По уставу

Сэнгоку, отмахиваясь от выбежавшего наперевес матроса, отстукивал каблуками по сырой брусчатке, взглядом обшаривая все попадающиеся по пути крыши. Когда он первый раз шатался тут ещё новобранцем, крыш было вполовину меньше, краска тоньше, без налёта опытности, а вот силы — больше. Не у него самого — вокруг. В законе, в дружбе, в справедливости. В семье. Сейчас всюду были крыши, красные, дорогущие, шиферные, и за ними штабные не видели и не знали моря. Его холода в ясные ночи, уродств в битве со скалой и песни, пугающей по ночам тихим шёпотом в борты. Крыши не выдержат ветра, не выстоят под напором воды, если придёт настоящая волна, но тем, кто не выходит из кабинета, откуда про это узнать? Про это не пишут отчётов, статей в газетах, даже байки не травят забегавшиеся с ночной дежурные. Сэнгоку мечтал, чтобы однажды оно напомнило о себе — чтобы море пришло и было таким, каким его помнил не только он. Звук глухо отдавался в колени, отсчитывая время до чего-то, как казалось, страшного в своей неотвратимости, и тонул в поднимающемся свисте с моря. Земля всё ещё не дрожала, небо на месте держалось вполне естественно, но кутало себя в одеяло из серых туч, замерзая. Сэнгоку тряхнул головой и покрепче запахнул плащ, глянув на спотыкающегося и лепетавшего что-то находу парнишку. — Потом, всё потом, — бросил хмуро, застыв, сбившись со следа, и задрал голову вверх. Парень впечатался ему в спину, но замолчал, шипя что-то в ушибленный нос. Тощие башни зданий тянулись вверх, пригибаясь под тяжестью неба, которое плыло, потерянное, и дрожало совсем не к добру. По его соображениям, в свете, точнее мраке того, что наворотил он и сильные мира, который миром больше быть не мог, добро исчерпало себя вместе с эпохой пиратства. Так боролись, так много всего хотели, а что в сумме? — оплавленный камень, разрушенная земля и кровь — столько, что хватило бы на восьмое море. Вот тебе и великий Будда Сэнгоку. Злобно сплюнув под ноги, он резко развернулся, дёрнул паренька за плечо, подтолкнув в обратном направлении, и наугад шагнул за угол, не оборачиваясь. Мышцы ног сводило от быстрой ходьбы, и Будда подумал, что уже, чёрт возьми, стар для всего этого — беготни, начавшейся войны и поисков вице-адмиралов, у которых сила есть, дурная башка вся в шишках, и бес бьёт в рёбра. Хрен бы с ним, с Гарпом — горбатого могила исправит, — если бы он был ему не товарищ. Если говнюк Гарп всё-таки решил пересчитать зубы Сакадзуки, то мог бы по-человечески дождаться отставки лучшего друга. Если бы, конечно, говнюк Гарп говнюком не был. Сэнгоку прикрыл глаза от ветра ладонью, сворачивая куда-то по наитию, чутьё с Монки Ди не работало — не фильтровало, должно быть, — и почти случайно заметил знакомый белый плащ, болтающую ноги громадину-Гарпа, и летящие с крыши хлопья крекеров вместе с мелкими камешками. — Какая же ты свинья, — выдохнул главнокомандующий, сжевав губу, и устало привалился лбом к холодному камню здания. Кровь в висках билась, натягивая кожу, ветер царапал по распахнутой груди и лицу, гладил морщины, а в голове гремело, будто началась гроза. Сэнгоку открыл глаза, настороженно глянул на горизонт и услышал, как его окликнул Гарп. Оглядевшись вокруг почти обречённо, он отлип от холодного кирпича, дав отмашку любопытному ефрейтору. От парня пахло столовой и чем-то солёным, противным, — Сэнгоку сморщился, — но тот смылся без запинок, скользя против ветра, задирающего края рубашки как крылья. Где-то он уже это видел, но вспоминать не захотел. Он вообще видел много такого, что надеялся однажды забыть. Хоть на минуту. — Что ты здесь делаешь? — На чаек смотрю, — кивнул Гарп на стайку в небе, разглядывая Сэнгоку как идиота. Несколько птиц сорвались из любопытства вниз, лапами на лету пытаясь подхватить разбросанные по земле камешки. — А с земли никак? — проворчал Сэнгоку с криво сползшими очками, поправляя их одной рукой, пока второй подтягивался за карниз. — Надо на самую высокую башню в самые дебри переться? — Надо, чтобы ненароком какую-нибудь неправильную чайку не прибить. Мне за это обещали бока намять. — Каламбурщик хренов, — фыркнул Будда и охнул, когда из-под ног пропала опора. Гарп дёрнулся, одним махом схватил его за руку, попутно сломав головой Сэнгоку пару кирпичей, но затянул быстро, виновато смахивая с волос и плаща крошку разбитого камня. Будда стоически промолчал, сжав губы до бескровия, и уселся рядом, свесив ноги вниз. — Я бы и слова не сказал, если бы это был кто-то другой. — А если бы я был кто-то другой? Сэнгоку задумался, поймав взгляд друга. Действительно, если бы это был не Гарп, он бы что, и своего ради Справедливости, как в уставе негласно написано — в утиль?.. Сэнгоку приложил ладонь к губам, хмурясь ещё сильнее. Гарп отвернулся чтобы не мешать, уперевшись ладонью в крышу, и проделал в ней дыру размером с свой кулак. Часть покрытия жалобно застонала и процокала вниз, к Гарпу, пока не сорвалась к земле, брезгливо спихнутая ногой вице-адмирала. Он свёл брови, разглядывая проделанную дыру и прикидывал вслух, выдержит эта крыша их вдвоём с Сэнгоку или они-таки сдохнут великими и страшными дозорными. В конце концов, не придумав ничего лучше, Гарп ткнул главнокомандующего, мол, подвинься, борзота, и вернулся к разглядыванию чаек, чтобы не видеть глаз Сэнгоку. Ответ знали оба. Будда снял с головы кепку, положил на край и провёл рукой по мокрому лбу. Птицы кружили над каменными валами, сгоняемые оттуда волнами, и кричали так, что у Сэнгоку разболелась голова — во всяком случае других причин он сегодня знать не хотел. Как выносил птичий визг Гарп — он понятия не имел, но то, что тот ещё и умудрялся под это зевать, новостью не стало. Всей семье Монки в голову стучали как в колокол, и хоть бы хны. Хотя одному достучали. — Ясно, — злясь на себя всё сильнее пробормотал Будда, когда ветер сдул его шапку, закрутив в воздухе вихрем, и выкинул на берег, — самые ебеня и самая высокая башня это про тебя. — И тебя, — выковыривая из борозд мозолей кусочки черепицы, отозвался Гарп спокойно. — Чего припёрся? — Отчёт надо составить. Сэнгоку повернулся к Гарпу, смотря на перекосившую лицо улыбку и открывшийся ряд ровных зубов, уже жалея, что пришёл. Вице-адмирал не расстерялся и воодушевлённо проговорил, ковыраясь мизинцем в носу: — Вертел я твой отчёт вместе с… — Знаю, — перебил Сэнгоку и потянулся к пачке с крекерами, которые Гарп от него тут же забрал. Главнокомандующий посмотрел на друга и на свои ладони, даже забыв разозлиться, пока Гарп, явно чувствуя неловкость и стыд в кое-то веки, не передумал и поделился. Будда неуверенно кивнул, закинув в рот один, и продолжил чуть рассеянно: — Потому и пришёл. Ты в целом как? — По частям — мозги в штабе, кости на крыше, а сердце помалкивает. Его может контузить, как думаешь? — У тебя всё может быть. — Сын-революционер, внуки-пираты… А, погоди — у меня теперь только один внук, — Гарп задумчиво взглянул на здание Правосудия у себя за спиной. — Надо же. Сэнгоку скрипнул зубами. Громко, паскудно — у самого по хребту взбеленились мурашки, — и стукнул каблуком сапога по стене здания, будто то было в чём-то виновато. Вниз слетел хороший кусок штукатурки и шлёпнулся, разогнав белых птиц, рассыпаясь на мелкие кусочки. Так же в первые дни сыпалась связь по ден-ден муши от вопросов всех кого надо и не надо — что случилось, кто выиграл, где Гарп, правда ли что сынок Роджера наконец-то сдох. Он не один раз думал уйти с поста главнокомандующего, но когда какой-то репортёришка сказал, что спать Сэнгоку теперь может спокойно, он подумал, что бредит. Не может такого быть, не может. А потом репортёр спросил, хорошо ли его слышно, и Сэнгоку бросил трубку, вылетев из дверей собственного кабинета в коридор. Он задыхался от фальши, застрявшей в собственном горле, и от знакомой тяжести в груди, будто он только-только похоронил одного такого же безголового и улыбчивого идиота. В глаза Гарпу смотреть не хотелось. Не из-за стыда, не было его — он сделал всё как надо, как делал всегда, — просто чужая боль, при должном рассмотрении, чужой совсем не была. И за это уже было стыдно. Эйс ему не племянник. Эйс просто… Мигрень усилилась, Сэнгоку сдавил виски, массируя, а потом очень бодро спросил, сам того не ожидая: — Давай нажрёмся? — Вот это другое дело, — лихо улыбнулся Гарп, замахнувшись ему по спине. — Вот это я понимаю. Сколько они пили — Будда не знал, но и узнать не мог: в какой-то момент Гарп на него сильно-сильно обиделся и разбил нос вместе с очками. Это произошло в двенадцать минут одиннадцатого. На скуле вице-адмирала, в ответ, наливался красивый синяк со следом от костяшек, который Гарп обозвал «блядски справедливым». Сэнгоку заливисто хохотал, громче Гарпа неизвестно за сколько, и не сопротивлялся, когда тот дёргал его за косу. Родные стены смотрели на них грамотами и наградами с неодобрением, как будто не было этих десятков лет на службе, как будто Сэнгоку просто пришёл посидеть в чей-то кабинет и уснул, пока не очнулся от тяжести белого плаща на плечах и пьяной возни одного дурного вице-адмирала. Сэнгоку, поднимая свой стакан, думал о другом проклятом, которого так и не научил не спотыкаться о собственные ноги. Мальчишка мог бы быть важной птицей, но летать не хотел — только брата бы спасти, помочь, «Он совсем не плохой, правда, его просто никто не любил». А за что любить-то, за что? За модную шубку и руки все в крови? Вот такого уродца с комплексом брошенного ребёнка? А сам Сэнгоку чем лучше, если уберечь своего не смог — с огромным сердцем и слабыми ногами?.. С его, чёрт возьми, простреленным сердцем? Гарп, наверное, думал о младшем внуке, но пил точно за старшего. Вместе они шутили и пили за Роджера — за ублюдка Роджера, который и двадцать лет спустя умудрился перевернуть мир с ног на голову. Как и обещал. Он, ублюдок, слов на ветер не бросал даже после смерти. Сэнгоку посмотрел на Гарпа, храпящего в его неудобном кресле, и попытался вспомнить, какими они тогда были, в молодости. Без обязанностей перед всеми и каждым, без морщин на руках и седины в башке. Хорошими или плохими? Добрыми или злыми? Они хоть раз поступили правильно? Гарп был, может, единственным, кто не облажался, и знал Сэнгоку это без чужих подсказок. Скалясь от уха до уха, во взгляде Монки Ди горело огнём живое, мягкое и человеческое. Этой преданности и тоски за надгробным камнем не скроешь. И просто так не похоронишь, не смотря ни на что. Не забудешь. Он ведь не смог. Главнокомандующий встал, подняв с пола валяющуюся бутылку, и поставил на стол, накинув на Гарпа свой плащ. Постоял, посмотрел, подбил по краям, укрывая. Сам себя обругал и натянул воротник до гарповой шеи чтобы не дуло. Тот всхрапнул громче прежнего, переворачиваясь и баднув головой стену, с которой свалилась награда «За доблесть». Сэнгоку пригляделся, посмотрел на пустой прямоугольник и улыбнулся. В груди от боли рвануло крюком. Сэнгоку непослушной ладонью смахнул разбитые стёкла в сторону, выламывая из рамки бумажку, и положил в нагрудный карман, приглаживая как живое существо. Перед глазами плясала сумасшедшая нарисованная улыбка, звала его по имени и таяла в свете совсем не солнца, светлая кучерявая голова моталась из стороны в сторону от смеха, а карие глаза просили не торопиться. Такие же лукавые, как у мёртвого внука Монки Ди. Сэнгоку пошатнулся и потерял бы равновесие, если бы не подхвативший его в последний момент на руки Гарп. Оконные стёкла дрогнули от стона, кабинет зашумел, зашуршал от топота и чужих голосов, а глаза почему-то припекло. Сэнгоку смотрел на белёсый потолок и точно знал, что больше сюда не вернётся — ни к мундиру, ни к бумажкам, ни к кареглазым детям. Его дрожащую руку прижимал к груди Гарп с нечитаемым выражением лица, а рядом суетился постаревший добрый доктор. Глаза, даже без очков, всё так же пекло, а Гарп какой-то простынёй — со стола что ли снял? — вытирал ему слёзы и молчал. Казалось, что имя Донкихота Росинанта прожигает грудь даже через мундир.