***
Джон никогда не был идеальным. Он был бандитом до мозга костей. Ещё с детства любил пакостничать и устраивать беспорядки. И, говоря по правде, он думал, что никогда не сможет остепениться. По настоящему. Так, чтобы навсегда, чтобы со вспышками чувств и эмоций. Просто потому, что он бандит, а любимая женщина, дети, семья - это все то, куда бьют. И бьют больнее всего. Он с кривой улыбкой, просто потому, что по другому не умел, слушал пьяные россказни-мечтания Артура о семье и выводке детей. И думал, что ни за что на свете. Единственное, что он испытывал к Лиззи, когда хотел с ней обручиться, это вожделение и какая-то человеческая жалость, для женщины вовсе не постыдная. Она, слишком высокая, подстать манекенщицам, совсем не вписывалась в этот мир, полный крови и звонких перестуков от вращений пушечных барабанов. Он отчётливо помнил тонкую шею, что каждый раз дрожала у него в руках, стоило лишь мельком прикоснуться. Почему-то эта часть женщины запомнилась ему лучше всего. Чего греха таить, Лиззи была одной из лучших шлюх в округе. Что ещё пожелаешь: красивая, длинноногая, точно здоровая и нисколечко не влюбчивая, так ещё и стонет так сладко, будто ты ее единственный. Перечисляя в голове этот список, Джон думает, что поторопился с заключением о невлюбчивости. Всегда же есть исключение. Их закоренело составляют лучшие, и Томас Шелби, совсем предсказуемо, стал тем самым исключением. Так что, видя совершенно отстраненные взгляды женщины, ее слишком угловатые попытки скрыть собственную природу чувств, Джон лишь жал плечами, мысленно снова давая одобрение принятому решению взять ее в жены. В конце концов, это для неё куда лучше уже начерченной перспективы по ночам выметаться из комнаты Томми и, почти сразу после, ложиться под засаленных банкиров. Он желал для неё лучшего, того же, чего жизнь желала ему. Когда он шёл на собственную свадьбу, на едва гнущихся ногах, то готов был проклясть весь белый свет. Так и хотелось наорать на гребаного Томаса, который всегда все решает в одиночку, совершенно не считаясь с мнением семьи. Только ставя в известность и раздавая указания. Стоя на своеобразном алтаре, он на секунду прикрывает глаза, молясь, чтоб под белой тряпкой оказалась не старуха, чтоб под ней оказалась чертова пустота и все посмеялись над нелепой шуткой. А стоит чуть повернуть голову, переводя взгляд на невесту, так воздух одним ударом выходит из легких. На секунду Джон верит в бога, опьяненный сочетанием темных, по-винному красных губ, совершенно не подведённых и не накрашенных, и смуглой кожи. Она улыбается ему, приподнимая тонкие уголки ещё выше, машинально чуть морщит курносый нос. Эсме. Так ее зовут, как узнает он. Имя совсем не цыганское, скорее немного экзотичное, но от того не менее приятное на языке. Он пару раз перекатывает его во рту, словно пробуя на вкус, перед тем, как позвать ее. Конечно, она и так чрезмерно близко, жмётся от холода острым локтем к его боку, и по-прежнему радостно улыбается. Но желание произнести его, это слишком простое для неё имя, пересиливает, и оно срывается с губ почти против воли. Она заглядывает ему в глаза так пристально-верно, что хочется отплеваться. Исправится, думает он, ловя сладко-медовый взгляд почти янтарных глаз на себе. Глаза у неё чуть светлее того виски, что они обычно пьют. Но абсолютно одинаковы с тем, что Лондонские занозы зовут по-настоящему хорошим пойлом. В противовес встают ее губы. Они совершенно не похожи по цвету ни на виски, ни на яркие платки Полли, ни на что из того, что приходилось видеть Джону ранее. Кроме красного вина, такого густого и терпкого, что сковывает небо, но желание сделать новый глоток не отпускает, понимает он, когда уже целует ее. Она, совершенно мягкая и податливая, теснее жмётся, кладя руку на шею и уже тогда чуть сжимая, царапая. Джон улыбается. Точно исправится, решает он, уводя новоиспеченную невесту в спальню. Сама Эсме похожа на ураган, замечает он после нескольких лет совместной жизни. Взять даже волосы. Сколько бы она не сидела перед зеркалом, расчесывая длинные пряди и заплетая их в косы, все равно постоянно всклокоченная, немного растрепанная. Словно только что спрыгнула с дикой лошади прямиком тебе в объятия. Дыша так загнанно и быстро, что сердце вот-вот остановится, а его собственное разорвётся от восторга. Кто бы мог подумать. Сдельный брак, не иначе, да и было бы желание называть его как-то иначе. Как-то раз они говорили с Эсме на эту тему. Почему-то слишком сильно она волновала его, беспокоила та податливость, с которой юная цыганка вступила с ним в брак. – Тогда история теряет свою необычность...– морщит нос Эсме, кутаясь в простынь, и Джон может клясться снова и снова на всём, что имеет, что обожает это и ни на что не променяет. Она оказывается взрывной, совершенно непокорной, истинной цыганкой. Свободолюбивой, яркой и дышащей наравне с ветром, гуляющим по бесконечным просторам. Не раз Джон думал, все они, цыганки, такие свободные, словно птицы, вот-вот и упорхнут в постель под другого. Но Эсме оставалась на месте по-прежнему, словно в первый раз принимая его в свои объятия, царапая спину и сладко тягуче шепча его имя в самое ухо. С такой нуждой, будто без него не сможет больше прожить и дня. Прежние устои отходят на второй план с ее появлением, и Джон этого предпочитает не замечать. Он все такой же, говорит он себе, поджигая какой-то бар вместе с Артуром, но после только и думает, как бы поскорее попасть домой в горячие объятия его темноволосой, вечно всклокоченной цыганки. Картинки того, как мягкие полы домашнего халата расходятся на ее округлых бёдрах будоражат сознание. Черт возьми. Он ругается, каждый божий день посылая все к чертям. Привязанность - это тяжело, решает он для себя, уверенно отбрасывая в сторону бычок от сигареты, наблюдая, как огонёк тухнет в грязи и слякоти. Как бы он не потух по отношению к ней, с горькой усмешкой на губах думает он, перебарывая сладкую дрожь, что сковывает грудь тисками. Дай волю, и его затрясёт всего, слишком ярко и несдержанно, словно обкурившегося парнишку. Не угаснет, как бы он того не желал, будет гореть. Вместе с его беспокойством о ней и любовью, что бьется в груди вместе с сердцем, и, кажется, если убрать одно, без разницы что, то и второе непременно затухнет, останавливаясь. Соскочить со скрипучего табурета Гарнизона и быстро устремиться к выходу у него всегда получалось эффектно. На то он и Шелби, чтобы производить эффект. Улицы грязные, будто отражают всех, кто по ним ходит, досконально, до самых мелких деталей, до самой мерзкой лужицы или противной пыли. А дома чисто. Джон выдыхает спокойно, чувствуя тепло и уют, что дают расслабиться и наконец отпустить беспокойство. На кухне слышится копошение, и Эсме выходит к нему в ярком красном платье с чёрной вышивкой у выреза, в котором смело проглядывают острые ключицы и красивая грудь. Она встречает его словно верная собачка, можно подумать. Но после посмотреть в глаза и разглядеть ту самую дерзость вперемешку с заявлением. Заявлением на него. «Ты полностью мой» кричит мёд ее глаз, а Джону совершенно не хочется спорить. « Все так и есть » говорят его губы, сминая в поцелуе ее, темные и терпкие, оставляющие послевкусие и делающие зависимым. Темные пряди, снова слишком пышные, но привычно заплетенные в косу, щекочут его шею. И чувствуя это все, ощущая каждой клеточкой тела, Джон по-настоящему называет себя счастливцем. Счастливцы все глупые. Заворожённые совершенно разным, будь то всклокоченные волосы или винные губы.***