегопада небу. Созведия во всей красе в мегаполисе, конечно, хрена с два увидишь, но если постоять, вглядываясь, то мелкая россыпь звёзд всё-таки становится различима. Одна вдруг подмигивает: не то обман зрения, не то недосягаемый глазу самолёт. Звёзды так далеко, что лучше даже не задумываться, насколько, но он любит смотреть на них и вспоминать, какое необъятное и неизведанное пространство их окружает. Несовершенный человеческий разум никогда, наверное, до конца его не постигнет, но и не прекратит пытаться. Что до него лично — да какая разница, какие тайны физики и химии скрываются за этим манящим светом, если, как бы далёк он ни был, всегда можно просто поднять голову и на минуту-другую словно перенестись в иное измерение? А ему ещё и невероятно повезло — у него есть личный проводник к звёздам. Угораздило ведь жить в такое чуднóе и потрясающее время. Угораздило ведь пересечься с тем, кто сам как будто свалился из космоса. Иногда кажется, что если звёзды вдруг погаснут или провалятся в чёрную дыру, то его проводник сам обратится мерцающими точками в ночном небе и будет светить — лично ему и всем сбившимся с пути в бескрайних водах кораблям. И к его свету потянутся — даже в этот вооружённый навигаторами век прогресса. Он вытягивает на секунду руку к звёздам и тут же опускает, неловко усмехнувшись: странно, должно быть, выглядит со стороны. Но кто осудит за желание поймать далёкий свет в ладонь и никогда не отпускать? За затаённый страх, что однажды он ускользнёт сквозь пальцы и не вернётся никогда? До его личного света — пара кварталов, знакомый путь через которые по дворам и узким улочкам займёт всего несколько минут, и приоткрытое на восьмом этаже окно. Будет ли сегодня из него доноситься новая — а может, старая, но от того не менее проникновенная, — мелодия? Он наконец стряхивает оцепенение и ускоренным от нетерпения шагом направляется к зовущему его отголосками музыки окну. К осколку звезды, связанному обещанием никогда не угасать, не растворяться в темноте. К свету, который можно удержать в руках. Но сколько он ни стоит под окном, прислушиваясь, сегодня изнутри не доносится ни единой ноты.* * *
Входная дверь хлопает, и звенят от удара о что-то твёрдое ключи — как только отдельные звуки пробиваются сквозь накрывшую с головой толщу воды? Голос зовёт его по имени, но он беззвучно шевелит губами — неустойчивость, охватившая плотным коконом, лишает голоса. — Мэттью? — но голос не сдаётся и приближается. — Ты что, не дома? Мэтт… — резкий вздох, обрывающий слово и вибрация пола от поспешных шагов. — Мэтт! Плеча касается рука, и он удивлённо распахивает глаза: сквозь пустоту его несёт к вдруг появившейся из ниоткуда поверхности, проволокой очерчивается на горизонте и за долю секунды приближается спасительный берег, и он жадно глотает воздух, будто и правда чуть не задохнулся под водой. Берег — тёплые руки, осторожно разжимающие его сжатые кулаки, и встревоженные — за это он себя чувствует виноватым — серые глаза. Стены замкнутой системы рушатся, она заново соединяется с миром и перестаёт лихорадочно пульсировать. Стабилизируется. Он придвигается ближе к чужому теплу, стуча зубами от холода. — Доминик, — собственный шёпот прорезает тишину. — Боже, Мэтт. Как давно ты тут сидишь? — но сам же отмахивается: видимо, ледяная щека, которой касаются его пальцы, — достаточно красноречивый ответ. — Пойду чайник поставлю, я с улицы тоже замёрз… Мэтт, опираясь на его руку, поднимается и поскорее захлопывает окно. И хрипит ещё не вернувшимся окончательно голосом в спину Доминику, направившемуся к кухне: — Подожди. Не уходи. Тот разворачивается и оказывается рядом мгновенно, будто только и ждал, что его позовут. Берёт за всё ещё скованные судорогой запястья, слегка массирует. — Что случилось, Мэтт? — Да как всегда. Я случился. Со своей дурной башкой, — сейчас, рядом с Домиником, стыдно за срыв, у которого, если честно, и внятной причины-то не было. Дом жестом останавливает готовое сорваться с губ извинение. — Выплыл? — почти беззвучно спрашивает он, и от того, что он понимает, стабильность вновь на миг уходит из-под ног, но на этот раз чужие руки крепко держат и сразу же возвращают обратно, и мысль о возвращении в пустоту без края и ориентира кажется безумием. Мэтт, закрыв глаза, кивает, тянет Дома на себя за отвороты так и не снятого пальто и долго целует, прерываясь только на отрывистые вздохи, и прижимается всем телом, когда на поясницу ложится рука, и кончиками пальцев обводит контур лица, и отпустить не может и не хочет. Чай они потом всё-таки пьют, не зажигая света, и долго стоят с кружками у окна: Мэтт не без опаски направляет взгляд в черноту неба, но сразу успокаивается: звёзды пестрят в ней бесчисленными мазками кисти и рассеивают мрак. Не забыть бы о них, если — когда — снова утянет в душащий вакуум. Он постарается помнить. Хотя бы крепко обнимающие сзади за талию руки и спокойное дыхание над левым ухом. И ещё — направленный на него неотрывный взгляд, который он случайно ловит, отвлёкшись от созерцания неба. А после Мэтт, вняв невысказанной просьбе, садится за пианино, и при первом же касании клавиш нестабильность накрывает их обоих и порывом эйфории и свободы уносит к самым отдалённым звёздам.