спасение утопающего

just stay in touch i’m on the trouble

— А ты замечал, что из слова Славка получается свалка? Замай слышит голос Славы в трубке и хочет, чтобы всё оказалось сном. Он смотрит на часы — почти пять утра. — Блять, Слав. — Ага, — грустно соглашаются в трубке. — Приедешь? И Замай, конечно, приедет, потому что Слава слишком бодрый для пяти утра, значит, не спал, а значит, у него в голове тупые каламбуры — и смерть, смерть, смерть. Смертушка, смертынька, смерточка. Их любимая девочка. Не то чтобы Замай думает, что Слава может с собой что-то сделать, но оставлять его одного, когда он честно просит о помощи, было бы отвратительно. Он помнит то время, когда было плохо-но-похуй, а теперь в их п(издец)-триумвират, управляющий пустотой в голове, добавилось и помоги. Квартира у Славы под стать настроению — холодная. Видимо, район какой-то продуваемый всеми ветрами сразу, чтобы и в голове сквозняк, и босиком по полу как по льду. У Славы нет особо понятия о комфорте, и поэтому они сидят на подушках, кинутых на пол. — Вот тебе не больно костлявой задницей на полу сидеть? — ворчит Замай, которому эти тонкие диванные подушки особо не помогают. — Ну кто ж виноват, что я такой вымахал в херь несуразную. Могу на коленочки тебе сесть, чтобы ты не переживал. Но Замай вежливо отказывается. Они не говорят, что там происходит в голове: и так уже всё сказано, и блядская голова полнится теми же мыслями, даже не сформулированными, и хочется прострелить себя не ради смерти, а просто чтобы мозг перестал работать и дал хоть немного отдохнуть. Но на всякий случай Замай уточняет: — Что-то случилось? Слава пожимает плечами, мол, всё как обычно, никаких новых трагедий. Андрей всё понимает: сам такой же, может, не в той же степени, но они тут не меряются своей печалью и даже не решают проблемы. Просто находятся в одном времени и пространстве вместе. Похоже на сраную свиданку, только у них тройничок с тоской. — Расскажи лучше, — Слава устраивается на подушке поудобнее, — что там в нашем родном твиттере, а то тяжко без сплетен. Замай фыркает. — Твой твит про штаны снова актуальный. — Воспитывался рэпером, а вырос мудрецом, — гордится собой Слава — не всерьёз, как и всё хорошее в его жизни. — А какой-то чел назвал тебя моим бойфрендом, — жалуется Андрей. Но Славе вдруг так нравится, как он хрипит слово бойфренд, что он сразу не находит, что ответить. — А как же замечательное русское слово хуесос? — всё-таки возмущается он. — Может, они думают, что это я у тебя сосу, — пожимает плечами Замай. — Зато нам пожелали любви, чувствуют люди, что мы как-то в чём-то пытаемся спастись. Славе интересно, что сам Замай думает об этом, но Андрею хочется только услышать заветное “мне стало легче сегодня, спасибо” и продолжить спать. Он ни в чём не винит Славу и готов все его бессонницы разделить — потому что и Слава сделает то же самое — но мигрени от недосыпа и не объяснить, ради кого такие жертвы. В окно вдруг громко стучит клювом ворона. — У нас тут разговоры про хуи и депрессию, отвали, пожалуйста, — деловито говорит птице Замай, но она удобно устраивается на подоконнике, мол, ребят, если вам снова нужны образы для песен про смерть — то вот я здесь, и на моих перьях — глубокая печаль русского фольклора. Слава её прекрасно понимает и с грустью вспоминает обидное обвинение в неискренности после альбома, наполненного вот этим сказочным-народным-жутким-воющим. Ему, конечно, в целом похер на эти мнения — точнее, очень хочется, чтобы было похер, но отчего-то критика задевает, и именно вот это: неискренне. Искренность вообще странный критерий — больно уж субъективный, да и кто может знать, что там в голове у исполнителя на самом деле. У Славы была всего одна мысль — “ребят, жизнь бессмысленна, все умрём, всем нам плохо” — а выразилась в куче образов. Разумеется, он их создал — в этом искусственность, неискренность? — но ведь в том и прикол искусства, чтобы что-то создавать. Да и вообще никто не обязан в искусстве выражать исключительно себя, Слава вообще часто прячется за чужими словами, привлекая разные имена и делая отсылки, — и всё равно это всегда созвучно с тем, что он думает или над чем иронизирует. Видимо, искреннее — это когда про систему, политику, девочек, деньги, про идеалы какие-то, про стремления и цели, а его травушка, прорастающая сквозь труп, да солнышко, раздирающее грудную клетку и оплетающее лучами горлышки волчат, — это как будто неправда. Ну и сидите там со своим остросоциальным рэпом, мы будем сидеть с острой бритвой в руках и долго думать, царапать себя или всё-таки бумагу словами. Слава в обиде кладёт голову на плечо Замая. Они оба никогда не были против прикосновений, что сейчас особенно радовало. И Славе как-то очень неправильно классно с того, что Замай хоть и ниже, но куда надёжнее и сильнее, и это он был бы большой ложкой, если бы им пришлось вдруг спать вместе. — Интересно, — бормочет Слава, у которого отчего-то в голове так созвучны вместе и смерть, — а если бы одновременно повесились, мы в одно время померли или кто-то бы дольше задыхался? Замай щипает его за щёку. У них не дружба (друзья всё-таки помогают), а вот такое нездоровое вытягивание друг друга из петли хотя бы на время. — Мы бы с тобой в этих петлях начали бы качаться и пытаться столкнуть друг друга с табуреток, — предполагает он. — Мы с тобой до конца будем самыми нелепыми. — Круто, — радуется Слава. — Надо альбом записать, где каждую песню посвятить какому-нибудь суициднику. — А последнюю завуалированно посвятить себе, — включается в творческий процесс Замай. — Да! — Слава мотает головой, чуть не ударив Андрея по челюсти. — Помру из-за тебя во время записи альбома, — ворчит Замай. — Про Маяковского надо обязательно сделать, я прям хочу обыграть наши фамилии в словечке Замаяковский. Слава хлопает в ладоши. — Пиздец мы крутые, жаль, что помрём, и нас, может, даже забудут, — но Слава всё равно выглядит радостным, потому что даже несерьёзный творческий процесс заставляет его чувствовать себя получше. — И обязательно надо сообщить людям, что это не Маяковский написал “вы любите розы? а я на них срал”, пусть у нас будет рэп образовательный. И про Японию что-нибудь включим обязательно. — Придут анимешники, — тревожится Замай. — Да уж лучше они, чем элитарии с безупречным вкусом, — Слава рисует в воздухе кавычки. — И вообще я сам анимешник, — он пихает Андрея локтем в бок. — Я с тебя буду брать деньги за риск получить производственную травму, — Замай легонько бьёт его по руке. — Ты со мной только ради денег, — наигранно возмущается Слава. — Конечно, — самодовольно улыбается Замай. — Я всё делаю ради денег и славы. Карелин хочет укусить Андрея за такие каламбуры. Смесь восторга и какой-то злости на себя — за то, что эта радость какая-то как будто неправильная — и Слава снова переключается на творчество. — Альбом назовём “Антихаракири”. Это и с антихайпом связь, и выражает суть всего, что мы делаем, — находим оправдания, почему ещё не вскрылись. — А вот нас не посадят за пропаганду суицида? У нас нет денег на адвоката, только на вареники по скидке и дешёвый пивас. — Ну Мирон соберёт концерт, — усмехается от горькой ироничности Слава, — назовёт “я буду продолжать свои суициды” и подкинет деньжат. — Тогда шикарно, — расслабляется Замай. — И раз мы собираемся в тюрьму, давай что-нибудь украдём, ну какой-нибудь припев из нулевых-девяностых, мол, всем всегда было херово, мы не первые и, увы, не последние. — Блин, это ж у Крида фишка сейчас делать песни с припевами русской эстрады, я не хочу воровать идеи у Крида, — морщится Слава. — Ну вот, а “Городок” Варум так бы вписался, — вздыхает Замай. — Да и из Тату что-нибудь было бы шикарно взять, “Я сошла с ума” там или “Что не хватает”. — “Мальчик-гей”. — Тогда ещё и за пропаганду гомосексуализма сядем. — Давно пора. Слава ловит себя на мысли, что они ведь обсуждают с Замаем самое страшное — будущее, пусть и не всерьёз, хотя кто знает, что из этих идей получится. С Замаем ему ничего не страшно: ни позориться, ни поднимать жуткие темы, ни делать отсылки к малознакомым людям — ни, наверное, целоваться. Карелин и сам не знает, с чего вдруг именно поцелуи, видимо, виновата заевшая в голове we kiss too much, услышанная в магазине. Вот для них с Замаем даже одного поцелуя было бы слишком много, даже если очень хочется от контраста постоянной горечи внутри и невыразимого восторга, что есть человек, эту мёртвую тоску разделяющий и превращающий во что-то живое. Слава не называл бы это любовью, но какой-то дружеской-творческой влюблённостью, максимальной душевной близостью — может быть, ему на самом деле даже не хочется придумывать термин. А может, это самая настоящая любовушка, просто признавать такое как-то стрёмно, словно бы Слава умеет только в смерть и презрение, а что-то хорошее его пугает. А первый поцелуй как раз должен быть по радости, а не из-за тоски и взаимного утешения, поэтому — не сегодня. — Ты так смотришь, — тихо говорит Замай, — будто думаешь о чём-то неприличном. — Может, от избытка чувств хочу тебя поцеловать, — “да блять — сказал же: не сегодня, почему я себя не слушаю?”. — Ну ладно, — пожимает плечами Замай, словно он сам о чём-то таком думал. — Только дай мне жвачку, а то я даже зубы не почистил, неприятно получится. — Да нахуй неприятности, — тихо говорит Слава и тянется к Замаю, и всё плывёт, и у смертушки полевые цветы в волосах и восторженный смех, и его никто не отталкивает, и в Андрее нет никакой иронии, только удивление — почему мы не сделали так раньше, если так тянет друг к другу? Но резкий звонок сбивает атмосферу. — Это что? — шёпотом спрашивает Замай, и у Славы от близкого хриплого шёпота мурашки — боже, так глупо, так нелепо, так здорово, словно он впервые пробует все эти разноцветные коктейльчики для грустных вечеринок. — Будильник, чтобы выгулять пса. — У тебя нет собаки. — Это я про себя. — Значит, в другой раз продолжим, иди гуляйся, а я отосплюсь пока. Замай встаёт и перебирается на диван. У Славы что-то вроде традиции: в семь утра обязательно минут на десять выскочить на улицу, чем там холоднее, тем лучше. Надо столкнуться с реальным миром, чтобы осознать, что он ещё существует и никуда за ночь не делся. Слава быстро накидывает на себя ветровку и вылетает на улицу. Щёки горят от всего, что случилось — и надо же, были абсолютно трезвые, и даже не сказали друг другу “что-то мы ебанулись, давай завязывать” — нет ведь, им обоим отвратительно хочется продолжения без объяснений, просто нестись друг в друга со всеми своими чувствами, с пиздецом в голове — и восторженно принимать эту катастрофу, столкновение без жертв и обломков. И очень хорошо будет вернуться и лечь рядом под бок и Замаю, ни о чём не говорить и тонуть в позднем утре, в другом человеке — лишь бы не в себе.