Тёплой осенней ночью

       Дождь на улице давно перестал. Чернела тёплая осенняя ночь. Изредка по дороге проезжали автомобили: удаляющиеся рубины, приближающиеся бриллианты, но город спал. Не было на улицах веселой ночной толкучки, какую можно увидеть в сладкой, спелой, гниющей Европе.        В темноте сквозь нежные деревца виднелись арабески освещённых окон Дома, которые, подправленные цветными чернилами вечерних сумерек, можно было сравнить с игральными картами. Россыпь звёзд бледно горела над головами промеж силуэтов удлинённых листьев: эта отзывчивая бездна казалась столь же обнажённой, как тело проститутки под лёгким прозрачным платьицем. – Ну так что же, Эльф? - спросил Сфинкс, сидящий рядом с постелью пациента, застеленной белоснежным покрывалом. – Как ты тут, ещё не умер со скуки?        В комнате было душно и пахло хлоркой, а от яростно греющих батарей тянуло старой масляной краской. Возле изголовья кровати сидел Лорд, умиротворённо уложив руки на коленях. Его некогда четко очерченный профиль уже не напоминал профиля молодого языческого вождя на золотой монете, – это был профиль усталого, опустившегося Цезаря, выбитый на медяшке, стёртый от долгого хождения. После вопроса собеседника овал его лица удлинился, едва улыбающийся рот принял твёрдое и решительное выражение; брови изогнулись; лоб пересекла суровая прямая морщинка. В глазах притаилась глубокая грусть, и временами они сверкали мрачным огнём ненависти; кожа его лица, так долго лишённая дневного света и солнечных лучей, приняла матовый оттенок, который придаёт аристоратичность лицам северян, но только если они обрамлены чёрными волосами; к тому же осознание некоторых вещей наложило на его черты отпечаток ума и уверенности. – Как видишь, не умер, - спокойно ответил он, подтвердив свои слова сонным движением головы. – Назло всем. – Почему сразу назло? На добро, раз уж на то пошло, - Сфинкс достал из кармана пачку «Ротмэнс» и протянул её Лорду. С ловкостью и быстротой дикого зверя тот вцепился в сигареты, как вцепляется утопающий в брошенный ему спасательный круг. Он тут же достал одну сигарету и с наслаждением закурил. – Очень странно себя чувствую в последнее время, - сказал он после небольшой паузы, выпуская облачко сизого дыма. – Шарахаюсь почти от каждого встречного. Когда я думаю о том, что многие люди знают обо мне больше положенного, мне становится не по себе. Знаешь, создаётся тревожное ощущение, будто сегодня мы со Слепым можем безмятежно толковать о погоде, а завтра он всадит мне нож в горло; будто сегодня я усну, здоровый и счастливый, но всего за одну ночь всё поменяется и мне будет суждено уже никогда не проснуться; будто сегодня мы с Шакалом крепкие друзья, а уже завтра он будет строить козни за моей спиной. – Да, иногда так случается, что человек начинает бояться ближнего больше, чем далёкого, зайца больше волка, друзей больше врагов, честных больше подлецов, а жизни больше смерти. Это происходит в основном тогда, кода кто-то больно задевает их собственное, неповторимое «я». Вот она, гордость и эгоизм. Люди всегда так — по самолюбию ближнего готовы бить топором, а когда их собственное самолюбие уколят иголкой, они вопят. Что-то жуткое, странно-нераскрытое есть в этих словах, не находишь? – Нахожу. Во многих вещах, о которых ты говоришь, есть что-то жуткое и нераскрытое. Сфинкс сдержанно засмеялся и Лорд невольно вздрогнул. Слишком уж этот смех был натянутый и вымученный. – Но только если я не говорю о Ехидне, правда? – Прямо по живому, Сфинкс... - Лорд поморщился, будто ему взаправду вспороли швы на старой ране. – Помилуй! Это же девушка, созданная по образу Дианы-охотницы, а ты ещё жалуешься, что она за тебя готова отдать голову на отсечение. – Вот именно, я предпочёл бы кого-нибудь вроде Венеры Милосской или Капуанской. Эта Диана-охотница, вечно окруженная своими нимфами, немного пугает меня; я боюсь, как бы меня не постигла участь Актеона. Она юна, прекрасна и привлекательна, как смертный грех, который у многих не хватит пороха совершить, в этом нет сомнений. Но она также безжалостна и алчна, впрочем, как и все, занимающиеся охотой чисто из спортивного интереса. Если её рука, натягивающая тетиву, беспощадно разжимает пальцы и выпущенная ею стрела угождает прямо в цель, сражая какого-нибудь зверя наповал прямо у неё на глазах, то ей ничего не будет стоить также поразить и твоё сердце одним метким выстрелом. И вот будет везение, если металлический наконечник окажется не отравленным и ты не испустишь дух от этой роковой любви.        В самом деле, взглянув на эту девушку можно было, пожалуй, понять то чувство, в котором познавался Лорд. Она была красива, но в красоте её было что-то суровое; волосы её были прекрасного чёрного цвета, вьющиеся от природы, но и в завитках чувствовалось как бы сопротивление желавшей покорить их руке; глаза её, такие же чёрные, как волосы, под великолепными бровями, единственным недостатком которых было то, что они иногда хмурились, поражали выражением твёрдой воли, не свойственным женскому взгляду; нос её был точно такой, каким ваятель снабдил бы Юнону; рот был несколько велик, но зато прекрасны были зубы, жемчужные, ещё более оттенявшие яркость губ, резко выделявшихся на её бледном лице; и наконец чёрное родимое пятнышко в углу рта, более крупное, чем обычно бывают эти прихоти природы, ещё сильнее подчёркивало решительный характер этого лица, несколько пугавший Лорда. – Право, ты слишком буквально воспринял мои слова. – Как мне подносят информацию, так я её и воспринимаю. – Ты смешон, - иронично сказал Сфинкс, качнув головой. – Возможно. Но дело даже не столько в этом, сколько в том, что мозги у неё настроены в тон умным европейским подросткам, и я сомневаюсь, что можно сыскать какую-то индивидуальную талантливость в её интересе к иностранным языкам, бадминтонным состязаниям, солипсизму и английской аристократии девятнадцатого века. Её умишко лопнул бы от натуги, если бы с ней кто-то стал обсуждать, например, вечность или быстротечность бытия. – Ты говоришь, как порочный сердцеед. Да, в твоих словах есть доля правды, бедная девушка действительно чувствительна, в том числе к чарам и магии игр. В её шахматных состязаниях она заместо доски видит квадратное углубление, полное прозрачной морской воды с редким раковинами и каверзами, розовато светящимися на ровном мозаичном дне, кажущимся бестолковому партнёру мутным илом и облаком сепии. Но обвинения с твоих уст на редкость мерзко и пошло слышать. – А что ты хочешь услышать с моих уст? Бальзам сладостных слов, ласкающий слух? Какая вульгарность. Лично я высказал своё мнение, а тебе его слышать неприятно по той простой причине, что ты привык к красивой, лестной лжи об этой шлюхе. – Ты ведёшь себя как последний идиот. Уж кому-кому, а мне нет совершенно никакого дела до неё и уж тем более до того, что о ней говорят. Если попросить нормального человека отметить самую хорошенькую на групповом снимке школьниц, или гёрл-скаутов, или симпатичных аристократок он не всегда ткнёт в нимфетку. Надо быть художником или сумасшедшим, игралищем бесконечных скорбей, с пузырьком горячего яда в корне тела и сверхсладостным пламенем, вечно пылающем в чутком хребте, дабы узнать сразу, по неизъяснимым приметам – по слегка кошачьему очерку скул и ещё по другим признакам, перечислить которые запрещают крайняя неловкость, стыд и своего рода отвращение – маленького смертоносного демона в толпе обыкновенных подростков. Она-то, нимфетка, сидит среди них, неизвестная, но без всяких сомнений чувствующая свою баснословную власть. – Но она отнюдь не нимфетка, - возразил Лорд и какое-то выражение русалочьей мечтательности появилось на его лице. – Она, может быть, и нет, - Сфинкс кивнул. – Но я сейчас и не о ней толкую. Ты же знаешь, как устроен мир. Всё в нём должно быть сбалансировано. Если, скажем, на одной чаше весов сидит нимфетка, то на другой обязательно должна сидеть какая-нибудь изрядная кучерявая дурнушка, а если в одной чаше весов лежит горсть золота, то в другой должны лежать две горсти угля. – Твой ход мыслей понятен, как ясный день, но он совершенно не к месту. Впрочем, как и разговор о нимфетках. Ибо я всего лишь имел в виду, что имею право высказывать свою точку зрения. – Но ведь и я тоже. Поэтому я сказал, что ты ведёшь себя как идиот, отзываясь отрицательно о человеке просто так. Всё должно быть честно. Око за око, зуб за зуб, как говорят люди Востока, наши извечные учители, эти избранники, сумевшие превратить жизнь в сон, а явь в земной рай. – Но мне кажется, - возразил Лорд, – если ты одновременно становишься и судьёй, и палачом трудно удержаться на границе разума и самому не попасть под его власть. Ненависть слепа, гнев безрассуден, и кто упивается мщением, рискует испить из горькой чаши. – Да – если он беден и глуп. Нет – если он обладает миллионами и умён. – Дуракам закон не писан, если писан, то не читан, если читан, то не понят, если понят, то не так? – Не совсем. Вообще я имел в виду... В самый неподходящий момент в дверях палаты появился Ян и демонстративно откашлялся, намекая на истёкшее время приёма. Лорд понял, что визит его состайника подошёл к концу. Он подумал об этом с тяжестью, но одновременно и с облегчением. – Ну что же, - сказал Сфинкс, поднимаясь со стула. – Мне, как видишь, пора. – Вижу, - вздохнул Лорд, провожая уходящего взглядом. – Пока. – Удачи, Эльф.        Как только дверь захлопнулась, комната как-будто стала меньше. Пространство словно сомкнулось вокруг кровати и стены начали потихоньку смещаться сами по себе. Вдруг лампочка с треском, разрезающим гробовую тишину, погасла, и спальня утонула в потёмках. Ему показалось, что он очутился в холодном, облицованном мрамором склепе, после того как потух свет и зашла луна. Непроницаемый мрак. Ни малейшего намёка на залитый серебряным сиянием мир за окном. Окна не зашторены, но комната похожа на могилу, куда не долетает ни единый звук большого города. Когда его глаза немного привыкли к темноте, окутавшие окружение чернила постепенно расступились, открывая взору тёмно-синие очертания объектов.        Именно в этой немой, одинокой камере он чаще всего придавался болезненной мечтательности. Когда он утрачивал чувство времени, контроль над своим телом и ощущение того, что он в этом мире не один, когда электрический свет прекращал своё существование и в окне появлялась луна, в его голове воскресала Рыжая, которая ни шла ни в какое сравнение ни с кем другим. Этот раз не был исключением.        Внимательно изучая огненный образ, полыхающий в его фантазии, Лорд впервые понял, в столь безнадёжно поздний час жизненного дня, – как она похожа – как всегда была похожа – на рыжеватую Венеру Боттичелли – тот же мягкий нос, та же дымчатая прелесть, тот же спокойный, но в то же время и хитрый взгляд. Жаль ему не было известно, был ли у прекрасной богини красоты такой же стальной, неукротимый нрав, как у Рыжей. Он знал лишь, что всё в ней было равно непроницаемо – мощь её изящных ног, рыжие каскады кудрей, бушующими волнами спадающими ей на плечи, запах какой-то пудры, сладковатый, дешевый, мускусный душок, сливающийся с её собственным бисквитным ароматом и резким запахом сигарет, и особенно – тупик её лица с её странным красноватым оттенком кожи вокруг носа и болезненно-красными накусанными губами. – «А ведь кожа её лица почти ничем не отличается от кожи любой вульгарной неряхи-гимназистки, которая делит с другими косметическую мазь, накладывая её грязными пальцами на немытое лицо, и которой всё-равно, чей нестиранный пиджачный рукав, чья прыщами покрытая щека касаются её лица, - думал Лорд с беспокойным восторгом. – И чем больше я об этом думаю, тем больше осознаю, что к мыслям о ней пристают кусочки моего костного мозга, на них запекается кровь. На том или другом завороте я чувствую, как моё склизкое «я» ускользает от меня, уходя в такие глубокие и тёмные воды, что не хочется туда соваться. И от этого становится только неизвестнее и интереснее».        В окне стояла холодная луна и лила в лазаретную спальню свет, похожий на снятое молоко. Его кожа лоснилась в этом неоновом луче, его золотистые ресницы слиплись; его серые, без улыбки, глаза казались ещё безучастнее, чем обычно, – он до смешного напоминал пациента, не совсем ещё вышедшего из тумана наркоза после тяжелой операции. Он сел на кровати, и его чёрная тень упала на пол, разрезая его поперёк, между комодом и тумбочкой. Опухоль вокруг глаз спала и они были открыты; они смотрели прямо на луну, открытые и незадумчивые, помутневшие от того, что долго не моргали, похожие на два закопчённых предохранителя.        Наваждения душили его. Обвивались вокруг его шеи и постепенно сдавливали горло. А туман всё клубился вокруг. Из его рваных клочьев торчали могильные кресты с кладбища. Мир потонул. Время умерло...        Его нежность постепенно переходила в стыд и ужас, и он утешал, баюкал и лелеял свою изнеженную искру азарта, таившуюся в его груди, и внезапно, на самой вершине этой страдальческой бескорыстной нежности, с мерзостной иронией у него стали нарастать испуг и тревога. Лорд подскочил на кровати, обливаясь холодным потом, поспешно переполз в коляску и подъехал к окну. Его обдало сквозняком из открытой форточки и ему стало приятно, потому что мокрая рубашка противно липла к спине. Он наслаждался благотворностью невинной ночи и мучился своими страшными думами. – «Рыжая! Рыжая! Рыжая! - слышал он свои немые восклицания». Причем акустика времени, сводчатого времени, придавала его зову и его предательской хриплости так много тревоги, страсти и муки, что, право же, будь Рыжая мертва, на ней бы рывком разорвался её застёгнутый нейлоновый саван.        Его разум полнился всем тем, что таилось в красках несбыточных бездн. Повисая между звёздами и приливающей ночью, скрежеща зубами, он собирал и притискивал всех демонов своих грёз к уже пульсирующему подоконнику: ещё миг, и он сорвётся, полетит прямо в абрикосовую мглу влажного веера. И он как будто бы срывался – после чего освещённый облик Рыжей в его голове сдвигался – и Ева опять превращалась в ребро, которое опять обрастало плотью, и ничего в измождённой фантазии Лорда уже не было, кроме двух сияющих, обвораживающих чёрно-карих глаз в оправе огненно-рыжих ресниц...        Только спустя пару часов темень мыслей развеялась, ничего не оставив кроме страшной светозарности, но Лорду показалось, что, с прошедшим временем, он оставил позади несколько лет.        Над горизонтом горела и полыхала тонкая алая ленточка кровавого рассвета. Было пол шестого утра. Спать уже не имело смысла.