The Fall

Салу нравится, когда вокруг темно — ему в темноте спокойнее и легче принимать действительность, а ещё легче принимать свои «нравится» и «не нравится», легче чувствовать или не чувствовать ничего вовсе, всё-то ему легче, пока Ларри его не видит. Салу нравится быстро, рвано, сумбурно и без нежных прелюдий, которые ему только и делают, что портят без того эфемерный настрой. Салу нравится всё на вкус пробовать — языком, губами, зубами, нравится солёный вкус пота, горечь дыма и не только. И они, в общем-то, пытаются вроде как действовать на равных, учитывать желания друг друга и всё такое, только вот Ларри нравится абсолютно всё, и за каждым полученным «да» он огибает стены любых высот и плоскостей, руками прокрадывается к рёбрам выпирающим, пальцами к самому сердцу Сала тянется, пока то стучит всё так же ровно, словно между ними не происходит безумное нечто, за рамки обыденности выходящее. Ларри умеет ловить кайф от жизни и вырывать минуты счастья из её когтистых лап. Сал — нет. Сал получать удовольствие не умеет, зато умеет его доставлять, и это ему вполне нравится — устраивает. На том, вроде как, и сошлись, правда, до определённого времени. Ларри решается начать первым, а Сал впервые не оказывается против. — Я так ничего не вижу. — Я тоже. Темнота — штука страшная. В ней многое может почудиться, но когда самое немыслимое уже происходит с вами, то какие-то там абстрактные монстры под кроватью — последнее, о чём думается. Монстры, призраки, демоны — последнее, о чём думает Ларри, уткнувшись носом в чужое колено, пока на него с любопытством светят приставкой, чуть приподнявшись на локтях под мерный скрип дивана. Сал же думать не переставал. Казалось, что вообще никогда. — Нам купить ночник для ночных дел? — О боже, чел, — Сал мгновенно отрубает приставку и откидывает куда-то в сторону, пока Джонсон заходится хриплым смехом, казалось бы, в самый неподходящий момент. Они оба, если честно, думают не о тех вещах и не в тот момент. У них иначе не получается. У Ларри не получается отогнать страх. Он никуда не девается, не размыкает пальцев длинных, наоборот, лишь сильнее сжимает глотку, шепчет на ухо ему — берегись, приятель, Тьма близко. Ларри губами кости чужие пересчитывает, подбирается к ключицам и кончиком носа скользит по очерченной впадинке, пока руки уже с бывалой лёгкостью стягивают с Сала свитер, выгибают его в пояснице, открывают его шею, приоткрывают его рот. Ларри кончиками пальцев перебирает позвонки-струны, ему откликается шумным выдохом соль, дрожит судорожная ре на выдохе, обрывается на полутоне ля с очередным укусом в плечо. Ля — самая искренняя, чистая и звонкая, самая короткая. Потому что кроме боли Сал почти ничего не чувствует. У Сала страх юркой змейкой свернулся под рёбрами, Салу страх не отогнать. Сал дни считает, засыпает с опаской никогда не проснуться, вспоминает Тени, вспоминает Джима, вспоминает старушку Роуз, и каждая мысль его — когда это случится с нами? Сал почти ничего не чувствует, пока вдруг болью не возвращают его обратно, и он выдаёт эту самую короткую ля, отворачивает голову в сторону и чувствует — всё проходит. Всё забывается. Стирается след губ и ладоней с кожи, а что после него останется? Ему так нужен след. Надолго. Хоть какой-нибудь, чтобы горел на коже отчаянным «было» и сегодня, и завтра утром, и следующей ночью. И он говорит одними губами почти, сбитым шёпотом: — Сильнее. А Ларри послушно следует просьбе — кусает до полумесяцев багряных на светлой коже, почти вслепую тянется куда-то ниже, по наитию на косточку тазовую натыкается носом и выдыхает горячо-горячо, целует, выжидает. Выжидает тоненькой си на судорожном вдохе. Сал всегда куда-то спешит — всё у него всегда быстро, так быстро, что толком не успеваешь ничего почувствовать. Ему так проще — не чувствовать, делать глоток залпом и до дна, медленно отходя потом часами и сутками. Но сегодня они играют не по его правилам. Потому что Ларри, с присущим каждому художнику тонким вкусом прекрасного, всякую крупицу чувства разбирает на малейшую составляющую, бережливо собирая меж губ, что покрывают горячую кожу короткими касаниями. Они оба — чертовски разные. Они оба хотят одного. Когда ладонь Джонсона медленно скользит вверх, Сал выучивает новое слово, что мольбой перекатывается по горлу. — Быстрее. Но Ларри его не слушает. И с каждым «быстрее» лишь медленнее движется, горячую плоть одними пальцами липкими задевает, а после си перерастает в слёзную ми, и Салли приходится вспомнить «пожалуйста», жадно глотая воздух обрывками разодранных губ. Сал чувствует. Впервые. Так много за раз, что та змейка ужаса места себе найти не может, на уши ему набатом бьёт "так быть не должно", в черепе его пульсом стучит "ты этого не заслушиваешь", а потом вдруг, откуда-то извне, над самыми его губами короткое "тш-ш". Сал чувствует и за шёпот этот цепляется, как за единственное своё спасение. Лекарство от всех его страхов. Панацея от всякого ужаса. Ларри змею эту душит руками голыми, из груди вырывает высоким стоном, и ответно сам уже страха не видит, не чувствует, стоит Салу лишь притянуть его за волосы к лицу своему обратно, пальцами дрожащими вцепиться в шею. Он хватается, царапается соскальзывающими руками, дышит так шумно и рвано, по-настоящему живо, что любой страх — да хоть конец света за окном блядским — мигом катится к чёрту. Только они. Вдвоём. В темноте. Си, ми, ля, ре, а вместе с ними ещё, пожалуйста, быстрее, хриплый имени стон на кончике языка, вслед за которым Ларри их обоих в ладонь скользкую вмещает разом, и им пары движений хватает быстрых, два-три скачка мокрыми пальцами от основания, чтобы испачкать простыни и живот Сала вязкой белизной, которую Ларри небрежно стереть пытается, на деле лишь больше по коже размазывая. А потом он слышит заветное "да забей", с которым тянется завалиться рядом и зарыться носом в голубые волосы. Страх, отступивший в тёмный угол и змея, хвост ядовитый поджавшая. Они вечно с ними — за спиной и в груди, они никогда не отпускают — ни днём, ни ночью, во сне и наяву являются им монстрами, призраками, демонами. Сал думать не перестаёт. Вообще никогда. По пятам он за монстрами этими движется, мглу руками охватывает, незримо оказываясь в её тесных объятиях, почти забывая, что в этом мире есть ещё хоть что-то иное. Потому что у него есть Ларри, целующий взмокший висок и перебирающий мягкие пряди, что-то бормочущий сонно о том, что они никуда завтра не пойдут. У Салли есть Ларри. А Ларри умеет ловить кайф от жизни и вырывать минуты счастья из её когтистых лап. Ларри умеет делиться этим с кем-то другим, и не всегда получает заслуженное счастье в ответ. Сал решается начать первым.