Выживает сильнейший, но побеждает неваляшка. Oxxxymiron — Неваляшка
— Зачем ты это делаешь? Илья смотрит на него с сочувствием — или с жалостью: Рома не слишком хорошо разбирается в эмоциях. Он скребёт ногтями подсохшую корочку на руке, снова пуская кровь, прикладывается к ней губами. Вкус металла успокаивающе хорош — Рома ощущает внутри тепло, такое, будто он снова дома, в безопасности четырёх бетонных стен. Илья кладёт руку ему на плечо: ободряюще, вроде бы, а может просто требует к себе внимания. Они все так делают, когда приходит время, и Рома непроизвольно дёргает плечом, сбрасывая тёплую ладонь. Пустое место неприятно холодит. Он достаёт из помятой пачки сигарету и прикуривает. Морщится, потому что кровь на руке не останавливается — собирается тяжёлой каплей в ложбинке между сухожилиями, катится вниз, падает на пол. Рома вздыхает, глядя, как она разбивается о паркет, и делает затяжку. — Ром? — зовёт Илья. Садится рядом с ним на ступени, молча смотрит, как Кушнарёв стряхивает пепел прямо на паркет. — Отвали? — пробует Рома; разговаривать не хочется, оправдываться — тоже. Хочется накуриться, сожрать пол-холодильника и кому-нибудь отсосать. Снова. Он поворачивается и смотрит на Лила. — Или ты тоже хочешь? Илья шарахается от него так, словно у него чума или холера, морщит нос, стискивает челюсти. Дышит тяжело, немного загнанно, и Рома пытается угадать: это негодование, гнев или, может, он просто не может смириться с мыслью, что действительно хочет. — Ты… в своём уме? — выдыхает Лил, сжимая пальцы в кулаки. Лицо у него неровно краснеет, заходится алыми пятнами, и Рома понимает, что это злость. Он затягивается снова и смотрит Илье в глаза. Рома гадает, что он ещё скажет: может, назовёт шлюхой, потаскухой, сосалкой — ему не удаётся придумать новых слов, а всё это он уже слышал раньше; может, врежет по морде, свернёт челюсть, и вся команда назавтра скажет ему, что он дебил; может, согласится и даст залезть к себе в штаны. Он улыбается этим мыслям и снова стряхивает пепел: Илья опускает взгляд на его пальцы и, резко развернувшись, уходит прочь. Рома поджимает губы. Ничего. Не сейчас, так через месяц. Когда вольётся в коллектив.***
У Лёхи такой классный член, что просто незаконно прятать его под одеждой. Об этом Рома говорит вслух, за что получает короткий смешок и довольное: «Нравится — так не болтай». Он наверняка хотел сказать что-то вроде «Раз нравится — соси усерднее» или «Перестань болтать и возьми в рот мои яйца», но правда в том, что он вряд ли вообще когда-нибудь кому-нибудь такое говорил. Рома был бы не прочь услышать что-то подобное, пропустить сквозь себя вибрации его голоса и увидеть этот огонёк вседозволенности в его глазах. Но Лёха, конечно, держит себя в руках, и для Кушнарёва это своеобразная игра: довести его до такого состояния, когда он перестанет с ним нежничать и наконец трахнет в рот, может, даже позволит себе кончить ему в глотку. Пока счёт — хрен знает сколько в пользу капитана. Рома смеётся своим мыслям и целует его охуительный член — сначала возле основания, потом выше, вдоль неловко проступающих вен, и наконец оставляет влажный чмок на самой головке. Лёха откидывается назад на стуле, запрокидывает голову и не смотрит на него. Это немного обидно: Рома не рассчитывает ни на что, но ему нравится, чтобы тот, кому он сосёт, знал, кто для него это делает. Поэтому он чуть прикусывает нежную кожу и наслаждается ощущением жёсткой руки, вцепившейся ему в волосы. — Зубы, — шипит Березин. — Как скажешь, папочка, — шутит Рома, и прежде, чем ему влетит за это, берёт в рот. Лёхе нравится, когда влажно — чтобы хлюпало пошленько и желательно стекало вниз на яйца, чтобы скользило как в вагине, только лучше. Поэтому Рома не глотает слюну и насаживается до предела, пока головка не утыкается в горло, не давит на корень языка. Рефлекс давно задавлен, но слюна течёт как надо, и через несколько движений мокрое вокруг всё — Лёхины яйца, его собственный подбородок и даже стул. Он немного помогает себе рукой: Березин здоровый и толстый и целиком не помещается в рот. Пальцами перехватывает прямо под губами, двигает ими в рассинхрон со ртом, и звуки, которые издаёт Лёха — вот то самое, ради чего он вообще это делает. Он хрипит и постанывает слегка сконфуженно: Рома думает, это оттого, что ему неловко получать удовольствие — то ли с женой неладно в постели, то ли стремно, что ему отсасывает парень. Рому все эти тонкости вообще не волнуют: он работает ртом так, что Лёхе очевидно охуительно, а всё остальное не имеет никакого значения.***
В клубе шумно и ярко от светомузыки и стробоскопов, и душно, и тесно, и просто пиздец как клёво. Рома вкидывает вторую таблетку, чтобы не отпускало, и запивает её егермайстером, чувствуя на губах вкус трав и имбирной свежести. В випке их трое: он, Вовчик и какая-то тёлка с задранной юбкой, которой Миненко лезет в трусы, больше похожие на верёвочки. Рома сидит у него в ногах и ждёт, пока они перестанут сосаться, и на него наконец обратят внимание. Штаны у Вована топорщатся так, что Кушнарёву хочется чисто по-дружески их расстегнуть, и он тянется вперёд, дёргает молнию вниз, выбивает болт из петли и тянет их прочь. Пьяненький, чуть раскосый взгляд девицы останавливается на его руках, и она почти готова вскочить и убежать, когда крепкая хватка Миненко останавливает её от необдуманных глупостей. Всё проплачено, думает Рома. И поднимается выше, чтобы стащить штаны окончательно, прихватив вместе с ними и бельё. Шлюшка очень забавно удивляется, когда видит возбуждённый член, и переводит взгляд на Рому: они сталкиваются глазами, и он готов поспорить, что в этот момент они думают об одном и том же. Он наклоняется вниз, обнимает губами головку и чувствует на шее горячую тяжёлую руку; секундой позже он скорее угадывает, чем слышит, шевеление рядом, и девочка наклоняется к нему и к члену. Рома улыбается ей и предлагает компромисс: скользит губами справа, языком обхватывает член снизу, давая ей немного простора для полёта фантазии. Она кивает ему как-то неуверенно, словно для неё это впервой, и прикасается губами справа, тоже вытаскивая язык. Рома видит, как рука Вована забирается в её роскошные волосы, и слышит сверху хриплое и очень пошлое: «Две соски сразу, вот так удача». Они удивительно быстро находят общий темп: Рома показывает ей, как этому херу нравится больше всего, и она подхватывает эту игру, и они смотрят друг другу в глаза, пока вдвоём обрабатывают чужой член. Они сталкиваются губами, языками, зубами — и это просто охуительно хорошо, потому что губы у неё — со вкусом чужой смазки и рома, а у него стоит так, что, блядь, больно. Когда Вован кончает, он собирает семя губами, не дав девице подобраться ближе, а потом хватает её за лицо, сжимая пальцами подбородок, и целует, со слюной передавая чужую сперму, и она глотает, не особо осознавая, что происходит. Над их головами Вова матерится восхищённо и, кажется, хвалит. Его руки на их головах поглаживают грубовато, тянут за волосы. У Ромы всё ещё стоит, дико хочется кончить, и Вован замечает как раз в тот момент, когда он рукой тянется вниз, чтобы потереть член хотя бы через джинсы, — рука в волосах резко дёргает его назад, и Кушнарёв вскрикивает от неожиданности, заваливаясь назад и опираясь на выставленные руки. — Эй, сучка, — громко произносит Миненко, большим пальцем поглаживая её ненатурально-острую скулу, — подрочи ему. Девица смотрит сначала на него, потом на Рому, и они встречаются мутными взглядами, оба пьяные и слегка угашенные. Она тянется к нему, расстёгивает джинсы и ловко берёт член в руку, оборачивает её вокруг пару раз, и Рома морщится, понимая, что ладони у неё слишком нежные, ласковые даже, а он вмазался полчаса назад и хочет немного боли. Он целует её снова, кусает, тянет за губы, пытаясь передать ей немного своей злобы — и выходит лучше, чем он мог рассчитывать. Она дрочит ему двумя руками — сноровисто, будто делает это каждый день, — резко двигает ладонями, слегка царапает ногтями. Рома кончает, заливая её изящные руки, и Вован смеётся где-то над ними, нажимая кнопку, чтобы вызвать официанта и заказать ещё бухла.***
Илья смотрит на него как на человека, которому нужна помощь. Делая надрез под ключицей, Рома думает — может, и вправду нужна. Илья смотрит на него с сочувствием, и теперь Рома точно знает, что это не жалость. Он ведёт ножом вниз, вспарывая плоть — немного, не зарежет себя до смерти, но так, чтобы порезы болели ещё как минимум пару дней. Илья смотрит на него и молчит. Рома тоже молчит. Он не знает, что сказать, и нужно ли вообще что-то говорить. Ему больно; набухшие края надреза сочатся крохотными каплями крови, он плачет, и слёзы текут вниз по щекам, по шее, по груди, горькой солью, раскалённым серебром врезаясь в раны, а воздух из открытого окна холодит кожу ровно настолько, чтобы не умереть. Илья двигается навстречу к нему — тоже садится на пол, подгибая под себя колени, осторожно тянет руку, словно боится, что Рома взбесится и пырнёт его ножом, и осторожно вынимает оружие из рук. Пальцы слабеют настолько, что Кушнарёв даже не сопротивляется — забирай, думает он, и катись к чёрту вместе с ним. Кровь стекает ниже, и Илья пальцем проводит по порезу: кожа взрывается огнём с его прикосновением, и Рома пальцами вцепляется в собственные колени. Илья ведёт рукой дальше, и Кушнарёв задушенно стонет, не в силах удержать внутри эту яростную боль. — Надави сильнее, — просит он, и Лил давит, трёт, ногтем ковыряет свежую рану. Рома дёргается, стискивает зубы и рыдает, потому что боль ослепляющая, такая, что почти невозможно терпеть. Илья поднимает отнятый нож и смотрит на него несколько секунд, решая головоломку. Когда он переводит взгляд на Кушнарёва, в глазах у него уверенность и какая-то обречённая готовность. Он прикасается холодным лезвием к коже чуть ниже ребра, давит, пока острый кончик не врезается в плоть, и ведёт вниз почти до пупка. Оброненный нож оглушительно звенит, высекая звуки из кафельного пола, и для Ромы перестаёт существовать что-либо, кроме тёплой руки на его животе, терзающей новую рану. Он чувствует себя разбитым, истощённым и благодарным — он ищет свободную руку Лила, сжимает её в ослабевших пальцах, пытаясь этим жестом выразить всё, что чувствует. Илья только смотрит ему в глаза и сжимает руку в ответ, большим пальцем поглаживает побелевшие костяшки. Чуть позже он приносит антисептик, обрабатывает ранки и помогает Роме улечься в постель. Уходя, он долго смотрит на его лицо: Рома знает это, потому что не позволяет себе заснуть до тех пор, пока за ним не закроется дверь.***
Паша, думает Рома, единственный нормальный чувак в их команде. Или правильней будет сказать, единственный чувак в команде, которому он не сосёт на досуге. Для него это что-то вроде незакрытого гештальта, потому что его ртом успели воспользоваться даже тренер и менеджер, которого он после каждого отсоса шлёт нахер. Просто потому что ему нравится видеть, как Дима смеётся, и ещё — чтобы разрушить неловкость, неизменно возникающую после того, как он даст Кушнарёву в рот. Тренер — дело более тонкое. Тренер — он по девочкам, поэтому со стороны Артстайла каждый отсос превращается в игру «придумай сотню способов назвать парня соской и не повторись». Рома в целом не против, тем более, что благодаря Ване его лексикон пополняется такими словами как «сосалочка» и «вафлёрша», и ещё более странным «дрочилка». Не ему судить о тонкостях русского языка, но вообще-то ему кажется, что такого слова не существует. Вот и сейчас он пытается выдумать какое-нибудь новое прозвище, пока Рома лижет его яйца, рукой надрачивая член. Ванино шумное дыхание заполняет тишину комнаты, которую не в силах перекричать причмокивания и хлюпанье Роминого рта. Кушнарёв чувствует себя ёбаной массажисткой, когда Ваня говорит: «Вот так, девочка, сожми его сильнее», и кончает ему на лицо, немного попадая на волосы. Неизменное «спасибо» долетает до него, когда он, сунув голову в раковину, пытается смыть сперму, и он отвечает что-то вроде «всегда пожалуйста», но Ваня вряд ли слышит, потому что дверь в этот же момент закрывается. Рома вытирает лицо полотенцем, закрывает глаза и дрочит, представляя чьи угодно руки, только не свои.***
В лоджии зябко, и у Кушнарёва слегка немеют пальцы, в которых он держит сигарету. Ему, в общем, всё равно, даже если они отмёрзнут нахрен — играть, конечно, не сможет больше, но, может, его ещё пару месяцев подержат на зарплате как штатного минетчика. Илья входит почти бесшумно — только щелчок закрывшейся балконной двери звучит за спиной. Рома не оборачивается, но весь обращается в слух, пытаясь угадать, зачем Лил сюда пришёл. Он не курит, а для того, чтобы просто постоять и подышать свежим воздухом, на балконе слишком холодно. — Я принёс кое-что, — говорит Илья, подходит, встаёт рядом, разглядывает. — Мне кажется, тебе понравится. Рома заинтригован, и он на сто процентов уверен, что Лил принёс что-нибудь безобидное, но не может удержаться и, повернувшись, спрашивает: — Свой хер? Илья морщится, но не комментирует — молча достаёт из бумажного пакета пару простых восковых свечек. Кушнарёв тупо смотрит на них, формулируя вопрос, но он никак не желает оформляться в его голове, поэтому спрашивает Рома что-то вроде: — Нахрена ты их притащил? — Горячий воск, — просто отвечает Илья. — Больно и… не оставляет шрамов. Рома смотрит на него удивлённо. Нет, не то слово. Рома смотрит на него в полном ахуе. — И ты принёс их, чтобы..? — Не тупи. Кушнарёв почти зол на него: окей, в прошлый раз Лил случайно застал его в ванной с ножом наперевес, помог и уложил спать, но это — это просто нечто. Он не находит слов, чтобы сказать, что чувствует, но это похоже на страх, потому что первая мысль, которую он думает, глядя на эти свечи: «Как отмазаться?» — Ни за что, — наконец говорит вслух. Он понятия не имеет, что происходит с его лицом, но, скорее всего, выглядит он шокированным. Илья не уговаривает, хотя именно этого Рома почему-то ждёт; он просто убирает свечи обратно в пакет и говорит: — Передумаешь — приходи. Кушнарёв смотрит ему вслед и вдруг чувствует, что сигарета, истлевшая до самого фильтра, жжёт ему пальцы.***
Приходит он через два дня. Приходит потому, что от самого себя блевать тянет, и сил нет смотреть в зеркало. Приходит и ничего не говорит — молча снимает футболку и укладывается на чужую аккуратно заправленную постель. Илья понятливо закрывает дверь и поджигает свечи зажигалкой, вынутой из Роминого кармана. Терпеливо ждёт, пока воск раскалится достаточно и без предупреждения капает на грудь — туда, где едва заметно белеет на бледной коже свежий, едва заживший след пореза. Воск жжётся, как яд, и хотя нож жалит острей, эта боль какая-то другая — может, потому, что её причиняет не он сам. Ещё три капли падают куда придётся: на рёбра, на живот, под ключицу, — а потом Илья спрашивает: — Что случилось? Рома упрямо молчит и ждёт новой порции боли, а когда она не приходит, открывает глаза. — Либо говори со мной, либо выметайся, — говорит Илья, встречая его взгляд. Кушнарёв подвисает немного, раздумывает, не уйти ли ему в самом деле, чтобы не отвечать на чужие ёбаные вопросы. Потом вспоминает, как стоял в ванной с ножом и смотрел в зеркало на собственное тело, а потом давился жалостливыми слезами, не в силах даже выблевать это отвращение в унитаз. Он немного медлит с ответом — слишком медлит, понимает он, потому что Илья уже готов задуть пламя и прекратить. — Я хотел сказать нет, — торопливо отвечает он, заглядывая в светлые глаза. Боится не успеть, боится, что Илья уже всё решил. — Но не смог. Кап. Кап. Илья смотрит ему в глаза, что-то ищет там, в непроглядной тьме, и Рома старается не моргать, почему-то позволяя заглянуть. — Продолжай. Ещё одна капля ударяется об грудь — здоровенная и какая-то особенно горячая. Кушнарёв дёргается, хочет закрыться руками, но потом останавливает себя, прижимая раскрытые ладони к прохладному покрывалу. — Ваня пришёл подбуханный, — хрипит он через силу и решает вывалить всё как на духу. — Попросил ему отсосать. Мне было, ауф, неохота, и он начал говорить, какая я хорошая девочка, и как ему нравится, когда я сосу его член. Рука у Ильи заметно дёргается, и вместо того, чтобы уронить одну каплю, он проливает на худое тело всё, что скопилось в вытопившемся в толстой свече под фитилём углублении. Рома не сразу понимает, что произошло, и только когда боль разливается, кажется, по всему телу, он стонет удивлённо-болезненно и смотрит, как у Ильи ломаются недовольно брови. Он не извиняется, только задаёт следующий вопрос — повторяет тот, что уже когда-то был задан. — Почему ты это делаешь? — Мне нравится? — с полувопросительной интонацией отвечает Кушнарёв. У него сбито дыхание от боли, но он знает, что как только замолчит, всё прекратится. — Тебе нравится… — Лил прерывается так, словно ему неловко об этом говорить, но всё равно заканчивает фразу, — …отсасывать, или что тобой пользуются? — Не знаю. Хочешь, отсосу — потом сам скажешь мне? Илья смотрит странно. Рома сказал бы — недовольно, но стоит вспомнить, что он плохо разбирается в эмоциях. Он шарит глазами по чужому лицу, пытаясь понять, но ни поджатые губы, ни нахмуренные брови, ни яростные глаза не дают ему никаких подсказок. Наконец Илья разлепляет губы и говорит: — Убирайся.***
Рома молчит, когда решается судьба Лила. Он не голосует ни за, ни против. Никого не ебёт его мнение. Никого не ебёт его разбитое сердце. Илья смотрит на него, когда Лёха оглашает ему приговор, и Рома стыдливо отводит взгляд, потому что понимает: сломал всё сам. Чужой взгляд сверлит его, как буравчик, но ему не хватает сил даже толком попрощаться. Они видятся не в последний раз, но в последний раз для них обоих это что-то значит. — Рома? — зовёт Илья, обрывая слова Березина. Рома не знает, на что тот надеется. Глупый великовозрастный дурак думает, что может его любить. Так что Кушнарёв просто качает головой, глядя в пол, и слушает, как рвётся внутри него душа скрипом закрывающейся двери.***
Вместо Лила приходит Роджер. У Роджера милая борода и покладистый нрав, и он всегда легко принимает отказы. Возможно, поэтому Роме так нравится проводить с ним вечера, а может, потому, что в нём ему ничего не напоминает про Лила. Рома отсасывает ему почти нежно — так, как нравится немногим, — и Вова мягко поглаживает его по волосам, смахивает упавшие на лоб пряди и ласкает пальцами шею. Он смотрит ему в лицо, и Рома гадает, кого он там видит: шлюшку, сосалку, друга с привилегиями? Он понятия не имеет, потому что Вова об этом не говорит, а сам он почему-то стесняется спрашивать. Хочется думать, что всё в порядке, и он убеждает себя в этом. Кончив, Роджер мягко поглаживает его за ухом, молчаливо благодаря, и Рома чувствует себя неваляшкой: сколько ни бей, всё равно вернётся в исходное положение. На коленях.