Дым табачный воздух выел

Вечер был душным и молчаливым: одним из тех, когда в ушах звенит пустота, а перед глазами мутнеет от влажности и испарений. На Офицерской было непривычно пусто. Саша лежал на диване и думал о своём, о вечном. Его тело не чувствовало жара, пока голова лениво вырисовывала неказистые рифмы и строчки — так Блоку было привычнее думать. Вдруг стук. Ритмичные удары обрушились на крошечный мир квартиры как сокрушительное торнадо, сметающее всё на своём пути: спокойствие, мысли, строчки. Какое-то время Александр не реагировал на шум, но удары всё никак не прекращали своей раздражающей песни. Поэту всё же пришлось подняться и отворить дверь. Раздражение, вызванное внезапным возвращением в реальность, живо сменилось чуть ли не детским восторгом, стоило только Блоку увидеть, кто стоит у порога его квартиры. И хотя каменное лицо Саши ни единым движением не выдало этого, но он был действительно рад предстоящему знакомству с лучшим поэтом нового времени. — Добрый вечер, — громогласно поприветствовало Александра грузинское чудо футуризма. — Можно войти? Его голос был подстать его стуку в дверь, и сердце Блока билось сейчас ничуть не тише. — Конечно, — он без раздумий отворил дверь пошире. Александр давно уже мечтал об этой встрече. Новое направление рождало новых гениев, но единственным из всех футуристов достойным Блок признавал одного Маяковского. О, как о многом он хотел поговорить с тем, чьи слова так пламенно врезались в самую душу, чьи стихи были столь чисты и откровенны, столь похожи на его собственные стихи. — Проходи, — сухо пригласил Блок, лишь потому что не умел иначе. Они прошли в зал. Жёлтые обои блестели огнём заката; воздух был так непривычно наполнен солнцем, что, казалось, всё: небольшой столик со стульями, стоящие посреди комнаты, книжный шкаф из тёмного дерева, письменный стол и даже диван вот-вот расплавятся и утекут от этих косых лучей прочь. — Присаживайся, — предложил Блок, убирая с дивана покрывало, которое вскоре уже было привычно намотано на вечно мёрзнущего символиста. Они какое-то время сидели молча. Оба, как безумные, были рады встрече, и оба боялись в этом признаться. — Чаю? — предложил вдруг Блок, от нервов кутаясь в покрывало сильнее. — Это можно, — раздался сотрясающий стены голос. — Где у вас помыть руки? — спросил Владимир. — В ванной. Идёмте, — коротко ответил поэт и, проводив Маяковского, пошёл заваривать чай. — Я, честно сказать, приятно удивлён твоему появлению, — прикрикивал Блок, чтобы его было слышно в ванной. — Я удивлён не был, но тоже приятно, — ответил Маяковский, которому даже голос повышать не пришлось. Блок одним лишь уголком губ усмехнулся. Чутьё его не подвело: Маяковский — занятный парень. — С сахаром? — уточнил Блок. — Без, — сквозь шум воды отвечал Владимир. — И не жарко вам? — заметил он, заходя на кухню. Блок дёрнул головой на голос, неожиданно раздавшийся слишком близко, но, встретив прямой взгляд молодого поэта, словно в испуге отвернулся обратно. — Нормально. Терпимо, — коротко отвечал Блок, дожидаясь кипения чайника. — А мне вот жарко. Душно! День сегодня выдался отвратительнейший, — заговорил он, стягивая с себя пиджак. — «Выжженный квартал», да? — тихо промолвил Блок. Маяковский сначала удивился немного, но потом его лицо распорола гордая усмешка. — Читали, значит? И как вам? — Бахвальство. Маяковский вдруг засмеялся. — А то! — согласился он, объявив критику комплиментом. — Но это не правда, — добавил Саша, всё ещё стоя спиной. На этот раз Маяковский немного присмирел, а Блок, не дожидаясь вопроса, продолжил. — Ты будто сам себя пытаешься в чём-то убедить. Как будто не веришь собственным словам… Гордо, но наиграно. Ты, кажется, заставляешь себя верить, что однажды станешь велик и известен. Но, знаешь, известность… Даже она иногда не способна спасти от одиночества, — погружаясь в себя всё больше, транслировал смутные отголоски мыслей Блок. — Ну, по крайней мере, мне так показалось, — неожиданно упав из возвышенного обратно в свою квартиру, смущённо ретировался он. Но, кажется, было уже поздно. Володя молчал. И Блок не знал, от его ли это слов или просто ответить нечего. А повернуться боялся. Да и всё равно по лицу он бы вряд ли что-нибудь понял — в этом бог поэзии на удивление был слабоват. Маяковский вдруг встал и вышел. Снова шум воды. Саша второй раз за вечер усмехнулся. Ему, как и половине Петрограда, было известно о фобии Володи, и это его почему-то забавляло. — Я, знаете ли, — как-то замявшись заговорил футурист, снова войдя в комнату, — пришёл к вам сегодня не просто так, а по делу. Мне бы получить ваш автограф, — вдруг выпалил Маяковский. — Лиличка очень просила. Чайник уже посвистывал, закипая. «Лиличка, значит» — тяжело пронеслось в голове у Блока. — Да, — почувствовав наконец в себе силы произнести хоть звук, ответил Блок и впервые отвернулся от пустых кружек. — С радостью. Две чашки извергали пар из колец своих очертаний. Один чай сладкий, второй же — нет. Ни тот, ни другой пить никто, конечно, не станет. Один пить уже не хочется, второй — некому. *** Литературные вечера в Петрограде не были редкостью, да и Александр Александрович был на них частым гостем, вот только почему-то этот вечер казался Маяку особенным, и взгляд никак не мог оторваться от мрачной тени, сидящей в углу комнаты. Блок сегодня был явно не в настроении. Мало кто решался подойти к поэту в таком его расположении духа, а и те, кто подходил, сбегал спустя пару-тройку общих фраз. Маяковский отмечал про себя, что с каждым таким «собеседником» Тень в углу становилась всё больше и мрачнее; и действительно, кого может развеселить плеяда трусливых болванов, пытающихся, но не умеющих заговорить? После бегства очередного собеседника Александра, Маяковский наконец отошёл от своего кружка и направился в сторону. — Здравствуйте, — провозгласил чуть ли не на весь зал Маяковский. Блок забавно вздрогнул, не ожидая такого, а когда понял, что обращаются к нему, вздрогнул ещё раз, но уже от напряжения. — Здравствуй, Владимир, — нервно отводя взгляд, поздоровался поэт. — Что-то вы сегодня не в духе, — смело объявил парень, присаживаясь рядом. Каменное лицо Блока непривычно дёрнулось в подобии эмоции. Маяковский не успел её разобрать, но навряд ли она была положительной. — И в каком таком «духе» я должен быть? — раздражённо выпалил Блок, уперев враждебный взгляд в огроменную поэтическую тушу. Маяковский, благодаря знакомству с Лиличкой, давно научился распознавать момент, когда плохое настроение грозит перетечь в истерику. Не то чтобы это умение ему совсем не помогло, просто в тот момент здравый смысл как ни старался не мог победить несносное желание вывести замечательнейшего поэта современности из себя. — Ну что же вы так сразу? Не нервничайте, — тоном, похожим на тон родителя, заговорил Маяковский. Как и полагалось, попытка успокоить возымела обратный эффект. — Я НЕ нервничаю! — закричал вдруг Блок. Любопытные взгляды шустро перетекли в сторону шума, и, остудив немного Александра, так же шустро разбежались по своим делам. «Да, в такой-то толпе у нас и поговорить толком не выйдет» — подумал Володя, оглядевшись вокруг. — Владимир, — вдруг негромко и подозрительно спокойно позвал его Блок, но тут же замялся и проглотил обратно слова, которые только что готов был сказать. Взрослый и состоявшийся человек почему-то сейчас выглядел таким растерянным и убитым, что Маяковский сам отчего-то вдруг стал неловок. Тут уже полученный с Лиличкой опыт не помогал, и Володя решил использовать свой собственный. — Знаете что, Александр Александрович? Давайте прямо сейчас уйдём отсюда хоть бы в паб и смертельно напьёмся? — предложил Маяковский без зазрения совести. Блок внимательно взглянул на молодого поэта и вдруг нахмурился. — Споить меня решил? — Да, — бодро подтвердил футурист, не обращая внимания на то, что его слышит по меньшей мере вся элита Петрограда. Блок сидел в нерешительности и явно собирался с силами, чтобы отказать. — Идём, — всё так же тихо произнёс поэт, решительно поднимаясь и шагая к выходу. Маяковский в своей привычной манере усмехнулся и пошёл за своим кумиром следом. К чёрту культуру и культурных людей. Иногда даже богам словесности стоит снисходить до дешёвых баров. Роскошь и яркий свет квартиры для литературного вечера сменились плотным от дыма мраком и липкими столешницами. Так неожиданно затеянная пьянка удалась так себе. Как оказалось пить с Блоком — не самое большое удовольствие. Пока Маяковский только вошёл во вкус, Саша уже захмелел и по-пьяному развязал язык. — Нравишься ты мне, Володя, — говорил Блок невнятно, как будто не понимая, что вслух. — С каких это пор я для вас Володя? — улыбнулся Маяк, подливая себе и другу. — Такая смелость и красота, такой талант… Я о многом хотел поговорить с тобой. Ещё до нашего знакомства. А как выходит встреча, так я разом всё забываю, что хотел сказать, — без умолку болтал он. — Значит глупости это, раз забыли, — встревал время от времени Владимир. — А вот и нет! — протестовал Саша, тряся своей многострадальной рюмкой. — Знаешь, Володя, ты мне меня напоминаешь. В молодости. Такой же смелый. Так же много амбиций… Сейчас моё время уже проходит. Я и не пишу ничего почти. Исчерпал я себя. Весь Кон-чил-ся, — печальная улыбка, разбавленная пьянством, пробежала по лицу великого поэта. — Сейчас уже ваше время. Всё это глупости, на самом деле… Футуризм этот ваш… И всё. Глупости! А талант… Его видно, — тут Блок как-то слишком открыто и дерзко взглянул в глаза Маяковского, что того аж мурашки пробрали от головы до пяток. — Кто бы что ни говорил про футуристов, а ты, Володя, талантлив, как чёрт. Я уже многого не смогу сказать. А ты ещё многое скажешь. И за меня скажешь, и за себя, и за нас всех… Всё скажешь, как ножом по горлу. Остро и чисто, и как красиво!.. Блок уже не замечал, что его рюмка не пополняется даже водой, а Маяковский всё пил, как не в себя, изо всех сил стараясь догнать Александра. — Что-то как-то мрачно у вас мысли идут. Будто не сегодня — завтра вешаться собрались, — смеялся Володя, внимательно наблюдая за поэтом. — А если и собрался, что тогда? Маяковский вдруг подавился водкой, а Блок сидел с лицом лисицы, насмешливо и пытливо щуря глаза на Володю. — Тогда я вас сегодня одного не оставлю. Надо будет — к кровати привяжу, в больницу сдам, а вешаться не дам. Вам помирать нельзя. Вам ещё своё договорить нужно, — глядя прямо в глаза и будто бы угрожая, Маяк всё же пытался быть более ласковым с дорогим его сердцу поэтом. В ответ на это Блок лишь рассмеялся. Да. Именно рассмеялся. Как смеются дети после своих ребячеств: звонко и удивительно правдиво. Так неподходяще этому мерзкому месту. — Ох, Володя, — пытаясь остановить хохот, начал Блок. — Забавный ты парень. Ты бы ещё убить меня пригрозил… для полной комичности, — смех прошёл, но удивление от такой внезапной перемены осталось. — А вешаться я и не собирался, — Блок вздохнул, и голова его вдруг заполнилась туманом трагизма. — Только вот знаешь, Володя… и без верёвки с мылом можно повешенным быть. Горечь в словах Саши на вкус отдавала водкой и отчаянием, а Маяковскому и то и другое было немало знакомо. — А всё-таки от того, чтобы ты меня сегодня не оставлял, я бы не отказался, — опять невзначай озвучив мысли, заговорил Александр. Маяк усмехнулся. — Странный вы, Александр Александрович. Как же я останусь с вами, если у вас жена, у меня Лиличка, да и к чему это? Вешаться-то вы уже не собираетесь. Блок, очевидно, вредничал. Старше Володи на тринадцать лет, и всё-равно вёл себя с ним как ребёнок. А Маяковскому было и невдомёк, что даже с женой Саша себе такого не позволял. — А если я скажу, что снова собрался? — вдруг заявил Блок. — Говорите, что хотите. Я вам теперь уже не поверю, — посмеивался Маяковский. — Вы не повеситесь. — Не повешусь? Тогда застрелюсь. С моста брошусь. Что ж, на повешении и свет клином сошёлся? — прикрикнул Александр, шутя. — Да и жена моя — слабое оправдание. Дома её явно не будет ни сегодня, ни завтра, а повезёт, так и послезавтра не будет тоже. — Что же вы, не любите свою жену? — так же шутливо спросил Маяковский. — А ты, что же, не любишь меня? — ёрничал Александр. Маяковский, немного ошарашенный такими резкими перегибами, на мгновение потерялся в разговоре. — Я и вас, и ваши стихи безмерно люб… — начал своим несокрушимым басом поэт, а только вот Блок как-то да умудрился его перебить. — Но не так сильно, как Лиличку, — то ли спрашивая, то ли констатируя горькую правду, оборвал разговор символист. И ещё долго мастера слова этих самых слов не могли найти. Но Володя, видимо, по молодости лет, оказался куда проворнее. — Вы сегодня говорите странные вещи, — наконец ответил Маяковский, допивая алкоголь из горлышка бутылки. — А вы ведёте странную жизнь, — снова переводил стрелки Блок. — И каким это боком здесь замешана моя жизнь? — начиная сердиться, вопрошал Володя. — А таким, что, живя втроём, неужели вы ни разу втроём не спали? — в этот раз алкоголь наконец-то позволил Александру оборзеть до крайности. Маяковский подорвался, схватил кумира за воротник и напряг всё своё тело, но ничего больше злобного взгляда за этим так и не последовало. — Я многого не прошу, — продолжил свои «странные речи» поэт. — Одна ночь — не более. Маяковский молчал. — Ты мне нравишься, Владимир, — проникновенно шептал Александр. — Нравишься не только лишь как поэт, понимаешь? — Зато вы мне — только, — уверенно протестовал Маяковский, а всё-таки взгляд его отчего-то соскользнул на пол. — И даже как человек не нравлюсь? — забавлялся Саша. — Ещё немного и перестанете, — пробурчал Владимир. Блок не был дураком. Он всё прекрасно понимал. И даже про Лиличку и то понимал. А всё равно было больно. Всё равно на что-то надеялся. Глупый. Романтик. — Что ж, тогда не буду настаивать, — совершенно спокойно вздохнул Александр. — Пусти меня, Володя, я пойду. Владимир отпустил поэта, а сам удручённо сел обратно за стол. — Ухожу… В пустую квартиру!.. — надевая свой тёплый пиджак, продолжал разговор с самим собой Саша. — И что я тебе говорил? Да, Володя, и правда: даже известность, и та не спасает… А впрочем, мне и правда пора бы уже заткнуться. До свидания, Володя. Надеюсь, что несмотря ни на что, сегодня мы расстаёмся друзьями. Александр ушёл. В пустующем пабе остался только пьяный бомж и пара молодых людей. Студентов, кажется. Володя сидел и всё думал о чём-то. Вторая бутылка водки для этого повода пришлась ему как раз кстати. *** Ночь была тёплой и ясной. Непривычно чистое небо над Петроградом поражало обилием мерцающих пятен. Воздух дурманил ароматом трав, смешанным с сыростью. Хотелось вдыхать этот воздух всей грудью, до тех пор, пока лёгкие не разорвут её, и даже после этого продолжать дышать. Этой ночью Маяковский шёл не домой. Его там сегодня не ждали. Горло саднило от одной только мысли… Хотя скорее от сигаретного дыма. Всё это было похоже на жёсткий удар поддых — хочется скрючиться от боли и никогда больше не разгибаться. Володя шёл туда, куда его не звали, но, по его собственному уверению, всегда ждали. Володя шёл к другу, к приятелю, почти к единомышленнику, если бы не одно но. Володя шёл на квартиру к лучшему символисту. Володя шёл на Офицерскую. К Блоку. Последний раз они говорили с месяц назад, и это после их общей привычки созваниваться чуть ли не по три раза в неделю. Но Маяковскому было не до того. У него были проблемы. Конечно, Лиличка. Всегда неизменная Лиличка. Как много нервов она отнимала у Маяковского! И как много отчаяния он получал из-за своей любви. Бывало, его сердце, как сейчас, готово было пробить в Грозном теле сквозную дыру, и тогда, чтобы этого не случилось, он писал полные страданий и вместе с тем страсти стихи. Но сегодня его выгнали, и лучше способа успокоиться Маяк придумать не смог. Стук. Такой же, как и всегда: громкий, чёткий, ритмичный. Дверь отворяют довольно скоро, потому что уже знают, кто за ней. — Володя, ты чего? — спросил Блок, первым делом осмотрев приятеля на наличие смертельных ран — в случаи с ним никогда нельзя быть уверенным, что этого не могло произойти. — Жена дома? — коротко и по сути спросил Маяк. — Ушла, — коротко и по сути ответил Блок. Больше Маяковский не задавал вопросов. Он вошёл в квартиру Блока, как к себе домой, и по привычке расположился в зале. Блок закрыл дверь и последовал за ним. Присел на стул напротив жалкого вида футуриста и начал ждать. — Лиличка? — с пониманием спросил Саша. — Она. Блок достал откуда-то шампанское. Притащил с кухни гранёные стаканы. — Мне подарили недавно. Другого нет, — объяснил хозяин и аккуратно откупорил предназначенное для праздников вино. Пили молча. Между ними так часто бывало. За это Блок и ценил Маяковского — с ним можно было не только душевно говорить, но и душевно молчать. Пока Блок задумчиво бродил по лабиринтам своих мыслей, Маяковский осушил стакан за стаканом бутылку. Саша понял, что Маяковский не собирается ничего рассказывать, а время позднее — Блока уже давно клонило в сон. — Тебе постелить на раскладушке или на диване поспишь? — спросил Александр, поднявшись со стула. Маяковский потерянно поднял взгляд на голос, а когда его мозг наконец заработал и разобрал смысл слов, он обыденно, как будто это само собой разумеется, ответил: — Я пришёл к тебе не ради раскладушки или дивана. Я пришёл, чтобы спать с тобой. Александр поперхнулся воздухом. С тех пор, как они в первый и последний раз говорили об этом, прошло не меньше года, да и Саша мало что помнил с того вечера. После того случая они ни разу не вспоминали того, что наговорили друг другу, и успели превратиться в хороших друзей. Товарищей! Блока больше не смели тревожить подобные мысли, а если и случалось такое, то он гневно отгонял их от себя, боясь, что из-за глупой похоти может лишиться такого дорогого приятеля. Так почему же теперь Маяковский приходит и говорит такое? Как он смеет так дерзко заявлять, что пришёл к Саше в постель? Не как к другу, а как к любовнику. Нет, не к любовнику, а как к шлюхе. И это после того, что Блоку пришлось пережить, чтобы выкинуть все эти глупые мысли из головы? Как он только смеет?!. — Убирайся, — медленно процедил Блок своим привычно монотонным голосом. Взгляд Маяковского вдруг сделался дерзким и холодным. — Не хочу, — сухо ответил он. — Я не спрашивал твоего мнения. Уйди прочь из моего дома. — Не уйду, — стоял на своём Маяковский, подогреваемый спором. — Я-то думал ты только на вид дуболом, а оказалось и правда твердолобый, — независимо от того, какие колкости он говорил, голос Блока был одинаково ледяным. — Повторяю ещё раз: Выйди из моего дома сейчас же. — Как запела пташка! И откуда вся эта злость? Не ты ли сам в первую нашу попойку бесстыдно предлагал мне себя, как предлагают дорожные шлюхи? — столько желчи в знакомом и родном голосе, столько обиды одним только предложением. — Щенок, — злобно шепнул символист и замахнулся для удара. Но даже сидящий и пьяный Володя был для Александра плохой мишенью. Без лишних усилий кулак поэта перехватили, и, заломив его руку за спину, Маяковский ловко подмял поэта под себя. — Чёртов подонок, — шипел Блок, пытаясь вывернуться. — Не я первый полез на вас с кулаками, — резонно заметил громила. — Да ты и без кулаков кого-угодно прижмёшь! — возмущался из-под Маяковского Блок. — Вас что-то не устраивает? — возмущённо спросил Маяковский, плохо понимая, из-за чего Блок так на него зол. — Да нет, что ты! Всё правильно! Не дают добровольно, возьми силой. Чего стесняешь? Давай! Изнасилование тоже вариант! — ёрничал Блок, в своей злости доходя почти до истерики. — Просто скажи, что тебя, чёрт возьми, не устраивает?! — не выдержав, взвыл Владимир. — А то, что я не позволю ни тебе, ни кому бы то ни было ещё пользоваться мною и моими чувствами. Ты оскорбил меня, Володя. Я не хочу тебя сейчас видеть. Убирайся, прошу тебя. Я не хочу тебя ненавидеть, — прошипел Блок оттого, что что-то тяжёлое застряло в горле. Блок за всю свою жизнь почти что не плакал, и сейчас точно не собирался. — Саша, — вдруг спокойно прошептал Владимир почти на самое ухо поэта. — Не зови меня так, — вроде бы грозно, но так жалобно и моляще попросил Александр. — Я прошу всего одну ночь, — словно цитируя самого Александра, глубоким шёпотом он выдыхал слова прямо в кучерявый затылок. Он зарывался носом в густую шевелюру и, как кот, ласкался к нему щекой. — Хватит, — голос Блока казался спокойным, но всё же Владимир чувствовал в нём едва уловимую дрожь. От затылка губы Володи спустились к шее и медленно начали покрывать её поцелуями. — Мне одиноко, Саша, — болтал он, между долгими ласками. — Мне одиноко… Нежность, с которой грубоватый грузин касался губами разгоряченной шеи, заставляла поэта дрожать и млеть, в тайне надеясь на продолжение. Тяжёлые руки провели по спине вдоль позвоночника, заставляя его прогнуться, а потом пошли обратно по талии, рёбрам, лопаткам, останавливаясь на каждой части и каждую из них собственнически массируя, как бы присваивая тем самым себе. — Володя, — шумно выдохнул Блок не своим голосом и попытался перевернуться. Но Володя крепко держал свою жертву. Он ещё не наигрался с этой стороной, чтобы отпускать её: ведь здесь осталось ещё столько неисследованных мест. — Тише, — еле слышно успокаивал поэта поэт, нежно покусывая мочку его уха. — Володя, пожалуйста, — постанывал Блок. — Поцелуй… Меня. Последний лёгкий укус за ухо и слова, полные горечи и сласти. — Сегодня всё, что захочешь. Он плавно повернул лицо Александра и робко прикоснулся к его губам. Сначала несмело, но позже уже вовсю терзая сладкие от шампанского губы, Маяковский с наслаждением ловил сдержанные стоны друга, принимая каждый из них как высшую награду.