Не убивайте звезды на предплечьях

— Только не забывай: ты должен располагать к себе людей. И перед тем, как я ушел, папа погладил меня по волосам. Сейчас мне предстоит впервые за долгое время наведаться в старый квартал на окраине города, в котором я был последний раз еще ребенком. После того визита отец сказал мне, что я вернусь туда уже сам, без матери, потому что там будут уже новые люди, ведь Бог возьмет под свое крыло тех, кто уже завершил свой век, но позволил перед этим нам подарить им веру. Отец всегда говорил, что Бог все видит, что наблюдает за нами и помогает нам не сбиться с пути истинного. Наверное, поэтому он доверил мне однажды целый квартал, и лишь я со своей сестрой, как представители Свидетелей Иеговых, ставил людей на путь истинный вот уже второй год. Я делал всегда все правильно, следовал закону Божьему и помогал в этом другим. За сегодняшний день я навестил девять квартир, и в каждую получил разрешение войти, что несказанно меня порадовало. Мама всегда повторяла, что я с младенчества приковывал к себе внимание, помогал людям, с которыми вступаю в контакт, раскрыться, не бояться и проникнуться ко мне доверием. Я любил людей, я никогда не осуждал их, лишь одного не мог стерпеть: когда кто-то оскорблял мою веру. Моей целью на сегодня являлись десять квартир, так что я с большим энтузиазмом звонил в последнюю дверь, искренне радостный от того, что управился даже раньше шести вечера. Сперва после звонка не было ответа, и я уже решил позвонить в соседнюю, однако спустя пару секунд ручка всё-таки дернулась. — Да-да? Я создал иллюзию беспечности и умиротворенности на лице, однако душевный мой покой был нарушен. На пороге стоял средних лет мужчина в распахнутом халате. На его бедрах были небрежно приспущены шорты, одной рукой он опирался на дверной косяк, а меж пальцев другой лениво тянул скрученный табак. Я поморщился. Никогда раньше не курил. — Добрый вечер, меня зовут Арсений. Я свидетель Иеговы, найдется у вас минута поговорить о Боге? Парень оценивающим взглядом пробежался по мне с макушки до носков черных туфель и снова лениво затянулся, игриво вскинув левую бровь. Сережка с пером в его левом ухе дернулась, щекоча кожу на шее. — Как я могу не позволить тебе этого сделать? Заходи, можешь не разуваться. Он даже не взглянул на меня после этого, направившись в сторону гостиной. Я последовал за ним. Мужчина сел в глубокое кресло и указал мне рукой на стоящее кресло напротив него. Я покорно сел, прижав к груди Библию и внезапно почувствовав себя немного иначе. Обычно мне не приходилось волноваться, когда я приходил к детям Господа нашего, но сейчас… — Я — Чарльз, — протянул мне мужчина руку, и я несильно ее пожал, кивая головой. — Можешь звать меня… Чарльз. Чарльз улыбнулся. Я тоже. — Можешь рассказывать мне про своего Бога, я весь во внимании, — отчего-то пристально наблюдая за мной, произнес мой новый знакомый. И я начал рассказывать. Стандартно, зная каждую фразу так, что она от зубов отскакивала, зачитывая несколько строф наизусть или цитируя целые стихи. Чарльз слушал меня внимательно, пару раз задавал вопросы, но не перебивал: вылавливал моменты, когда я переводил дух. Он предложил мне выпить, и я отказался. Я никогда не пробовал пить, ни разу не курил табак и кушал так, чтобы, выходя изо стола, быть все еще слегка голодным. Чревоугодие — это грех, а от грехов я всегда держался в стороне. Когда я закончил рассказ, Чарльз уже курил шестую по счету сигарету, и если на первых двух мне казался этот запах невыносимым, то на четвертой я уже привык, и этот запах начал мне казаться подобием искушения. — Что скажете? — наконец произнес я, протягивая ему книгу. Чарльз молчал, лениво потягивая сигарету. — Приходи ко мне в канун Рождества, — внезапно предложил он. — Простите? — Канун Рождества, — повторил он. — Будут только свои. Приходи. Я покачал головой. — Простите, мы не празднуем Рождество. — Отчего же? — непонимающе заморгал мой новый знакомый. — Я — еврей, — признался я, — к тому же Иисус еще не родился. — Чепуха, — махнул рукой Чарльз. — Но есть же тебе никто не запретит? Я кивнул и не смог не ответить на улыбку Чарльза, потому что она у него коварная, но обольстительная. Мужчина принял из моих рук книгу и посмотрел на настенные часы. — Время ужина. Присоединишься? Я вскочил с места быстрее, чем предполагал, и на секунду у меня начала кружиться голова. За разговорами с Чарльзом я потерял уйму времени, за окном уже давным-давно стемнело, и мои родители определенно начали беспокоиться. Мое воспитание вынудило принести Чарльзу извинения и отказаться от ужина, но он только улыбался, будто узнал обо мне что-то, чего я ему не сказал. Это оказалось правдой, потому что после того, как я вышел в подъезд и, на ходу натягивая шарф, попрощался с Чарльзом, он сказал: — Приходи еще. И кстати, ты в курсе, что ты гей? Стоило мне выйти на воздух, как у меня подкосились колени. Слова Чарльза ударили в сознании отбойным молотком, и спрятаться от них я никуда не мог. Он сказал вслух то, что я мысленно твержу себе с самого детства, и теперь мне страшно. Страшно, потому что это сказал не я, а произнес кто-то другой. Я не помнил, как добрался домой, мысли все перепутались, и на пороге меня встретила мама, взволнованно вытирая об полотенце руки. — Арсений, милый, почему ты так поздно вернулся? Я беспокоилась. Мне пришлось сказать маме, что мой автобус сломался, и я был вынужден добираться домой пешком, на что вышедший из гостиной отец лишь похлопал меня по плечу, повторяя, что это не беда, и на все воля Божья. Он похвалил меня за проделанную этим днем работу и поцеловал в лоб, мама положила мне горячий ужин, а я помолился и начал уплетать его за обе щеки, опустив вниз голову. Вкуса еды я не чувствовал, и что я вообще ем тоже не чувствовал. Слова Чарльза не давали мне покоя. — Ты сегодня долго, — внезапно присаживается ко мне на соседний стул Оксана. — Я пришла три часа назад, даже успела помочь маме с ужином. — Так вышло, — отчего-то буркнул я. Сестра нахмурила брови. — Ты в порядке? — задала она самый ненавистный мною вопрос. Я кивнул. Оксана с вопросами больше не приставала, лишь погладила меня по руке и ушла к себе, не обронив больше ни слова. Я всегда восхищался способностью сестры понимать, когда не нужно говорить, если собеседник этого не хочет. Этой ночью уснуть мне не удалось. Я ворочался до семи утра, лишь дважды на пару минут проваливаясь в сон. И мне приснились за это время страшные сны. Я молился три раза. Замаливал грехи за свои мысли, за свои фантазии и за то, какой я на самом деле. Я очень хотел, чтобы Бог простил меня. Утром отец с матерью отправились в церковь, я же продолжил замаливать свои грехи в одиночестве, не позволив себе даже позавтракать. Я молился почти целый день, у меня онемели ноги, ныли колени и затекли руки, но я не останавливался. Мысли продолжали блуждать в моем сознании и я решил, что нужно позволить себе хотя бы посмотреть. Посмотреть на них. Я знал их места. Знал примерно с четырнадцати лет. Они стояли на кольцевом балконе центрального вокзала. Они стояли в глубине парка у «трех фонарей». И еще они стояли у магазина с эротическими фильмами, что находится всего в двух кварталах от моего дома. Недолго думая, туда я и направился. Была небольшая метель, и, когда я дошел до места, она лишь усилилась, но они стояли там так, словно на улице была середина апреля. Легкие куртки нараспашку, узкие джинсы, шелковые шарфы у некоторых. Я стоял на другой стороне улицы и видел, что им достаточно лишь взгляда, чтобы понять друг друга. Лишь поворот плеча, лишь пол оборота корпуса, взгляд глаза-в-глаза, и один уже шел за другим, чтобы накормить свое вожделение, чтобы насытить физиологию. Их осуждали проезжающие мимо, их бранили, но они не обращали внимания. Казалось, будто они не замечали мира, в котором им не было места. Мира, которого им слишком много. Будто им нравилось их маленькое общество, и они нашли себя в нем. Мне этого мира тоже было слишком много, меня манила и одновременно пугала другая сторона, но я не осмеливался сделать хотя бы шаг в их сторону, не мог заставить себя перейти дорогу, потому что таким образом я переступил бы и через себя; через свою веру. Я подвел бы всех и, в первую очередь, своих родителей. Я так и не перешел улицу. Вместо этого я сел на автобус и поехал за ответами к человеку, который заставил меня задаться вопросами. — Привет, Арсений. Пришел снова поговорить о Боге? — улыбнулся мне с порога Чарльз, и я лишь проглотил очередную дозу волнения. — Я могу войти? — Ко мне ты всегда можешь войти, — ответил мне Чарльз, снова вдыхая в легкие вредный дым. Я сел в тоже самое кресло, что и в день нашего первого знакомства, и сложил руки в замок. Чарльз занял место напротив. У меня случилось дежавю. Я молчал, а Чарльз меня не торопил. — А где же твоя книжка? — поинтересовался он. — Сегодня будешь зачитывать мне все наизусть?.. — Как ты понял? Я не хотел прерывать его вот так, но меня вынудили обстоятельства. Он заставил меня сомневаться, заставил думать о том, о чем думать грешно. Он нарушил мой душевный покой. Чарльз поднял на меня лукавый взгляд. Я только сейчас понял, что у него были волосы, цвета каштана, не доходящие до плеч, и на большом пальце он носил широкое кольцо, которое в первый раз я не заметил. Возможно, его и не было. — Понял что? — прикидывался. Я чувствовал. — Ну, что я… — Дорогой, — решил, видимо, не мучить меня мужчина. — Это видно невооруженным глазом. Я своих всегда замечаю. Я не нашел, что ответить. Ладони у меня стали влажными, и в горле встал ком. Своих? Я даже не знал, как мне реагировать. Я не был готов к такому ответу. А к чему я вообще был готов, когда шел сюда? Ни к чему. — Я думаю, тебе всё же пора отметить свое первое Рождество, — кивнул мне Чарльз. — Приходи, будут только свои. Свои. И снова это слово. — Будет здорово, я тебе обещаю. Да и адрес мой ты уже, как я понял, наизусть знаешь. Не знаю почему, но я согласился. До Рождества оставалось всего пару недель, и я из кожи вон лез, чтобы задобрить как родителей, так и Господа Бога. Я выполнял работу втрое сильнее, миновал декабрьский план, и на вопрос отца, что бы я хотел получить на Рождество, я ответил, что хотел бы канун праздника провести со своими друзьями. Мать спросила, хорошие ли они люди, и я сказал, что хорошие, хотя в глаза их всех никогда не видел. Мать всегда доверяла мне, я никогда не лгал, и не солгал, к слову. Они правда могут быть хорошими, просто я смогу убедиться в этом чуть позже. В канун Рождества я был весь на нервах. Я отгладил рубашку трижды, два раза начистил свои воскресные ботинки и несколько раз причесал волосы, без надобности поправляя челку. Родители обняли меня перед тем, как я ушел, а сестра поцеловала в щеку и дала с собой белый носовой платок. Я был готов. Наверное. — Мой дорогой, — с порога вскрикнул Чарльз. — Я так рад, что ты пришел. Проходи-проходи! Чарльз был одет в брюки-клёш с золотыми пайетками и в обтягивающую рубашку. Глаза его были накрашены желтыми тенями, а на шее висела новогодняя мишура. Впервые вместо сигареты в его руке был бокал с каким-то алкогольным напитком. — Мальчики, отвлекитесь! Мне нужно вас познакомить с моим новым другом. Это Арсений. На диване сидели три парня, два из которых держались за руки. На кресле, где я два раза сидел, находился еще один парень. Чарльз меня со всеми познакомил. Те два парня, что держались за руки, сидя в обнимку, оказались парой. Их звали Оливер и Тод. Оливер был примерно того же возраста, что и Чарльз, но совсем не был на него похож. Скорее напоминал его противоположность. Он был полным, с небольшими залысинами и негустыми усами, отдающими в рыжину. Тод был худым, низким парнем с темными, как смоль, волосами и густыми усами. Третьего парня, что сидел рядом с ними, звали Эммет. Он был выпускником академии актерского мастерства, искал себя, не работал и был тем еще раздолбаем, но оказался чертовски обаятельным парнем. У него были настоящие блондинистые волосы, ярко-голубые глаза и лисья ухмылка. Парнем он всегда был свободным, но жить просто не мог без секса, так что у него был новый партнер чуть ли не каждые пару дней. В Стокгольме почти не осталось члена, на котором бы он не скакал. Четвертого звали Льюисом, и он был невозможно хорош собой. Ухоженный, элегантный, голос у него был бархатистый, а смех — звонкий. Он был наивен, как дитя, и фетишировал на мальчиков в очках, которые глотают сутки напролет книжки. И не только их. — Арсений. Это что за имя такое? — Православное, — просто ответил я. — Мне кажется, тебе бы подошло что-то более современное. Например, — парень со светлыми волосами задумался. Эммет, кажется, — Арс. — Арс? — Идеально, — кивнул Тод. — Да, мне тоже нравится, — поддержал всех Оливер. — Ну ладно, ладно, любезностями обменялись, давайте уже выпьем, — прихлопнул в ладоши Чарльз. Ребята его поддержали, потянулись за бокалами, и я уже сам даже был готов создать иллюзию того, что пью, да только не успел даже к губам бокала поднести, потому что замер. Я просто замер, когда он вошел. — Че, без меня? — удивился вошедший с кухни парень, который оказался выше меня на несколько сантиметров. — Отойти уже нельзя, вот вы засранцы. — Ой, да не ной, — засмеялся Чарльз. — Кстати, знакомься. Мой друг. Антон — это Арсений, — коснулся он моего плеча. — Арсений — это Антон. — Арсений? — чуть нахмурил брови парень. — Зови его Арс. Ему так больше идет, — взмахнул рукой Чарльз. — А… — начал я говорить, и слово застряло где-то в горле. — …рс. Я понял, как тебя зовут, — ухмыльнулся он. — А… — снова попытался я заговорить, но слова правда не шли. Я не мог оторвать от него взгляд. Я просто не мог, у меня не получалось. — …нтон, — закончил за меня парень. — Вот и познакомились. Антон посмотрел на меня с лукавой улыбкой и коснулся кончиком языка уголка губ. Меня переклинило, а он определенно воспринял эту заминку по-своему. — Знаю-знаю, имя не местное, — начал зачем-то объясняться он. — Родители у меня русские. Антон протянул мне руку, и я до сих пор не знаю, каким образом поднял свою и подал ему, потому что я этого не помню. Я просто смотрел на него, а он смотрел на меня. Он был необыкновенный. И я просто не мог оторвать от него взгляд. Радужки у него были зеленые, волосы русые и густые, а улыбка убийственная. Он был живой. Он был самым живым из них. И я задыхался от того, как сильно от него веяло энергией. Я захлебывался ею и не мог снова начать дышать. — Мальчики, хватит обсасывать друг друга взглядами, у нас впереди целая ночь, кто знает, может, обсасывать вы будете друг друга не только ими. А теперь все марш в столовую, у нас мясо стынет. У нас канун Рождества. Ну же, топ-топ, — прихлопнул он в ладоши, возвращая меня в реальность. Я старался на него не смотреть. Общался с Льюисом, с Чарльзом, нашел, кажется, общий язык с Тодом и Оливером. С Эмметом было сложнее. Эммет общался с Антоном. Я старался не говорить о Боге, менял тему разговора, но Чарльз почему-то всегда к этому возвращался. Я рассказал о том, что мы все ходим под Богом, что он — наш защитник и наша опора, что он прощает все грехи, если мы очень сильно его об этом просим. Когда я об этом сказал, Антон впервые оторвался от Эммета и посмотрел на меня. У него были ярко-зеленые, будто не из этого мира глаза, и густые светлые ресницы. На его скулы и приоткрытые губы падал тускловатый свет с люстры, и я видел его ключицы, проявляющиеся сильнее с каждым его новым выдохом. Антон постучал подушечками пальцев по столу, звеня своими браслетами, и резко облизнул губы, поймав мой взгляд. И я не смог этого вынести. Я впервые выпил. Мы поднимали бокалы один за другим, мне нравились пузыри в этой пахнущей грехом воде, и со временем у меня постепенно начала кружиться голова. Мне было хорошо, и я впервые не думал о Боге. Чарльз танцевал. Танцевал и целовал часто в губы Льюиса. Тод держал за руку Оливера, а Антон и Эммет один раз ходили курить на кухню. И это было странно, потому что Чарльз ясно дал понять, что курить можно прямо здесь. Я не думал об этом. Я просто пил напиток с пузырями, который оказался шампанским, неловко двигался в такт музыки, доносившейся из проигрывателя, смеялся и перестал поправлять челку. Мы гуляли всю ночь. Льюиса склонило в сон первым, затем начал клевать носом Тод, и Оливер гладил его по руке, позволив положить голову на плечо, пока сам курил, негромко разговаривая с Чарльзом. Эммет сложился комочком на диване и я понял, что мне пора возвращаться домой. — Мне пора, — привлек я внимание Чарльза, и он пьяно улыбнулся, натягивая мне на шею мишуру и притягивая к себе ближе. — Это было грандиозно, — заявил он. — Тебе понравилось твое первое Рождество? — Да, — кивнул я и не смог сдержать улыбки. И Чарльз с нажимом поцеловал меня в щеку, задевая уголок губ. Я покраснел. — Сладкий ты мальчик, — прошептал Чарльз, причмокнув губами. — Сладкий и невинный. Такой грязной суке, как мне, даже немного стыдно к такому ангелу прикасаться. — Я тебя провожу, — послышался голос из гостиной, и я вздрогнул. Это сказал он, я был уверен, и от осознания начало сосать под ложечкой. Антон вышел из комнаты к нам в коридор и натянул на пятки зимнюю обувь. Чарльз поцеловал его в обе щеки на прощание и крикнул, что благословляет нас на потрахаться. Меня покарает за это Всевышний, но мне было смешно от этой шутки. На улице был снегопад. Все улицы были усыпаны только что выпавшим снегом, и мы с Антоном оставляли на тротуарах первые следы. Я хотел заговорить с ним, но не понимал, о чем. — Значит, Бог… — заговорил первым Антон. — Бог, — кивнул я. Мой собеседник ухмыльнулся. — И как давно тебе промыли мозги? — вскинул он брови. — После рождения, — безмятежно ответил я. Антон засмеялся. Смех у него невероятный. Заливистый, чистый и невозможно красивый. Этот смех ласкал слух и располагал к себе. Он завалился на мое плечо и закрыл усеянными кольцами пальцами лицо. Это показалось мне забавным. И у меня в животе что-то екнуло. У Антона хорошее чувство юмора. Он показывал мне обычные на первый взгляд вещи и импровизировал забавные шутки, с которых я смеялся до настоящей икоты. Хотя я не могу отрицать, что икал я наверняка еще и от чрезмерно выпитого шампанского. Мы шли с ним около часа, возможно, даже дольше. Время было позднее, автобусы уже не ходили, но Антон так уверенно вел нас по улицам, что мне даже на минутку не пришло в голову, что мы можем свернуть не туда, но… — А что это за улица? — спросил его я. Антон остановился напротив меня и пожал плечами. — Без понятия. — Ты не знаешь, куда идти? — не осуждающе, скорее с улыбкой спросил его я. — Не знаю, — засмеялся он, зарываясь носом в ворот тонкой, явно осенней куртки. — Ты не местный? Парень отрицательно покачал головой, пряча улыбку за воротом куртки. Но его улыбку глаза выдавали. Я нервно выдохнул. Он красивый. Антон очень красивый, и я говорю сейчас вовсе не о теле. Его глаза показывают красоту его души. Я таких людей никогда еще не встречал. — Я переехал сюда из России в конце июля, чтобы поступить в университет, — объяснил он. — Поступил? — Не-а, — прищурившись, посмотрел в сторону он. — Попытаюсь на следующий год. Я кивнул, пожевав нижнюю губу. На улице не было ни души, только фонари освещали одинокие, пустые улицы, валил с черного неба снег, а напротив меня стоял Антон. Его светлые волосы и ресницы были усыпаны крупными мокрыми хлопьями снега. — Значит, мы потерялись? — зачем-то спросил я. — А я не против с тобой потеряться. Мы шли вдоль улицы рядом, будто нам было тесно на тротуаре, и я прятал улыбку в черном шарфе. Наши руки были очень близко, и я ощущал, как пальцы Антона были буквально в паре миллиметров от моих. В какой-то момент он коснулся моего мизинца своим, и мое тело прошибло током. Он взял меня за руку первым, и мы переплели пальцы. В темноте я ударился левой ягодицей об угол высокой тумбочки, когда в беспорядке тел мы ввалились в его съемную квартиру, задыхаясь от желания. Антон целовал всё, до чего мог дотянуться, жадно кусал губы и снимал с меня одежду прямо на ходу. Несмотря на то, что хотел я его невероятно сильно с той самой секунды, как увидел, мне было жутко страшно впервые заниматься сексом с мужчиной, но Антон сказал, что мне не о чем волноваться, и уже через несколько минут он выстанывал мое имя, пока я кусал его плечи и лопатки. Я был с ним единым целым до самого рассвета, а затем он целовал мои плечи, постепенно засыпая, и повторял, что без ума от множества родинок на моих плечах. Антон водил по ним пальцем и что-то бормотал сквозь сон, но я никак не мог разобрать, что именно. Мы проспали до пяти часов вечера и, когда я это понял, то начал собираться с немыслимой скоростью. И вот я стоял перед ним уже одетый, потому что мне нужно было срочно вернуться домой, а Антон смотрел на меня так, что я чудом не бросил вещи и не повел его в постель снова. Я был уверен, что улыбался как самый последний идиот на земле, но я ничего не мог с собой поделать. Он сведет меня в могилу, я почему-то был в этом уверен. — У тебя красивая улыбка, — глядя мне в глаза, произнес он. И я готов был заскулить от счастья, потому что я правда был счастлив. Я невозможно сильно был счастлив, что согласился провести канун Рождества с друзьями Чарльза, и что я познакомился с ним. Это подарок судьбы, не иначе. — Дашь мне свой номер? Я мгновенно окунулся в эту фразу с головой, вспоминая рассказанную в далеком детстве историю, которую поведал мне отец, и не сразу заметил, что на ладони Антона уже было записано мое имя. Я зачем-то взял его руку и начал рассматривать три по-забавному кривоватые буквы, написанные на его влажной ладони несмываемым черным маркером. Я мысленно произнес их. А. R. S. Арс. Мне нравится. — Ты чего? — не понял моего затихшего состояния Антон и подошел чуть ближе, касаясь кончиком носа моей влажной и немного спутанной челки. Глаза от удовольствия закрылись сами. От Антона пахло сигаретами и одеколоном. Мне нравился этот запах. Мне нравился весь Антон. Эта мысль опутывала мой разум, я знал это, и я не был против. Я был только за. — Согласно одной легенде, Иисус писал наши имена на своей коже, — задумчиво ответил я. — Антон, ты что, Иисус? Я поднял взгляд, и он коснулся моего носа своим. У него родинка на самом кончике. Бледная, но такая красивая. Я хотел поцеловать эту родинку. — Для тебя я могу стать, кем захочешь. Мы соприкоснулись лбами, и мои веки налились свинцом сами. Антон нашел мои губы и поцеловал так отчаянно, будто не хотел меня отпускать. Знал бы он, как я этого не хотел. — Номер, — выдохнул он мне в губы и засмеялся. Записав дрожащей рукой на ладони Антона свой номер, я заметно занервничал, не представляя, как вести себя дальше, но он сделал все сам: поцеловал меня на прощание, обхватив шею ладонью. Я без ума от его губ. Я без ума от него. Я точно схожу с ума, и никаких молитв мне не хватит, чтобы Бог простил меня за то, что я сделал, даже если сотру колени в кровь. Я попаду в Ад. Домой я вернулся, когда было темно, а на часах была четверть седьмого. Мама беспокоилась, спросила меня, где я ночевал, и мне пришлось ответить, что у друга. Она снова мне поверила, но предупредила, что мы еще поднимем эту тему за ужином, когда вернется с работы отец. Я согласился, а затем битые полчаса стоял под душем, продолжая улыбаться, как самый настоящий идиот. За ужином я ничего отцу не рассказал, да и мама, видимо, забыла об этом, потому что все внимание за семейным ужином после молитвы оказалось сосредоточено на моей младшей сестре Оксане, которая рассказывала о том, что впервые выступила в церкви с собственной речью, ведь это так укрепляет веру и дух. Родители ею очень сильно были горды. И я был горд. Хотя бы один ребенок в этой семье должен стать отрадой родителей. И это точно не я. — Ты хоть немного улыбку скрывай, это слишком непривычно, — шикнула мне после ужина Оксана, когда я отдал ей тарелки в мойку. — Ты так не улыбался с того момента, как… Девушка замолчала. Я знал, что она не специально. Знал, что она не хотела. — Давай я буду вытирать, — после непродолжительного молчания произнес я. — Да, — смахнув со щеки слезу, кивнула Оксана. Мы молча прибрали со стола, все помыли и убрали в буфет, а потом сестра меня обняла и уткнулась носом в плечо. Я обнял ее в ответ и опустил на макушку подбородок. Я любил Оксану и был ей благодарен. Я начал встречаться с Антоном официально буквально через пару недель после нашего первого знакомства и первого секса. Проводил я у него даже слишком много времени, что начало беспокоить моих родителей. Однако они молчали, а я продолжал уходить к нему и всё чаще думал о том, что домой не хочу возвращаться. Так прошло почти семь месяцев. Со временем я начал понимать, что моей маленькой комнаты мне чертовски мало, дома я почти не бываю, оставаясь на съемной квартире Антона все чаще, и что большой мир уже не так сильно зовет меня, потому что я нашел свое место в мире поменьше. К концу июля я не выдержал, скрыл многое от родителей, сделал все по-своему и все же сказал матери, что съезжаю. Она была против первые минуты, но я сказал, что жить буду у друга, средства у меня есть, потому что я нашел работу, а от голода не умру, да и стирать умею. Мама заплакала. Она повторяла, что мне нет еще и двадцати, и она не может отпустить меня, но я настоял на своем. Ей понадобилось время, чтобы принять это, однако в начале августа я перевез в квартиру Антона свои немногочисленные вещи. — Что за пижня? — склонил он голову, наблюдая за тем, как я вешаю на стену копию изображения картины «Рождение Христа». — В этом месте нет ничего святого, позволь мне хотя бы это, — постарался я сказать серьезно и скрыть улыбку. — Ничего святого? — смеясь, переспросил Антон. — Ничего святого?! Он завалил меня на его даже не расправленную постель и, нависнув сверху, начал целовать, запустив пальцы мне в волосы. И я целовал его; глубоко и страстно, потому что мы съехались по одной простой причине: вчера я наконец сказал вслух, что люблю его, а этот болван так и не понял, что полюбил я его еще в день нашей встречи. У Антона красивое тело. Я готов был часами целовать очертания его ребер, водить языком по его дрожащему, немного впалому животу, втягивать себе в рот фаланги его пальцев, сжимать пальцами худые бедра, целовать синяки на его тощих коленях, если он слишком долго на них стоял, и слушать, как он подо мной стонет. Я был очарован им до кончиков пальцев и иногда вспоминал слова матери, которая неустанно повторяла, что в этом мире так много искушений, которые будут травить меня. И мне жаль, что она так и не поняла, что единственное искушение, к которому я питал интерес, находилось рядом со мной вот уже семь месяцев и выстанывало мое имя, прогибая поясницу. — Ругнись, — переплетая наши пальцы и подпирая рукой голову, попросил Антон. — Нет. — Бля, ну, скажи «черт», — снова умолял он. — Не стану я этого делать, — спокойно отозвался я, улыбаясь от щекотки, когда он начал целовать мне шею. — А так? — Даже так, — я был непреклонен. — Господи, — закатил глаза Антон, заваливаясь на спину. — Не используй имя Господа всуе, нехорошо. — Нехорошо — пиздеть без остановки все утро и не трахать меня, — вскинул он брови. Цепочка на его шее чуть съехала в сторону. Я хмыкнул и закусил губу. Невозможный. — Я хочу тебя, Арс, — навис он сверху, опуская руки по обе стороны от моего лица, и наклонился ниже. — Я тебя хочу. Его слова запечатались клеймом на моих губах, и я поцеловал его. А затем еще раз и еще. Я не мог оторваться от него до глубокой ночи, поэтому на следующее утро получил выговор на работе за то, что опоздал, потому что проспал. Буквально через две недели после переезда к Антону я сменил работу, потому что нашел более гибкий график с хорошей заработной платой, да и поближе к дому. Антон тоже нашел работу. Документы в вуз в этом году он так и не подал, хотя планировал. Мы много времени проводили с нашей компанией, посещали все вечеринки, зависали дома у Чарльза, слушали музыку и просто жили. Я чувствовал, что все делаю так, как нужно, что сделал правильный выбор, нашел хороших людей и выбрал верный путь. Даже внезапно услышанный разговор ребят не сбил меня в это время с толку. — Уже трое, — негромко произнес Оливер, сидя за нашим любимым столиком на веранде кафе с газетой в руках. — Глупости, — шикнул в его сторону Чарльз, закуривая очередную сигарету. — Грядет нечто похожее на эпидемию, ты понимаешь? — снова испытал он удачу. — Мы все в опасности. — Мы не в опасности, — особой интонацией выделяя частицу, почти зарычал Чарльз. — Не сей панику, это лишь три человека из тысяч, сотен тысяч людей. — Нас не сотни тысяч в Стокгольме. — Закрыли тему, — отрезал Чарльз. — Вот, возьми сигарету. Я взял Антона за руку, обнимая его со спины, и постарался забыть разговор друзей, свидетелем которого случайно стал. Мы просто жили, ели, пили и любили. По крайней мере я. Я любил. Очень сильно. Хоть и признался себе в этом не сразу. Однажды дома у Чарльза по телевизору шла передача о том, что по Швеции начал гулять страшный вирус, который в скором времени обещает стать эпидемией. Он был обнаружен еще в нескольких столицах известных стран среди гомосексуалистов. Вирус был опасен, он был медленным убийцей. Своеобразный геноцид в двадцатом веке. Только убийца не имел плоти и крови, он лишь поражал меньшинства, буквально вырезая их из общества. Ведущий говорил: «Гомосексуализм — это болезнь. Обществу пора от нее излечиться.» Чарльз тогда выключил телевизор и снова закурил. Я почти перестал звонить родителям, звонил лишь сестре. Оксана уговорила меня все-таки прийти с речью в церковь, потому что знала о моих ораторских способностях и даре располагать к себе людей. Я согласился. Теперь каждое воскресенье вечером я ходил в церковь с монологом о Господе нашем и таким образом хотя бы раз в пару недель видел родителей, хоть и с трибуны. — Мне можно с тобой? — лежа голым, спросил меня Антон, в очередной раз закуривая прямо в постели. Я оторвал взгляд от листа, на котором кропотливо каллиграфическим почерком записывал речь для сегодняшнего выступления, и сконцентрировал взгляд на кончике шариковой ручки. Антон не был религиозен. Я любил его, но не мог отрицать очевидного: путь Антону в церковь заказан. — Нет, — покачал я головой. Сначала не было никакой ответной реакции, а затем Антон резко вскочил с постели, с силой затушил в моей чашке из-под чая окурок, быстро собрался и вышел из квартиры, сильно хлопнув дверью. Я не поднял головы, но был уверен, что он прожег меня взглядом. Антон всегда был вспыльчивым, но я к этому привык, потому что был полной его противоположностью. Тогда я еще не знал, куда он ходил после вот таких наших ссор, завязавшихся из ничего, и не имел ни малейшего понятия, как он справлялся со своим гневом и моими крайне редкими отказами. Потом он рассказал мне, но сейчас я не готов поведать вам, при каких это случилось обстоятельствах. Я лишь в очередной раз проглотил тревогу, ослабил узел галстука и направился в церковь, где, я был уверен, была хотя бы сестра. Я оказался прав. Оксана мою речь слушала и аплодировала, родителей в этот раз не было. Мне пришлось лечь спать в холодную постель, поскольку вернулся я домой в пустую квартиру. Антон еще не пришел. Запаха его сигарет не было, запаха одеколона тоже. Я обнял его подушку, чтобы суметь заснуть. Она всегда им пахла. Проснулся я от того, что меня целовали. — Я хочу тебя, — только и произнес хриплым шепотом Антон, снова целуя мои губы. — Трахни меня. Его футболка приземлилась на пол возле постели, туда же прилетели и его брюки, а после доски нашей и без того старенькой кровати скрипели так, что сомнений не оставалось: еще одна такая ссора, и спать мы оба будем на полу. — Прости, — поцеловал он мое плечо, убирая пальцами на бок влажную челку, когда мы только-только перевели дух. — Прости, что сорвался и ушел. Мне надо было подумать. — И ты прости, — я вдохнул полной грудью. Сигареты и одеколон. Я дома. — Тебе не за что извиняться, — водил мне по ребрам рукой Антон. — Твоей вины нет в том, что я никогда не впишусь в рамки твоей религии. — Антон… — Арс, замолчи. Я хочу тебя поцеловать. И Антон меня поцеловал. Дважды. Мы продолжили жить вместе. Ходили на работу, трахались как кролики, встречались с друзьями и переживали нашу первую осень, понимая, что вот-вот будет год, как мы вместе. Я осознал, что почти перестал молиться, что по воскресеньям все реже стал заглядывать в церковь, однако стал чаще звонить родителям. Мама была рада, что у меня все хорошо, отец сказал, что гордится. Было бы чем. К середине декабря я стал замечать у Антона некоторые странности, он стал чаще курить, сильнее хмуриться и меньше смеяться. Еще я заметил, что он перестал звонить своим родителям вообще примерно два с половиной месяца назад. По крайней мере, при мне. Один раз я спросил его, почему он этого не делает, и он впервые очень сильно на меня разозлился, громко скандалил и снова ушел из дома. Вернулся он глубокой ночью, снова извинялся, долго-долго меня целовал, затем говорил, как сильно он меня любит, параллельно выстанывая мое имя, и обнимал во сне. Больше этой темы я не поднимал. Наш второй канун Рождества мы провели тем же составом. Только Льюис пришел со своим новым парнем, на что ребята лишь закатили глаза. Все были уверены, что уже через неделю мы его больше не увидим. — Давайте же выпьем за нашу потрясающую компанию, вы мои самые любимые сучки, — засмеялся Чарльз и все картинно засмущались, вставая с мест. — Выпьем же! — Тод? — окликнул его Оливер. — Твой бокал. — Я пропущу, — чуть нахмурился он. — Почему? — заметно насторожился Эммет. — Глотать больно, — пожал плечами Тод. — Я простыл недавно, меньше надо было в тонкой куртке зимой щеголять. — Я говорил тебе, одевайся теплее, — укоризненно, но заботливо произнес Оливер, целуя мужчину в висок. — Но глотать по ночам тебе ничего ведь не мешает? — игриво вскинул брови Чарльз. — Так что первый бокал по традиции с нами, а дальше сиди и отдыхай. Все засмеялись, Тод тоже. И после звона бокалов мы выпили до дна. Вечеринка была в самом разгаре, мы танцевали как в последний раз. В этот канун Рождества все внимание Антона было у меня, а не у Эммета. Антон целовал меня при всех, обнимал и сжимал ягодицы пальцами. Я был его. Я был только его, а он был только моим. Так что я даже ухом не повел, когда Антон ушел с Эмметом курить на кухню, как в прошлом году, плотно закрыв за собой дверь. В этом году я перебрал с шампанским, в голове у меня грохотали лопасти вертолета, поэтому в этот раз именно я лег на диван комочком и закрыл глаза. И я снова стал свидетелем чужого разговора. — Уже шестеро, — голос Оливера. — Шестеро, Чарльз. Вместе с инкубационным периодом и периодом болезни они прожили не больше пяти лет. — Тш-ш-ш, — шикнул он. — Ты сейчас разбудишь Арса, не ори. — Я волнуюсь, — будто не услышал его мужчина. — Боюсь за Тода, за тебя, за всех нас. Я не видел, какое было у Чарльза выражение лица, когда он красочно фыркнул, но я мог с легкостью представить, как картинно он закатил глаза. — Живем один раз. Если я и сдохну, то с фанфарами и некрологом на целую колонку мелким шрифтом, а на моих похоронах будет театральная постановка, танцы, поющие в мантиях негры и море алкоголя. А теперь пошли пить. Дни сменялись неделями, а они месяцами. Восемьдесят первый плавно плыл по реке времени, мы продолжали жить вместе, я все еще любил Антона и Бога, порой забывая, что это разные люди, а Антон всё так же курил, пользовался одеколоном, запах которого сводил меня с ума, не снимал с пальцев кольца и не ночевал иногда дома, если мы ссорились. Долго обижаться друг на друга мы не умели, даже Антон с его взрывным характером. Я молился за него, когда он уходил, молился, чтобы с ним ничего не случилось, чтобы он вернулся домой. И он возвращался, а затем меня целовал, изучал мое тело заново, ласкал языком, заставляя кусать в кровь губы от удовольствия, и шептал, как сильно он меня любит. И потом просил меня ложиться на живот, потому что любил водить пальцами по моим родинкам на плечах и спине. У меня мурашки от этого по всему телу бежали, и от этого зрелища он лишь хмыкал, целуя меня в загривок. — Была целая Вселенная, — водил он указательным пальцем по моим плечам. — Звезды повсюду, не сосчитать. — Что? — улыбнулся я. — Знаешь, когда большие звезды умирают, они рассыпаются, и в небе появляются черные дыры, — произнес он. — Темные, как твои родинки. На твоих плечах целое кладбище звезд. Я перевернулся на живот и посмотрел на него. У Антона были печальные глаза, и я не понимал, что случилось, а рассказывать он мне почему-то не хотел. Давить я на него не мог, поэтому я просто запустил ему пальцы в волосы и притянул к себе, втягивая в себя его нижнюю губу. Мы пережили суровую зиму, даже не заболели, что удивительно. Антон сменил работу, а я привез из дома еще зимней одежды и мамины заготовки. Антон их не ел, ссылаясь на аллергию, и я не понимал, почему он отказывался, потому что знал про его единственную аллергию на крупы. После зимы пролетели и три месяца весны. Я скопил за зиму приличную сумму и подарил Антону на день рождения новую цепочку на шею, и он был в восторге. Весной я старался тоже откладывать немного сбережений с зарплаты, это было в моих планах и на лето с осенью, чтобы подарить Антону на новый год поездку к родителям. Я знал, что он скучал по ним, хоть и не подавал виду. Я общался со своими по телефону и стабильно раз в месяц наведывался в гости, а он не виделся с родителями почти три года, так что билет до Воронежа я решил купить ему без его ведома и сделать сюрприз. В первых числах июня Чарльз сказал, что пора открывать купальный сезон. Мы посчитали сначала эту затею глупой, ведь вода была еще довольно холодной, да и Тод с зимы так и не поправился, продолжая мучиться не только с больным горлом, но и временами с бессонницей и головными болями, однако все мы знали Чарльза, так что отказов не принималось. Мы расположились на закрытом пляже подальше от людных мест нашей компанией из шести человек и еще нескольких наших хороших знакомых. Стесняться ребята не привыкли, так что загорали мы без одежды, да и купались тоже. Эммет принес с собой проигрыватель, мы взяли несколько бутылок вина, немного еды и около шести пачек сигарет, потому что Чарльз сказал, что может не хватить. Я был основным звеном нашей компании вот уже почти два года, однако курил всего пару раз, и то в основном в канун Рождества, потому что Чарльз настаивал. — А можно не так сильно брызгаться, у меня тут табак, — наигранно буркнул Льюис, лежа на коленях своего очередного ухажера. — Да ладно тебе, пусть развлекаются, — затянулся сигаретой Чарльз. — Очки мои солнечные никто не видел? — Держи, — протянул руку Антон, не открывая глаз. Я бережно перебирал его волосы, пока его мраморная кожа нежилась в теплых лучах июньского солнца. Антон немного хмуро лежал на моих ногах, не открывая глаз. Пара наших знакомых уединилась где-то недалеко от нас, и мы начали слышать стоны, так что Эммет прибавил звук на проигрывателе, затягиваясь снова. Тод и Оливер плескались в воде, как дети малые, целовались, кусали друг другу кончики носа, и я улыбался. Я видел в них нас с Антоном, и мне почему-то было по особому радостно и спокойно на душе. — Вино! — поднял указательный палец вверх Чарльз. — Давайте снова выпьем! Оливер и Тод вышли из воды мокрые с макушки до кончиков пальцев, но страшно довольные, и присоединились к остальным. Я поцеловал родинку на кончике носа Антона, чтобы он проснулся, и мы поднялись к остальным. Нудистская вечеринка — это определенно то, чего мне Бог не простит. Хотя что-то мне подсказывает, что глупо сейчас думать о прощении, когда ты без пяти минут два года состоишь в сексуальных отношениях с мужчиной, пьешь вино и временами куришь. Смертные грехи постепенно переставали казаться мне такими уж смертными. — За нас, — кивнул Чарльз, — за вас, — обвел он взглядом всех собравшихся, — и за Господа нашего Бога! Я говорил однажды, что не переносил, когда кто-то оскорблял мою веру. Однако я не помню ни разу, чтобы я хоть как-то обиделся или разозлился на Чарльза за такие шутки, потому что они были довольно стабильны. Чарльз не был верующим, и я не мог заставить его. У него была своя вера: члены (много членов), выпивка и сигареты. И его культ манил наших общих знакомых куда сильнее, нежели моя вера. — Боже, так пить хочу, с ума сойти можно, — закатил глаза Тод и схватил из песка первый попавшийся на глаза бокал, сделал большой глоток, с болью сглатывая, и немного поморщился. — Эй! — как-то резко вскочил с места Эммет. — Это был мой бокал. Все как-то заметно замолчали. — Я только глоток сделал, — виновато заметил Тод. — Извини. — Нет, это был мой бокал, — настаивал на своем Эммет. — Мой бокал, черт возьми. — Эй, эй! — поднял руку Чарльз с зажатой между пальцами сигаретой. А после демонстративно поднялся на ноги, взял из рук Тода бокал и осушил его до дна. — Всё, вопрос решен? — посмотрел Чарльз в глаза Эммету. Тот промолчал. Мы провели в тишине какое-то время, и обстановка явно была напряженной, но вскоре Льюис снова включил проигрыватель, и все продолжили заниматься своими делами. Антон вновь лег ко мне на колени и закурил. В последнее время он стал больше молчать. В глубине души я чувствовал, что не понимал чего-то, что происходило у меня прямо под носом. Осень прошла так же быстро, как и весна, я стал больше работать, меньше бывал дома и сильно простыл. Антон вроде как даже пытался меня лечить первое время, но всё ссылался на какие-то дела, чаще стал уходить из дома, даже если я был там, и стал курить больше, чем раньше. У нас уходило много денег на сигареты, но он лишь фыркал, когда я говорил ему об этом, и поджигал новую сигарету каждый час. Я решил, что отдаляться мы начали из-за банальной осенней хандры, и был уверен, что к Рождеству всё наладится. Билет до Воронежа и обратно я ему в качестве подарка купил, и это вылетело мне в копейку. Я потратил все сбережения, что накопил с весны, но был доволен собой. Я был уверен, что ему понравится. Я даже на работе Антона договорился с его начальником, и он пока не знает, что после Рождества у него есть свободные дни аж до восьмого января. Я надел новую рубашку и галстук, потому что Чарльз предупредил нас о том, что после празднования у него дома с целой кучей разных вкусностей (как всегда) мы отправимся всей компанией из шести человек в клуб, где нас будут ждать еще несколько ребят. — Выглядишь пре-вос-ход-но, — протянул Антон и притянул меня к себе, оставляя на губах поцелуй. Он повел меня спиной вперед, прижал к стене и углубил поцелуй. Я был несказанно счастлив, что под конец декабря все у нас стало налаживаться, несмотря на то, что запах Антона за последние месяцев шесть как-то изменился, хотя мне могло показаться. — Мы опоздаем, — пробубнил я ему в поцелуй, непроизвольно улыбаясь. Он снова был нежен, он снова был моим и вел меня в спальню. — Подождут. Антон был по особому в этот раз страстный. Он будто вспоминал день нашего знакомства ровно два года назад, старался воссоздать наш первый раз, нашу первую искру, и в момент безумного наслаждения, когда Антон сплел наши пальцы, мне на секунду показалось в темноте спальни, что на моей ладони остался отпечаток с его руки из трех букв. A. R. S. — Без ума от тебя. Я прошептал, что люблю его. Что безумно сильно его люблю, но он почему-то сегодня мне не ответил и только сильнее втянул в рот мои пальцы. Мы правда на ужин к Чарльзу опоздали, потому что мне пришлось заново гладить потом рубашку, поправлять взъерошенные волосы и искать по всей квартире галстук. Антон улыбался. Я, кажется, был счастлив. — Ебались опять как в последний раз? — вместо приветствия произнес Чарльз, впуская нас домой. — Господи, чертовы дети, — и закатил глаза. В этом году ужин прошел непозволительно быстро, Чарльз все показывал на часы и повторял, что нас ждут, но отужинать всем обязательно надо. Я заметил, что Тод почти не прикоснулся к еде и Льюис тоже. Вопросов задавать я не стал. Мы собрались уже буквально через полтора часа и пошли на закрытую вечеринку в нашем единственном закрытом клубе, членами которого каждый из нас являлся. Музыка гремела, было очень жарко и шумно, Чарльз тут же нашел своих знакомых и начал нас всех знакомить. Имен я их не запомнил, да и лиц тоже. Разве что только одного. Обратил я на него внимание позднее, чем следовало. Я танцевал на площадке один, недалеко от меня с новыми ухажерами тряслись под музыку Эммет с Льюисом, и мне было в некоторой степени жаль их обоих. В отношениях они оба никогда не задерживались дольше, чем на пару недель, и при этом оба иногда спали друг с другом, если партнеров подходящих не могли найти за три-четыре дня. У Эммета была настоящая болезнь еще с детства. Он с тринадцати лет ублажал мужчин и делал это даже за деньги. Он лечился от нимфомании в специальном учреждении, вышел оттуда новым человеком, открытым для общества. Поэтому и поступил на актерское, поэтому его и закончил. Однако членов в его жизни меньше не стало. Пожалуй, даже наоборот. Я оглянулся по сторонам, чтобы найти Антона. Его нигде не было видно. Я напрягся, снова осматривая зал. Мы поторопились дома, и я не успел подарить ему билет в Воронеж, да и у Чарльза дома времени не было, так что мне очень хотелось в этот момент просто видеть его глаза, целовать его под громкую музыку и по-человечески отметить нашу вторую годовщину. Я увидел Антона у стойки. Рядом с ним был один из тех парней, к компании которых мы присоединились, когда пришли. Они разговаривали, но мне не нравилось, как этот блондин в обтягивающих белых штанах-клёш с ним беседовал. Он был слишком близко к Антону. Он слишком улыбался Антону. Он флиртовал. И я отказывался в это верить, но я видел собственными глазами, что Антон против не был. Я сглотнул и подошел к ним. — Антон, — позвал его я, опустив руку на его согнутый локоть. Он лениво и как-то холодно повернул ко мне голову, но не отошел от своего нового собеседника. Я не ожидал этого, поэтому на мгновение потерял все слова. — Я… — начал перекрикивать я громкую музыку. — Нам пора домой, Антон. Я устал. Я хочу уйти. — Иди. Во рту пересохло. Легкое опьянение, вызванное шампанским дома у Чарльза, как рукой сняло. Я снова дернул его за рукав, уже чуть сильнее. — Антон, нам нужно домой, — громче произнес я. — Я не пойду. — Кто это? — противным голосом произнес блондин, и я усилием воли не повернулся к нему. — Никто. Я задохнулся. Смотрел ему в спину, стоя позади него, пока он продолжал о чем-то щебетать с этим блондином, и не верил в услышанное. Отказывался верить. Я не понимал, чем заслужил такое отношение, не понимал, почему он так сказал. Внутри у меня что-то начало гореть. Я вышел в уборную, две из трех кабинок которой были заняты трахающимися незнакомцами, и встал возле зеркала, впервые осознанно взглянув на себя за долгое время. Я не понимал, кого я вижу. Знал только, что больше не могу. Секунду спустя зеркало передо мной было треснуто, а моя правая рука дрожала. Костяшки пальцев окрасились алым. В горле запершило. Пришлось закусить губу, чтобы не закричать. Я не почувствовал ни капли боли физической, у меня что-то другое болело внутри. Я ни с кем не попрощался и ушел с вечеринки в чудовищный снегопад. До дома добрался пешком лишь к четырем утра весь промокший до нитки. Я скинул с себя вещи, оставшись лишь в белье, и лег в постель, завернувшись в одеяло до ушей. Меня трясло, и я не мог понять, от чего именно. Я сомневался, что от холода, потому что не чувствовал собственного тела. Дрожь не прекращалась, за окном начинался рассвет, уснуть я не смог. Антон всё еще не пришел. Входная дверь скрипнула, когда стрелки на треснутом циферблате наручных отцовских часов показывали девять утра. Я лежал лицом к стене, не сомкнув за ночь глаз ни ни минуту, и прислушивался к его действиям. Стандартно. Согласно классической схеме все два года. Ключи на тумбочку, ботинки куда попало, штаны и рубашка куда-то на стул, и вот одеяло поднимается. Я чувствую, как он ко мне ложится, и меня с ног до головы обдает чужим запахом. Чужими сигаретами, чужим одеколоном, чужим сексом. Окольцованные пальцы Антона коснулись моей талии и я дернулся в сторону. Видимо, для него все выглядело так, будто ничего не случилось. — Я тебя не разбудил? — ласково произнес он. Я поморщился. На душе у меня было очень гадко. Я не мог повернуться к нему, не хотел смотреть на его лицо. Я любил его. И ненавидел за содеянное. — Закончил с тем парнем? Голос мой был тверд, потому что я был зол. Я был чертовски на него зол. — Что у тебя с рукой? — явно забеспокоился Антон. — У нас не игра «вопросом на вопрос». Ты закончил с ним? Антон какое-то время помолчал. — Да, закончил. Я тебя ненавижу. — Что с рукой? — Разве теперь его очередь задавать вопросы? — У тебя разбиты костяшки, кровь запеклась. — Ножом имя твое вырезал, — процедил я сквозь зубы какую-то нелепую чушь. — Да только бессмысленная была затея, ты же с одним человеком не можешь быть. Ты хочешь быть со всеми. Ты хочешь, чтобы в тебе побывали все. Я тебя ненавижу. Чувствую, как из левого глаза катится горячая слеза и стекает по переносице; презираю себя за слабость; не могу заставить себя повернуться к нему. Антон шмыгнул носом, а затем все-таки перекатился на спину и закинул руки за голову. — Я за свободные отношения. Я снова задохнулся от того, что он говорил. Кто этот человек? И я не выдержал, сел на постели и повернулся к нему. Лживые зеленые глаза уставились на меня цепким взглядом. Я не замечал раньше. Я не замечал. — А я просто хотел, чтобы ты научился любить меня хотя бы наполовину так, как люблю тебя я. Антон отвел взгляд, схватил с тумбочки пачку сигарет, выудил губами одну из них и закурил, начиная смотреть в потолок. Я терпеть не мог, когда он курил в постели, и Антон об этом знал. — Может, беда в том, что мы слишком разные? — сделал он очередную затяжку, прищурив взгляд. — И нам не стоит быть вместе? Он игнорировал мои слова, игнорировал мои действия, мою тревогу и мои переживания. Неужели он знал, что этот разговор состоится? Неужели поэтому и был таким невозможно страстным в канун Рождества, потому что знал, что этот раз будет последним для нас? — Может, и не стоит, — холодно и тихо ответил я. — Тогда решено. Он снова сделал затяжку с такой легкостью и простотой, будто только что согласился на покупку хлеба по акции, а не рвал со мной в Рождество в девять часов пятнадцать минут после семисот тридцати дней отношений. — Ты бросаешь меня? — Да. Ему даже не потребовалась пауза. Я перестал чувствовать себя живым. На чисто механических действиях я вскочил с постели, быстро оделся, взял документы и сумку. У меня в ушах шумела кровь, так что я с трудом услышал собственный голос. — Я тебя ненавижу, — дрогнул, кажется. В следующую секунду я уже с грохотом хлопнул дверью и бежал вниз по лестнице. Оксана открыла мне после третьего стука и, когда она посмотрела на меня тем самым взглядом, который я так сильно ненавижу, я не выдержал. Сел у двери и заплакал. Два года терпел. Оксана села на колени рядом и обняла меня. Гладила плечи, прижавшись пухлой щекой к моим волосам, и что-то шептала, но я ничего не понимал. Родителей дома не было, они ушли буквально час назад, а Оксана готовилась к выступлению в церкви с хором. Она дала мне полотенце, сказала, чтобы я поел, потому что, по ее словам, у меня кожа да кости, и поцеловала на прощание, предупредив, чтобы я шел спать в ее комнату на случай, если родители вернутся раньше. Я принял душ, но к еде не прикоснулся; кусок в горло не лез. Уснуть у меня получилось только тогда, когда я взял в руки футболку, в которой спал дома у Антона, и прижал ее к себе. И у меня заболело в груди от осознания, что я настолько от него зависим, что даже не могу спать один. В комнате Оксаны я жил неделю. Утром очень тихо уходил на работу, ел там, брал подработку. В дом родителей возвращался лишь глубокой ночью, когда все уже спали, принимал душ и спал возле постели Оксаны под пледом. Первые несколько дней вопросов она не задавала, разговаривала со мной на отдаленные темы, но даже слепой бы заметил, как она беспокоилась. В ее глазах читалась тревога, но я не мог даже представить, как расскажу ей о том, что два года жил не у друга, а состоял в гомосексуальных отношениях. Я не хотел видеть в ее глазах разочарование, как и в глазах матери. Лучше уж тревога. Да, лучше уж она. — Я не могу молчать, правда не могу, — шепотом сказала мне сестра сразу, как я проснулся. Спросонья я растерялся, подумал не о том. — Не говори родителям, что я здесь, — попросил я. — Я скоро уйду. — Да нет же, — села она возле меня на колени. — Я молчала и не спрашивала, но я беспокоюсь, Арсений. Почему ты здесь? Что случилось? У тебя проблемы с деньгами или… Я могу тебе их дать, только скажи мне, что у тебя происходит. Она выпалила это разом и замолчала. В горле у меня встал ком. Я не хочу потерять ее после того, как она узнает правду. Я не перенесу, если она перестанет быть частью моей жизни. — Оксана… — Расскажи мне. — Я пока не могу. Оксана тяжело вздохнула и легла рядом со мной на пол, уставившись в потолок. Она молчала, а я прекрасно знал, что это затишье перед бурей. Сестра не любила, когда я что-то ей не договаривал. Сейчас рванет. — Тогда тебе надо хотя бы поговорить с тем человеком, от которого ты уже неделю прячешься в моей спальне, и уже потом принимать решение, как быть дальше, — отчеканила она, продолжая глядеть в потолок, а после собралась и ушла на работу, даже со мной не попрощавшись. Я любил сестру, но временами ненавидел за то, что она говорила правильные вещи и часто была права. Мне ничего не оставалось, кроме как сделать это: поговорить с Антоном. Всю неделю я занимал себя работой, только бы думать было некогда, однако мысли все равно так или иначе возвращались к нему. Антон настолько сильно отравил мою любовь к нему, что я готов был растоптать свое достоинство уже на следующий день и вернуться к нему. Готов был простить. Готов был ко всему, только бы с ним. Я не умел его ненавидеть, умел только думать об этом и говорить. Я собрался буквально за десять минут и, зная, что отец ушел раньше сестры, а мать еще спит, поскорее выбрался из дома и направился в квартиру к человеку, без которого мне было не выжить. Я знал, что прощу его. Вот бы и Бог мог также простить мои грехи. У меня был с собой ключ, поэтому я открыл замок без всяких проблем. Я рассчитывал, что смогу морально подготовиться к нашему разговору, думал, что у меня получится хотя бы настроиться, потому что был уверен, что Антон снова не ночевал дома, но… Я услышал всхлипы. В доме сильно пахло сигаретами Антона, в спальне были разбросаны вещи, на кровати сбито в ноги одеяло, форточка открыта. Я прошел на кухню, следуя за звуками, и открыл дверь, замирая на пороге. Антон сидел у стены в майке и трусах, прижав к груди худые колени, рядом с ним стояла забитая до краев чашка с окурками. В одной руке он держал тлеющую сигарету, а во второй белый лист. Антон плакал. Его лицо было изломлено в плаксивом оскале, по щекам текли слезы. Внутри у меня все сжалось. Я молчал. — Арс, — хрипло проскулил он, сжимая дрожащими пальцами лист. — Я получил результаты теста, который сдал анонимно месяц назад, — плакал он. — Он положительный. Я болен, Арс, — дрожал от потрясения его голос. — Я, блять, ВИЧ-инфицирован нахуй. Перед глазами у меня начало темнеть. И я разом вспомнил всё. Все разговоры Чарльза и Оливера, свидетелем которых нечаянно стал. Передача по телевизору дома у Чарльза. Заголовки газет и поведение Эммета, когда Тод выпил из его стакана. Кусочки паззла в моей голове сложились. Антон болен. Болен тем, что люди даже не знают, как лечить. Сердце заколотилось в грудной клетке так сильно, что у меня начали болеть ребра. Я даже не мог объяснить, что чувствую. Я просто держал в голове лишь одну мысль: я не смогу никогда его оставить. Я останусь с ним навсегда. Нужно было лишь сломать оковы. Я сорвался с места. — Арс, не уходи! — кричал Антон. — Останься, ты нужен мне! Ты нужен мне сейчас, пожалуйста! Я добрался до дома родителей даже быстрее, чем планировал. Паника выгрызала мне в грудной клетке плоть, но я решил для себя окончательно, что пора покончить с этим. Что я должен перестать лгать и сознаться матери в том, кто я такой и что из себя представляю. — Дорогой, какой приятный сюрприз! — увидел я на кухне счастливую мать, когда завалился в дом с чудовищной скоростью. — Ты забежал перед службой в церкви? Я как раз готовлю завтрак, — помешивала она у плиты в сковороде омлет. — Хочешь присо… — Мама, я — гомосексуалист, — запыхавшись, без прелюдий произнес я вслух. — И всегда им был. Она замерла возле плиты с деревянной лопаткой в руке и уставилась куда-то в пустоту, будто громом пораженная. На сковороде шипел белок яйца, за ставнями свистел ветер. Мама, пожалуйста, только не молчи. Ты не должна молчать. — Мам. — Томатов добавить? — отрешенно и нервно произнесла она. — Может, сыра побольше? — засуетилась она. — Мама, я ушел из своей группы свидетелей, не хожу в церковь и перестал молиться. Козырями. Мать вздрогнула и повернулась ко мне лицом. Она молчала, а я больше не мог. Я устал жить двойной жизнью, врать в глаза родителям и притворяться подобием идеального сына, которого у них уже давно не стало. Я выбрал свой мир и свой дом. И мой выбор далек от святости. — Это можно вылечить. Мы вылечим тебя, родной мой. Мы будем молиться, — отрешенной интонацией протараторила она, делая ко мне шаг. — Не нужно меня лечить, мама! Я — это я. Я таким родился и всегда буду таким. — Давай помолимся, — схватила она меня за руку. — Мама, перестань! — вывернул я из ее слабой хватки свою руку. — В этом нет никакого смысла. — Бог простит, — она будто меня не слышала. — Я спал с мужчиной последние два года, сомневаюсь, что простит. Ее взгляд прояснился после этих слов и она села на стул, сжимая в руке лопатку. Губы ее были плотно сомкнуты, глаза потухли. Да, мама, все верно, теперь ты поняла, что я не заслуживаю, чтобы ты испытывала за меня гордость. Я слишком грешен для этой семьи. Во мне не осталось ничего святого. Антон вытравил это из меня, я ему позволил. Не вини его, мама, не вини. Это я ему позволил. — Я живу с ним, — твердо сказал я. — Живу с Антоном. И люблю его, — я сглотнул. — А он любит меня. Мать ничего не ответила и я ушел, уверенный в том, что порог этого дома переступить уже никогда не смогу. Там больше не было моего дома. Там больше ничего не было. Мне хватило часа, чтобы добраться до нашей квартиры, и путь домой совсем не остался в моей памяти, это слилось в одно мгновение, и вот я уже сидел на коленях возле Антона, дымка на зеленых глазах которого периодически превращалась в слезу. Он молчал, а я просто хотел к нему прикоснуться. Изначально я о многом хотел поговорить, но знал, что ему сейчас больно, хоть и по другой, более реальной и опасной причине. Поэтому я зарыл все события, случившиеся в канун Рождества, и всё плохое, что было до этого, глубоко в себе — пусть оно умрет во мне, пусть сгниет и станет трухой между ребрами, пусть мне одному будет от этого больно. Потому что я только увидел его и уже простил. Я простил ему все. Я хотел остаться. Я его не ненавидел. Я по-прежнему его любил. Антон впервые на моей памяти выглядел беззащитным и испуганным мальчиком, которого я хотел спасти. Я не проявлял жалость ни в каком виде, я знал, что он это ненавидел, поэтому я просто пододвинулся к нему ближе и, вытянув вперед руки, обвил его шею, притягивая к себе. — Нет, — слабо проскулил он. — Не трогай меня, ты можешь заразиться. Он не знал, о чем говорил, а я его пустую болтовню не слушал. Он был почти сломлен, но я твердо для себя решил, что не позволю этому случиться. Я сделаю всё. Я сделаю ради него все и даже больше. — Да мне плевать, — глухо, куда-то ему в волосы на виске. А затем я притянул его к себе и поцеловал. Его сухие губы были соленые от слез. Я любил и такие его губы. Я любого его любил. Он лег ко мне на колени головой и свернулся в позу эмбриона, а я сидел, прислонившись спиной к стене, и целовал его лицо, повторяя, что все будет хорошо. — Я тебя люблю, Антон. Я не рассчитывал на ответ, потому что он говорил мне это только во время секса всего четыре раза за два года, однако сегодня в нашей жизни, видимо, все поменялось в корне, потому что он ответил: — И я люблю тебя, Арс. Мы начали жить дальше так, будто этой первой недели после Рождества не было вовсе. В Россию Антон не поехал, мы сдали билет. Про родителей Антона я больше не говорил. Я обнимал его во сне, мы готовили по утрам завтрак, ходили на работу, занимались любовью. Антон больше не трахался, нет. Что-то изменилось в наших отношениях после произошедшего, и теперь я понимал, что не только я занимался любовью, но и Антон тоже. Он собирал кончиками пальцев на моей спине созвездия, целовал кладбище звезд на моих плечах и больше не говорил во время секса, что любит меня. Теперь он говорил это мне перед тем, как я уходил на работу. Иногда говорил, когда я возвращался с нее. Это сочетание из трех слов стало значить для нас по-настоящему, и мы оба это понимали. Мы снова стали собираться нашей компанией, про наш временный разрыв в канун Рождества ребята не знали. Теперь я увидел всё и всё понял. Вопросов без ответа у меня не осталось. Инфицирован был Тод, Чарльз и Антон. Ввиду постоянных партнеров был инфицирован еще я и Оливер. Я узнал это наверняка через несколько недель, когда получил результаты своего анонимного теста. Я был уверен, что Льюис и Эммет тоже уже в нашем списке, однако Эммет всеми силами показывал, что он в порядке, и никаких проблем нет, однако тест пообещал сходить и сделать. О болезни никто не говорил. Мы только видели, что первым начал слабеть иммунитетом Тод, но делали вид, что все в порядке. Все мы, кажется, начали принимать факт того, с чем столкнулись. Что мы попали в русло той самой грядущей эпидемии. Медленной смерти. Геноцида последней четверти двадцатого века среди гомосексуалистов. Мы танцевали, проводили пикники, пели; ребята курили и выпивали. Мы жили. Антон о болезни почти не думал, потому что она его еще пока не тревожила, хотя временами он и начинал гипнотизировать взглядом какую-то точку, полностью погрузившись в себя. Но я был рядом. Я всегда был рядом, целовал родинку на кончике его носа, переплетал с ним пальцы, всё так же его любил, и временами мне казалось, что я влюблялся в него с каждым днем только сильнее. Как такое возможно? Я не знаю. Я правда не знаю. Жизнь вошла в нормальное русло, если это можно было так назвать, и я даже успокоился. Совсем немного, правда, но успокоился. А затем случилось то, к чему я не был готов. — Здравствуй, сын, — поприветствовал меня отец, когда я открыл дверь. У него в руках был букет цветов. — Мы принесли торт, — подняла мать пакет. — Ты дома один? — Если ты про Антона, то его нет, он на работе. И я впервые впустил в дом родителей, с которыми не общался почти пять месяцев. Дома не было вазы, так что цветы пришлось поставить в трехлитровую банку. Я поставил чайник, подал маме нож, чтобы она порезала торт. Ели мы какое-то время молча. Это молчание мне не нравилось. Их внезапный визит тоже. Что-то подсказывало мне, что это молчание — плохой знак; что это лишь затишье перед бурей. — Как твои дела? — поинтересовалась мать. — Все еще гомосексуалист. Мать опустила взгляд, отец смотрел куда-то перед собой, затем кивнул, тяжело выдохнув, и принялся дальше есть торт, будто не замечая меня. Мама тоже смотрела лишь в тарелку и один раз взяла отца за руку. Я перестал есть и окинул взглядом все, что сейчас происходило. Чем дольше я смотрел, тем больше понимал. Со счетом у меня проблем никогда не было. — Цветы, — наконец заговорил я, — двенадцать штук. Торт, молчание… Это мои похороны? Я хотел ошибаться. — Да, сын мой, — мгновение спустя ответил отец, по-прежнему не глядя на меня. — Это твои похороны. Я не ошибся. Они от меня отказывались, и я знал, что однажды это случится, однако готов все равно не был. Внутри у меня что-то рухнуло. Доедали мы молча, а вкуса торта я не чувствовал. Когда родители собрались, мама меня крепко обняла. Отец тоже. — Прощай, сын мой. Я закрыл дверь и замер в пустой, тихой квартире. Он не сказал «до свидания», не сказал «до встречи». Он сказал «прощай». Я больше их не увижу. Когда я это осознал, я начал плакать. По-настоящему, горько и надрывно. Обхватив себя руками, я скатился по стене вниз и громко всхлипнул. На секунду мне показалось, что я остался совсем один. Однако эта мысль исчезла, потому что это не было правдой. Потому что у меня все еще была Оксана. У меня был Антон, и Чарльз, и Эммет, и Льюис, и Тод, и Оливер. Я не был одинок. Следующей весной мы все узнали радостную новость: Эммет получил главную роль в спектакле. Хороших новостей нам всем не хватало, так что за эту мы ухватились обеими руками. Он тараторил об этом событии без умолку, познакомил нас со своей труппой и был таким счастливым, что мы все его радостью захлебывались. На премьере мы аплодировали стоя и улюлюкали все вместе, когда Эммет кланялся нам со сцены и сиял ярче солнца. Мы договорились отметить его дебют с нашей компанией и его труппой на следующий день после обеда, на что он согласился, потому что ему нужно было сходить утром по делам в больницу. Ребята ждали его в три, ждали в пять и шесть. Эммет не приходил и не отвечал на звонки. Ни с кем из труппы он после вчерашнего выступления не связывался. Мы забеспокоились, хотя виду не подавали. На следующее утро нас с Антоном с утра разбудил телефонный звонок. Это звонил Чарльз. И его речь была короткой: Эммета нашли в его квартире. Он повесился. Причин для такого поступка мы сначала не видели, потому что у него впереди было великое будущее, актерская карьера и много всего другого. Однако спустя неделю судмедэкспертиза дала нам ответы, как и его лечащий врач. Утром в день смерти, когда Эммет сходил в больницу, он узнал результаты анонимного тестирования. Он оказался ВИЧ-инфицирован и не выдержал того, чего опасался сильнее, чем каждый из нас. Я плохо помню похороны Эммета. Помню только, как плакала его мать, как мяукал на руках у Чарльза кот Эммета, и как пела красивым голосом песню девушка, которая играла с ним в спектакле. Мы с парнями как-то пошутили, что будем таскать гробы на свои плечах. Мы зря так шутили, потому что мы всё-таки гробы на себе таскали. И даже слишком много для одной жизни. Наше последнее Рождество с восемдесят третьего на восемдесять четвертый год всем составом я помнил так, будто это было вчера. Я помнил рассказы Эммета, помнил болтовню Льюиса и его неторопливый, мелодичный смех. Помнил пока еще не иссякаемую энергию Антона, улыбки Оливера и то, как он целовал в висок почему-то притихшего Тода. Я носил на своих плечах даже слишком много гробов. После смерти Эммета прошло всего четыре месяца, и я надел черный смокинг снова. Следующим мы похоронили Льюиса. И мы молчали, продолжали улыбаться и молчали, потому что боялись, потому что знали, кто будет следующим. И мы все просто хотели, чтобы он дотянул до своего дня рождения. Тод дотянул. На его день рождения были приглашены все наши хорошие знакомые. Людей было много, мы сидели на украшенном огоньками заднем дворе одной девушки, пили, ели, поздравляли именинника и делали вид, что все нормально. Тода подкосила инфекция так сильно, что он уже почти не вставал на ноги, находясь в инвалидном кресле. У него были многочисленные воспаления и язвы по всему телу, он перестал есть, его мучила бесконечная температура, постепенно переходящая в агонию, и мы знали, что у него уже последняя стадия. СПИД. — Просто пиздец, — негодовал Оливер, раскладывая подарки на столе. — Что такое? — негромко спросил я, держа Антона за руку. — Подарки. — А что с ними? Оливер дрожащим вздохом наполнил легкие. — Пластинки, которые он не сможет послушать, — указывает он в одну сторону стола, — фильмы, которые не посмотрит, — на вторую, — и книги, которые не успеет прочесть. Я не смог ничего ответить. Грядущая скорбь Оливера витала в воздухе и проникала с каждым новым вдохом в легкие, отравляя их. Я сглотнул. — Оп, а имениннику подарочек сюда класть? — появился из ниоткуда Чарльз. — Вот и мой! Чарльз с грохотом поставил на стол стопку книг. — Сборник биографий писателей девятнадцатого века, — заулыбался он. — Шесть томов. Оливер смерил его взглядом и ушел к Тоду, покинув нашу компанию. Чарльз справлялся с недугом сарказмом и пассивной агрессией, его винить за это мы не могли. — Зачем ты так? — покачал я головой. — Он должен быть готов, — только и ответил он. — Все мы там будем. На суде у твоего Бога. Я крепче сжал руку Антона. Девушка с русыми длинными волосами взяла в руки гитару, и мы все пели Тоду песню, слова которой вторили строчки о том, чтобы он жил сто лет. Тод улыбался, слушая нашу песню. Улыбался, а в глазах у него стояли слезы. На похоронах Тода я оказался через две с половиной недели после его дня рождения. Песня о том, чтобы он жил до ста лет, не сработала. Никакой магией эта песня не обладала, Тод не исцелился. Признаюсь, где-то в глубине души я надеялся, что песня сработает. Надеялся, как наивное дитя, а в итоге после того, как мы предали тело Тода земле, я разрыдался в одиночестве, спрятавшись в каком-то из углов церкви. Мы с Антоном вернулись домой молча, я принял душ и вошел на кухню, где Антон курил, сидя на полу и глядя в окно. Сигарета тлела меж его пальцев, и я увидел, что он весь дрожал. Я зашел не очень вовремя. Возможно, Антон хотел побыть один. Но я не хотел его оставлять в такой момент одного. Я потянулся к радио, стоящего на полке у стола, и нажал на кнопку. На волне заиграла свежая композиция набирающей популярность группы под названием Europe. Антон любил эту группу, я знал. Они исполняли рок, однако эта песня показалась мне другой. С первых строк я понял, что эта песня наша. «…days filled with joy and days filled with sorrow…»* Я подошел к Антону, и он поднял на меня глаза. Я протянул ему руку. «…i don't know just what to do, am I happy today, am I lonely tomorrow… everything depends on you…»* Немного подумав, Антон потушил сигарету и вложил свою руку в мою ладонь, поднимаясь на ноги. Я притянул его к себе и обнял одной рукой за шею, уткнувшись носом в плечо и закрыв глаза. «…and i'll been waiting for the angels to knock on my door…»* Мы начали плавно качаться на месте, его руки обвили мой торс, одна покоилась на пояснице, а другая на лопатках. Губами Антон касался моего виска. Я сжал пальцами его черную рубашку. «…i've been hopping that everything could be like before…»* Антон обнял меня сильнее и зажмурил глаза, а я вдыхал родной запах, покачивался в такт песни и думал о том, что я обязан быть сильным. Мне предстояло быть сильным за двоих. Я знал, что ждет меня в будущем. Отрицал, но знал. Мы побывали еще на нескольких похоронах наших знакомых. Чарльз говорил, что все эти бесконечные события — это просто такой период в жизни, и смерть — единственное, в чем мы можем быть уверены. Заголовки газет кричали темными буквами с прилавков, телевизионные передачи не замолкали. Эпидемия среди гомосексуалистов разрасталась в геометрической прогрессии и буквально вырезала из общества наш мир. Большинство наших знакомых уже кормило своей плотью червей на глубине в шесть футов. Оливер сказал, что хотел бы вернуться на три года назад и ошибиться в том, что сказал. Чарльз сказал, что это бессмысленно. Он знал, что Оливер был прав, просто отрицал это. Порой мне казалось, что я позднее всех понял, что вообще происходит. Антону становилось хуже. Его иммунитет стал слабеть, запустив адский механизм, остановить который было уже невозможно. Сперва он держался, старался не подавать виду, что правда напуган, но к середине осени он все же не выдержал. — Антон?.. Я проснулся от того, что не почувствовал его рядом. В спальне его не было, поэтому я вышел на кухню. Я нашел его там. Он сидел на стуле, сгорбившись, опустив ногу на ногу и нервно выкуривая определенно не первую сигарету. Антон стал очень много курить, хотя я просил — я умолял — его бросить. Однажды он сказал мне, что хотел бы умереть из-за них. Из-за сигарет. От рака, годам к тридцати пяти или сорока. Но не в двадцать четыре года. — Не спится? — спросил я, направляясь к нему. — Хочешь, я чай сделаю? — Я тощий совсем стал, — начал трясти он ногой, глядя в окно и нервно закуривая снова. — Но ты всегда был худой… — Нет! — вскочил он на ноги, отбрасывая на стол зажигалку и еще целую сигарету. — Одни кости, посмотри, — поднял он майку и указал на правда слишком сильно проступающие даже для него ребра. — Одни, блять, кости. Температура почти полтора месяца держится, горло болит с каждым днем все сильнее… Голова как чугун, сука, скоро лопнет! Антон схватился за голову и закричал, а у меня внутри от его крика что-то оборвалось, и в руках сама собой появилась дрожь. Своим криком Антон разбудил мое осознание, которое я так долго старался уложить спать. — И у меня вылезло какое-то пятно на лопатке, — тревожно проговорил он. — И на боку тоже. Вот, посмотри. Смотри, Арс. Блять, я разлагаюсь, хотя живой еще, кажется. — Антон… — Нет, не прикасайся ко мне! — шарахнулся он от меня назад. — Я болен. Я неебически, сука, болен. И я не хочу, чтобы ты стал таким же! Не прикасайся! Я рванул вперед, резко схватил его за майку и потянул к себе. Антон начал вырываться, сопротивляться и отталкивать меня. Он что-то кричал, повалился на пол, сопротивляясь мне, но я все равно обвил его руками, захватил его ноги своими и крепко к себе прижал. Если бы он только понимал, что, будь это в моих силах, я бы забрал себе его болезнь целиком и полностью, я бы забрал ее, мучился бы в одиночестве и сдох бы на белой постели в отделении инфицированных от последней стадии СПИДА, до последнего вздоха повторяя про себя все молитвы, потому что я не переживу. Я знал, что не переживу, если его не станет. Я отправлюсь следом за ним. — Арс! — рычал он. — Блять, Арс! Отпусти меня! — Я не хочу тебя отпускать. И он заплакал в моих руках, а я обнимал его, целовал в шею и шептал, как сильно его люблю. В начале декабря Антон попал в больницу. Ночью у него случился приступ, я больше не мог отрицать, что нам необходимо медицинское вмешательство, сам я уже не справлялся, поэтому как представитель Антона я подписал все бумаги, и его положили в отделение ВИЧ-инфицированных, в палату средней тяжести заболевания. Я проводил с ним большое количество времени, в деньгах проблем не было, я накопил приличные сбережения за последние два года, потому что чувствовал, что может случиться. За всей этой страшной суетой я не сразу заметил одну вещь: Чарльз куда-то пропал. Недолго думая, я набрал его номер из таксофона, но мой звонок остался без ответа. Чарльз словно почувствовал, что я начал беспокоиться, поэтому, когда я вернулся ненадолго домой, чтобы взять свежую одежду для Антона и принять душ, раздался телефонный звонок. Это был Чарльз. Оказывается, его иммунитет подкосился куда раньше, чем у Антона, но он всеми силами скрывал это от всех нас. Чарльз был в больнице, и стадия его заболевания была опаснее, чем у Антона. — Приглашаю тебя на ужин в канун Рождества, — слабым голосом произнес Чарльз. — Будут только свои. Я слабо улыбнулся, потому что мог с легкостью представить, с каким лисьим прищуром он мог мне это сказать лично. Свои. — Никого же почти не осталось, — закусив губу, негромко ответил я. — Только свои, Арс. Только свои. В канун Рождества был лишь я, Оливер и Чарльз. Он уговорил врачей отпустить его хотя бы на несколько часов, чтобы отпраздновать свое последнее Рождество. Его долго не хотели отпускать, но всё же позволили. В будущем это шутя станут называть «раковыми бонусами». Пышного стола, который Чарльз готовил для нас каждый год, не было. Не было шампанского, не было громкой музыки в проигрывателе. Не было Тода, Эммета, Льюиса и Антона. Мы сели на кухне, достали оставшиеся продукты в холодильнике Чарльза и в последний раз провели Рождественский ужин. Мы говорили мало, вспоминали в основном только хорошее, старались не говорить конкретно о каком-то из ребят, начиная историю со слов: «а помните мы?..», но в воздухе витала скорбь, а не ожидаемый дух Рождества. Когда вечер был закончен, мы помогли Чарльзу все убрать и, закрыв в последний раз его квартиру, спустились вниз, чтобы посадить его в такси до больницы. — Вот, возьми, — протянул он Оливеру сложенный вчетверо листок. — Что это? Чарльз вздохнул, надевая на глаза солнечные очки. — Мой некролог, — спокойно произнес он. — Ты же работаешь в журнале, верно? — Да, — отрешенно отозвался он, сжимая листок дрожащими пальцами. — Вот и опубликуй этот шедевр, — гордо заявил он. — Ведь никто не напишет некролог о тебе лучше, чем ты сам. Трогай. И такси уехало. Чарльз никогда не умел прощаться. Оливер развернул листок и буквально спустя долю секунды опустил руки, зажмурил глаза и откинул голову назад, с дрожью выдохнув. — Что там? — забеспокоился я. — Что он там написал? Оливер протянул мне лист. «Я жил» Я получил приглашение на похороны Чарльза через три недели. Место проведения меня озадачило: театр. Но Чарльз готовился к этому почти четыре года, к тому же, это ведь Чарльз, так что удивляться особо нечему, он явно продумал все до мелочей. Я впервые увидел его родственников и был в шоке, когда услышал, к кому они пришли на похороны. — Алексей? — не поверил я, удивленно обращаясь к Оливеру. — Он не коренной житель Швеции, ты представляешь? Я говорил с его братом. Чарльз родом из Беларуси, крещен, и его настоящее имя — Алексей. Я был потрясен. Получается, я не ошибся, когда сделал вывод о том, что мы правда нашли свой маленький мир, где нам было комфортно. Чарльз ни разу не говорил о своем детстве. В этом, наверное, и было дело. Но мне наплевать. Я пришел проводить в последний путь не Алексея, а Чарльза. Похороны прошли с размахом. Чарльз успел все спланировать в своем стиле. Были танцы, были поющие в мантиях негры, аплодисменты, целое представление с актерами и море алкоголя. Я даже не плакал на похоронах. Я разрыдался, когда они закончились. Чарльз был связующим элементом нашей компании, поэтому я не был удивлен, когда всего спустя пару недель мы с Оливером перестали созваниваться. У него было свое горе, и я не смел его упрекать за отсутствие общения. Он сыт им по горло, которое у него и без того болело. За окном было начало февраля восемьдесят шестого, и состояние Антона стало заметно хуже. Я не отходил от него, выполнял большую часть работы медсестер сам, и смотрел на то, как человек, которого я люблю больше всего на свете, превращался в собственную тень, буквально тая на глазах. — Арс… Его голос был слаб, иммунитет подорван окончательно, последняя стадия готова была запустить свои когти ему под кожу, а я уже не был уверен, что он может этому сопротивляться. — Да? — Я не нанимал сиделку, — холодно произнес он. Я спокойно посмотрел ему в глаза. — Я и не твоя сиделка, — покачав головой, ответил я, продолжая читать книгу в мягком переплете. — Я твой парень. Антон фыркнул. — Нафига ты это делаешь? — начинал он злиться. Я правда был спокоен. Я знал, что он провоцирует конфликт. Знал, что он просто не хотел, чтобы я видел его таким. Слабым, беспомощным, умирающим. — Потому что я люблю тебя. — И всё? — А этого недостаточно? Антон замолчал. Я исподтишка видел, как у него запустился целый мыслительный процесс. Я не знал, что он задумал, но был уверен в том, что не уйду отсюда, что бы он ни сказал. Ничто не оттолкнет меня от него. Моя жизнь зависела от него. Все мое тело, каждая клеточка, все органы были опутаны им, как силками. — Помнишь наш первый канун Рождества? Я поднял на него взгляд и кивнул. — Я ушел с Эмметом на кухню, — произнес Антон. — Я отсосал ему, а потом он меня трахнул. И буквально через несколько часов я уже был в постели с тобой. Покачав головой, я сглотнул и снова уставился в книгу. — Это было до отношений со мной. — Первая ссора после того, как ты переехал ко мне, — не унимался он. — Из-за того, что я не пошел с тобой в церковь. Я не поднимал головы. — Я позволил выебать себя незнакомцу в парке у «Трех фонарей». Антон резко выдохнул, откинувшись на мгновение раскалывающейся головой на подушку. Я закрыл глаза. Говори, что хочешь. Что хочешь, Антон. Я знаю, зачем ты это делаешь. — Всякий мой уход из дома, — он с болью вдохнул, — всякий раз… Любая наша ссора… Я всякий раз с кем-то трахался. Я не знал их имен, не запоминал их лиц. — Мне наплевать… — Второе Рождество, — прервал он меня. — Наша первая годовщина. Мы с Эмметом снова ушли на кухню. Я горько, но еле слышно хмыкнул. Я знал обо всем, что он говорил. Я знал обо всех его изменах. Но одно дело, когда ты догадываешься, а другое — когда тебе говорят об этом вслух. — Антон… — Вторая годовщина. Я трахался с тем блондином из клуба, с которым остался, когда ты ушел. И это я еще не вспомню уже, сколько раз за наш второй год отношений я был на стороне. Он замолчал, ожидая моей реакции. Я был уверен, что ему было нужно увидеть в моих глазах боль, хотя бы отдаленно похожую на ту, что испытывал сейчас он. Но он не знал, что я похоронил эту боль глубоко внутри очень давно, что она уже давно разложилась, ее пожрали черви, и она стала трухой. Обычным песком. Я поднял на него глаза. — Я всё знал, Антон, — спокойно произнес я. — Тогда почему ты, блять, остался? Я встал с места, оставил на кресле книгу и сел возле его постели на стул, опустив ладони на колени. — Потому что я люблю тебя. И он посмотрел на меня таким взглядом, которым посмотрел на него я тем вечером дома у Чарльза в канун нашего первого Рождества; в момент нашего знакомства. — И для меня это веская причина, чтобы остаться. Я прикоснулся губами к его покрытому испариной лбу и закрыл глаза, поглаживая совсем костлявые фаланги его пальцев, и Антон переплел наши пальцы, размыкая пересохшие губы. — Я тебя не заслуживаю. — Чушь не говори, — отрезал я. Антон едва заметно улыбнулся. Я хотел бы запомнить на всю жизнь даже эту улыбку. Каждую его улыбку я хотел бы помнить. — Почитай мне вслух, — попросил он меня. И я выполнил его просьбу. Двадцать пятого февраля, когда последняя стадия одолела Антона почти полностью, врач сказал мне, что необходимо связаться с родителями и пригласить их сюда. Конкретизировать я не просил, я знал, что она имела в виду. Я вышел с ними на связь, и первого марта родители Антона добрались в Стокгольм. Его мать не плакала, за нее это делал отец. Я сидел возле постели Антона на том самом стуле и видел, как как моя любовь почти растаяла на моих глазах. Антон сильно потерял в весе, и без того худое тело стало больше похоже на обтянутый кожей скелет. Говорить он больше не мог, едва слышал. Все его тело поразила инфекция, органы постепенно начинали отказывать, он был спокоен и расслаблен снаружи, но медленно и мучительно бился в агонии внутри. Я рассеянно держал его за руку, чувствуя себя в этот момент очень сильно лишним, поэтому решил позволить им остаться наедине с сыном. — Я буду в приемной, — сообщил я им. — Вот этой палочкой снимать инфекцию с губ, а этой… — Да, спасибо, я была медсестрой, — прервала меня его мать, не отводя взгляда от умирающего на ее глазах единственного сына. Я вышел из палаты и сел в специальную комнату для курения, просто там никого не было. Сложив руки в замок, я просто сидел в полной тишине, вслушиваясь в гул лампочки над головой, и не шевелился. Я даже не смог сказать ни слова, когда спустя какое-то время вошла мать Антона, села рядом со мной и молча закурила. Она была очень отрешенной, возможно, у нее шоковое состояние. Женщина она обычная, но я понятия не имел, как заговорить с ней. — Значит, ты и есть тот самый Арсений? — Тот самый? — Он нам поставил ультиматум полтора года назад: либо мы принимаем его ориентацию и Арсения, либо он прекращает с нами всякое общение. Женщина переводит на меня взгляд, глядя поверх очков. — Вы не приняли, я правильно понимаю? — А ты слышал, чтобы он общался с нами? — Нет. Она кивнула, но, затянувшись снова, покачала головой. — Он не дал мне объяснить. Не отвечал на звонки, — женщина поморщилась. — Мы готовы были принять и его, и тебя, но я начала разговор не так, просила его быть осторожным, спросила, предохраняется ли он и… Мать Антона отвела взгляд и потянулась к чашке, чтобы сбросить пепел. — Видимо, он действительно любит тебя, если так легко сделал выбор не в пользу семьи. У меня перехватило дыхание. Я даже не знал, что ответить. Женщина смотрела перед собой в одну точку и затягивалась снова. Внутри у меня завертелась волчком тревога. — Мне нужно вернуться к нему, — потер я глаза, собираясь подняться с места. — Постой, — попросила меня она. — Дай отцу пообщаться с ним. Антон был с ним более близок, чем со мной. Я кивнул и сел на место. Женщина снова замолчала на какое-то время, а затем сказала, чтобы я взял из пакета, с которым она пришла, свитер. — Зачем? — Я связала его для Антона на Новый год, но… Он ему не подойдет теперь, а ты мне как сын, Арсений. Я совершенно не знал, что ответить, поэтому надел бежевый свитер, как она и просила, и тихо ее поблагодарил. Ничто не предвещало беды, но буквально через четверть минуты дверь открылась, и отец Антона закричал: — Он не дышит! Мои легкие на какой-то момент перестали выполнять свою функцию. На негнущихся ногах я дошел до палаты, в которой лежал Антон, и почти рухнул на стул, обхватывая его начинающие холодеть руки своими. Не может этого быть. Антон так разыгрывал меня однажды, так ведь не бывает, верно? Он не мог вот так взять и оставить меня. Я смотрел на его открытые, больные глаза. Такие же зеленые, но тусклые, совсем потерявшие краски и жизнь. Смотрел на его сухие, покрытые инфекцией, слегка пухловатые приоткрытые губы. На его белое, как полотно, лицо, впалые щеки и высокие скулы. Из-под задравшейся больничной робы были видны его сильно проступающие ребра, замершая диафрагма и мраморные ключицы. Нет, он меня не разыгрывал. Это случилось. Он не дотянул до своего двадцать пятого дня рождения всего полтора месяца. Его не стало. Моего единственного смысла в этой жизни больше не было. Судьба и без того надо мной хорошо поглумилась, а потом оказалось, что тело Антона родители похоронят на родной земле. Они не стали даже слушать меня, что Антон рассказал мне, чего бы хотел. Они все решили сами. И приняли решение, что никто не должен знать о том, что стало с их мальчиком в Стокгольме. Они запретили мне приходить на его похороны. — Вы хотите сказать, что я не смогу попрощаться со своим любимым? — Да, — ответил его отец. — Вы тоже так считаете? — обратился я к его матери. — Да, я тоже так считаю. Перед тем, как выйти навсегда из больницы, я снял с себя свитер, который вынудила меня надеть его мать, и оставил его возле пепельницы, где тлели бычки сигарет Антона, пачку с остатками которых я отдал его отцу. Я вышел в морозный первый день весны, а перед глазами у меня был не образ последнего воспоминания об Антоне, а другой: тот лопоухий мальчишка с живыми, ярко-зелеными глазами и окольцованными пальцами с Рождества тысяча девятьсот восьмидесятого года. Мне кажется, что я любил его еще до нашего знакомства и, о, Господи, я использую впервые твое имя всуе, но… Я буду любить его вечно. Боже, я буду вечно его любить. И мне ничего не остается, кроме как верить в слова солиста группы Europe. Ждать, когда ангелы постучат и в мою дверь, и надеяться, что все будет так, как раньше.