aequatio

У меня нет никакой уверенности в том, что я поступаю правильно, решившись отправить Вам эти записи. Не знаю, удастся ли Вам получить полный текст и дойдет ли он до Вас вообще. Я пишу больше от отчаяния, потому что с трудом различаю уже реальность и кошмары, которые становятся все подробнее и ужаснее, мне сложно даже выводить слова на бумаге, не то что говорить о том, что я видел и продолжаю видеть. У моего предшественника, стало быть, было больше смелости, потому что он умудрился изложить все, что с нами происходило — и происходит — достаточно внятным языком, хотя не знаю, доступны ли эти строки для понимания тем, кто никогда не испытывал ничего подобного. Мне страшно представить, что будет дальше, страх стал постоянным моим спутником, и я пишу Вам еще и от страха, что от меня ничего не останется вовсе или останутся только кости и плоть, все еще дышащая, но тогда это все равно будет равнозначно моему полному исчезновению. Я пытался избавиться от проклятого уравнения. Растопил в своей убогой комнатушке печь, собрал все бумаги, хотел бросить в огонь, но потом в глазах потемнело — и я осознал себя на полу, лихорадочно выводящим проклятые логарифмы углем, который обжигает мне пальцы. Говорю Вам, они обгорели почти до кости, а я все продолжал и продолжал писать, ища ответ к уравнению, этой формуле Дьявола. Нет, не Дьявола, я был бы счастлив, если бы за всем этим стоял всего лишь сатана, сманивающий меня в ад. Но эти силы за пределами нашего с Вами понимания, бегите сразу же, как только почувствуете их присутствие, потому что если они увидят Вас — о, если они увидят Вас, бежать будет некуда и молиться тоже — некому. Поэтому прошу Вас, не читайте дальше и просто бросьте все эти бумаги в огонь, пусть проклятое уравнение горит, пусть никто больше не окажется в их власти. Надеюсь, вы уже бросили читать и распаляете топку, но рука меня почти не слушается, так что я не могу перестать излагать — мое отчаяние сильнее меня, пожалуйста, простите меня за это. Мне не хватит смелости рассказать о том, что и кого видел я в бездне, открытой ключом под названием математика — будь она проклята и прокляты те, кто научил человечество считать дальше простой арифметики! Вместо этого я позволю себе привести дневниковые записи моего предшественника, который пропал без вести около года назад. Мне поручили разобрать его бумаги, и среди них я нашел потрепанную тетрадь. Страницы размокли и слиплись от разлитого на них чая, я с трудом отделял одну от другой, разбирая математические символы и хаотичные заметки торопливого автора — прошу заметить, что у этого студента был отвратительный почерк и потому мне пришлось вникать в каждое слово при переписывании. Для удобства я перенес все расчеты в конец этой монографии, а в начале изложил события последних дней Тсукишимы Кея перед исчезновением. О, как я спокойно излагаю свои наблюдения, учитывая, что мой разум стоит у грани, пространство за которой все называют сумасшествием, а некоторые из тех, кто не все, зовут бездной и Мифом! Прошу еще раз у Вас прощения за весь этот сумбур, более не смею утомлять Вас им и перехожу к изложению записей студента Тсукишимы. 18 ноября 1932 года *записи ведутся острым, немного витиеватым почерком, буквы сильно вдавлены в бумагу, чувствуется накопившееся раздражение* Месяц выдался просто отвратительный, прямо как вся моя жизнь. Тяжело признавать, но зря я не послушал брата и согласился на эту стажировку. Начнем с того, что климат в Новой Англии просто ужасен. Идет бесконечный серый дождь, который смерзается под ногами в месиво, не похожее на воду и недостойное притом называться льдом. Как будто этого мало, транспорт в Массачусетсе ходит просто никак, я простоял у поворота на Данвич больше часа, прежде чем изволил подкатить автобус до университета. Зато должен сказать, что само заведение весьма недурно. Правда, некоторый скепсис вызывает у меня огромное собрание оккультной литературы в местной библиотеке, да и сам Мискатоникский университет окружен какой-то — не верю, что говорю это — мрачной аурой. Я проучился тут меньше месяца, но могу с уверенностью сказать, что местные специалисты довольно хороши в своих науках, но у них явно некоторые проблемы с рассудком. По крайней мере, у некоторых. Например, мистер Дайер, местный геолог, для которого меня попросили рассчитать парочку довольно нелепых вещей, почти все время сидит запершись в своем кабинете и работает над какой-то своей рукописью, о которой ни с кем не говорит. Я рассчитывал для него предполагаемую высоту объекта с заданной точки над горизонтом и число вышло какое-то нелепое — больше пятидесяти тысяч футов. Понятия не имею, что может быть такой высоты. Вероятно, только эго господина профессора, который на любой вопрос отнекивается тем, что я не в состоянии понять его сентенции. Закрадывается подозрение, что профессор сам не в состоянии их понять. Правда, один раз он проговорился о том, что работает над описанием своей недавней антарктической экспедиции. И что описывает он — подумать только! — горы выше Гималайских. Не слышал ничего глупее — с учетом того, что профессор зовет их Хребтами Безумия. Что ж, вернулись с той экспедиции очень немногие, так что, полагаю, профессор несколько тронулся умом от горя. Интересно, выйдет ли его рукопись в печать? Давно я не читал ничего забавного. Думал, что раз не писал месяц, придется излагать долго, но, кажется, новостей не так много, потому что я не делаю ровным счетом ничего интересного. И ходить здесь некуда. Видел я реку Мискатоник, на редкость темная, маслянистая и убогая вода, заплеванные берега, все щерятся острыми аркхемскими крышами. Из всех достопримечательностей в Аркхеме разве что руины старого храма, сумасшедший дом да как раз мой — надеюсь, скоро он перестанет быть таковым и я смогу отсюда убраться домой — университет. Увы, оккультизм меня не интересует, так что приходится заниматься расчетами по мелочи для местных господ ученых, а в остальное время бродить по улицам. Чужаков в Аркхеме не любят, все смотрят мрачно, друг с другом не разговаривают на улицах, болтают только в лавках. Читал я и местную газету, редкая посредственность в печатной индустрии, одни слухи про всякую чертовщину в Эссексе. Даже выбраться некуда: соседний Данвич заброшен, а Иннсмут — все еще оцеплен военными. Говорят, правительство там что-то взрывало в двадцать девятом, но я не стал вдаваться в подробности. В конце концов, сейчас мир такой, постоянно что-то взрывают. Из более-менее приятного только одно: меня очень хвалят и называют весьма способным юношей. Без лишней скромности (да перед кем скромничать, это мой личный дневник) могу заявить, что сейчас я самый способный математик в Аркхеме. Признаться, я надеялся встретиться тут с Уилмартом Джилменом, который изрядно нашумел в Болонии лет пять назад, взявшись решать невозможное уравнение. Ну, то самое уравнение, над которым уже два столетия бьются все величайшие математики мира. И ходили слухи, что он почти преуспел. К сожалению, как я выяснил, здесь с Уилмартом — кто бы мог подумать, правда? — творилась какая-то чертовщина, он вроде страдал лунатизмом и по слухам помешался, после чего пропал без вести. Собственно, более ничего интересного в этом унылом городе не происходит. Надеюсь, дорогой братец будет доволен, получив от меня отправленное вчера письмо со всеми сетованиями на мерзость местной погоды, людей и архитектуры. Завтра иду к профессору Пибоди, он просил рассчитать коэффициент жесткости для бура на его новой установке. 19 ноября 1932 года *размашистый, быстрый почерк чем-то приятно возбужденного человека* Надо было мне раньше взяться за дневник! Сегодня дело наконец сдвинулось с мертвой точки, и я, кажется, сорвал большой куш. Посмотрим, сколько продержится против меня Нобелевский комитет через два-три года. Старые снобы однозначно не удержат рты закрытыми! Но обо всем по порядку. Профессор Пибоди оказался одним из немногих адекватных ученых Мискатоникского университета. Угостил меня неплохим чаем, рассказал про буровую установку. Думаю, он действительно гений! Его методы весьма оригинальны и при этом так просты, что он точно устроит революцию в скважинном деле (интересно, есть ли такое? а если и нет, то я тут не лингвист, чтобы писать пристойно даже в своем дневнике, ясно?) даже раньше, чем я доберусь до Нобелевского комитета. А после того, как я сделал первую часть расчетов и выявил пару ошибок в установке, мы с Пибоди их мило обсудили и пришли к выводу, что завтра он представит мне исправленный вариант уравнения, а я проверю его на вшивость (он так и сказал — на вшивость! что за человек!). Но самое приятное — не это. Когда я уже собрался уходить, он вдруг сказал, что у него остались записи одного толкового математика, который не успел завершить какие-то исследования. И если я подожду, то он мне принесет. Естественно, я остался ждать, наконец-то наклевывалось что-то интересное. Через полчаса он с извинениями за задержку принес мне толстую потрепанную тетрадь. И что бы вы думали! У меня в руках сейчас ………. да, именно! Расчеты Уилмарта Джелмана! Не терпится начать их разбирать. Я и за дневник взялся, потому что хотел оттянуть сладостный момент. *написано мелкими, неуверенными буквами немного позднее; на концах некоторых слов чернильные кляксы, словно рука писавшего надолго замирала* Ничего не понимаю. Кажется, Уилмарт и правда понемногу сходил с ума. Чем дальше листаю его расчеты, тем неразборчивее они становятся. Записи хаотичные, на полях появляются непонятные рисунки — то ли просто каракули, то ли хтонические уродцы. Прямо в формулы вставлены какие-то непонятные символы, по виду — оккультные. Поперек одной из последних страниц, где я уже ни черта не понимаю в этой околесице, написано большими кривыми буквами «Черный человек». Черт, уже светает, мне через четыре часа быть в университете! Надо ложиться спать. Окна мансарды, которую я снимаю, выходят на восток, так что ясно видно неотвратимо наступающую неловкость перед профессором Пибоди за черные выпуклые дуги под глазами. Попробую вздремнуть. Кажется, за стеной что-то скребется. Не хватало только крыс. 20 ноября 1932 года *снова уверенный почерк, буквы стоят стройно, почти задорно* Профессор Пибоди меня расстроил — оказывается, Нобелевской премии по математике не существует. Весьма удручающее знание. Он также избавил меня от неловкости — видимо, сам понимает, что такое академическая жадность. Я задремал, пока он проверял мои расчеты, и чуть не разбил голову о край его стола. Мне предложили недурной кофе из закромов господина профессора. Благодаря мне он внес некоторые исправления, теперь установка должна быть жизнеспособна. Кажется, это будет уже третья модифицированная модель. Слово за слово, рассказал о своем разочаровании с тетрадью Уилмарта. Профессор пожурил меня за быструю капитуляцию (это чертовски бесит, сегодня всю ночь буду биться над уравнением) и подкинул неплохую идею. Вероятно, Уилмарт вывел какие-то новые постоянные, а для их обозначения и взял оккультные закорючки. Со слов Пибоди, тут все рано или поздно идут в секцию эзотерики и зарываются по уши в этот бред сумасшедших из пыльных эпох. Надеюсь, меня минует чаша сия. *нарисована ехидная рожица в очках* Захватил пару справочников по символике культов из библиотеки, сейчас сяду разбирать горячку Уилмарта. Кажется, он писал не авторучкой, а куриной ногой. *написано второпях, буквы клонятся в разные стороны, исправлены несколько довольно глупых ошибок* Уже светает. Радует, что не надо тащиться в университет. Профессор Пибоди мне даже понравился, но совершенно никаких сил. Кабалистика — та еще чертовщина, надоело считать штрихи на этих закорючках. Одно обнадеживает: кажется, профессор был прав, потому что благодаря этой ереси я разобрал несколько страниц. Уилмарт действительно соображал. Жаль, что пропал, давно не с кем поговорить по-человечески. Профессор, конечно, вариант, но в математике смыслит немного, особенно в алгебре. А вот Уилмарт — да, одна из его постоянных чистый восторг! Ложусь спать, потому что от усталости случайно начал писать на столе. За стеной опять скребется какая-то тварь, завтра надо уделить минутку и стрясти с хозяина десять процентов за крыс. Мерзкие создания. Как будто нельзя завести кота. 22 ноября 1932 года *почерк ровный, неторопливый, на полях выведена шеренга знаков интеграла; одни превращены в витиеватую L, у других наверху дорисован глаз* Разобрал треть тетради. Все это начинает иметь определенный смысл. Пришлось съездить в университет и сделать несколько выписок из копии какой-то мерзкой книги, содержание которой показалось мне ужасно унылым и нелепым. Никак не могу понять, как ученые люди могут держать в одном с собой здании такую чушь — да еще и использовать ее символику в математике. Уилмарт, видимо, был тем еще оригиналом. Ну да кто из нас не. Написал брату о Некрономиконе, вышутив оттуда пару особенных нелепиц про подводные города и сорок сфер. Нет, ну подумать только, какая-то образина — Кутулу — спит на дне вод морских, а коли проснется, перевернется мир. Наверное, Германия заплатит-таки контрибуцию, Черчилля снова возьмут в британские казначеи, чтобы Кейнс смог еще его побесить, Хината докажет теорему Ферма, а я начну писать сентиментальные письма — и падет цивилизация. Автор — кажется, араб — перечитал всякой фантастической чуши, вроде Дагона из «Таинственных рассказов», а еще употреблял, по-видимому, в пищу грибы. Много грибов. Хозяин испортил настроение — обозвал меня вздорным, мол, у них тут крысы отродясь не водятся. Пришлось внятно объяснить непросвещенному, где предпочитают водиться крысы, а еще что они предпочитают втирать доверчивым иностранцам. Кажется, мне поднимут плату. Ну, это того стоило. Не могу перестать думать об Уилмарте. Он решает довольно бойко, только на полях все чаще появляются выкладки по неевклидовой геометрии, у которых больше сходства не с математикой, а с архитектурой, если вообразить, что бывает где-то подходящее для такой несуразицы пространство. Шпили, диски, спирали, обращенные внутрь себя, конусы наоборот (что бы вообще это значило? формула абсолютно неприемлема). Взять бы еще в толк, причем тут гравитационная постоянная. Вероятно, ближе к концу станет яснее. Спал очень плохо, снится какая-то цветная муть, а от мерзкого скрежета спасу нет. Решил отвлечься, потому и взялся за письма и дневник. Докончу письмо к брату и вернусь к вычислениям. 25 ноября 1932 года *буквы начинают плясать в строчке, соединения стремительны, где-то вдавлены чересчур сильно* Поделиться не с кем, поэтому буду писать сюда. Закончил с записями Уилмарта и остался в жутком негодовании. Уверен, что шельмец решил это чертово уравнение, но решил не делиться откровением с миром, чтоб его бесы взяли. Вырвал последние страниц пятнадцать! Вырвал! И ради этого я уже черт знает столько горбатился над его дурацкими оккультными закорючками! Настолько зарылся, что эта чертовщина мне уже мерещится! Сегодня поднял голову от расчетов, увидел паука на стене (на удивление крупного) и принял за один из мерзких знаков, который я никак не могу выписать правильно, хотя уже привык к такому обозначению новой постоянной. Решил, что каналья надо мной насмехается и швырнул в него оккультной книжонкой. Размозжил беднягу. *намалеван кривой карикатурный паук с переломанными ногами* Собираюсь плотно взяться за расчеты, потому что чувствую — ответ где-то рядом. Он вертится у меня в голове, просится на язык и кончик авторучки, готов писать хоть на салфетках. Я добью это уравнение хотя бы для того, чтобы выскочка Уилмарт не думал, что может играть со мной в загадки, потому что он умнее. Черта с два. *буквы вдавлены уже не столь сильно, но все еще скачут* Пока считал, произошло забавное происшествие. Разбираю я эти убогие закорючки, никого не трогаю, вдруг слышу скрежет — мерзкий такой, который мне обычно спать мешает. Поднимаю голову — а на подоконнике кот. Черный, крупный, чуть ли не сорок сантиметров от лап до кончиков ушей. Лохматый, пушистый, тощий, со шрамом поперек умной морды. Сидит так спокойно, я в первый момент решил, что он даже не дышит. Глаза узкие, желтые, неподвижные. Я смотрел на него — и не мог отвести взгляд. Они просто… ах, какая нелепица. Хотя перед кем мне тут стесняться, можно позволить гуманитарную вольность. На фоне низких тяжелых туч, без которых Новая Англия, похоже, себя не мыслит, кот казался монолитным пятном черноты, точно собранный из сплошных геометрических фигур, и желтые его глаза мерцали, как фосфорные пятна. Он не мигал, не мурчал, только смотрел, свесив с подоконника грязный хвост, и водил по дереву когтями. Решительно не видел у котов таких когтей — длинные и желтые, загнуты почти в кольцо, что твои сигмы. Я сначала и не понял, что окно закрыто, а сидит он на подоконнике внутри комнаты. Интересно, как влез? Хотя в тот момент я вряд ли смотрел на окна — или вообще куда-то, кроме кошачьих глаз и когтей. А потом эта образина моргнула, и я словно из воды вынырнул. Тощий кошак затарахтел, как трактор (да весь дом должен был трястись от его мурчания), спрыгнул на пол и улегся в углу. И откуда притащился только, ловкач? Видимо, хозяин все-таки прислушался ко мне к голосу разума. Или это с самого начала чернявый скребся, пытаясь выцарапать мышь. Стоило мне подумать про это, как кот хрипло фыркнул. Прогонять не стал, мне не жалко. 28 ноября 1932 года *буквы мельче, чем были до этого, прямые черточки начинают почему-то загибаться вправо* Плотно взялся за решение уравнения. Постепенно продвигаюсь. Прислали вчера по моей просьбе копии Unaussprechlichen Kulten и Книги Эйбона, а заодно и Некрономикона. Весьма занятный бред сумасшедшего, ради шутки продолжаю брать оттуда символы для новых переменных — понадобились еще два. Скоро раскушу этот орешек. Брат пишет с просьбой не увлекаться всей этой мрачной чепухой, но для расслабления ума после подходов к уравнению — самое то. Кот продолжает ко мне таскаться. То спит у стула, то валяется на подоконнике. Не пойму до сих пор, как он пробирается в запертую комнату. У котов, видно, своя геометрия. Хозяйская ключница заходила пару часов назад, колотила в дверь, пока не открыл. Оказывается, я забыл забрать обед, который она оставила мне на столике. Подумаешь, какая потеря, будто поэт — а кто в этом мире настоящие поэты, если не математики? — не может поголодать денек ради искусства. А уравнение и правда становится произведением, о, я специально подбираю знаки, чтоб они гармонировали с другими. У Уилмарта, верно, был неплохой вкус, ухватил порывистую гармонию знаков, которая от алгебраических преобразований не меняется. В этом я ему тоже уступать не собираюсь. В целом доволен происходящим: занимаюсь любимым делом, из дома почти не выхожу, профессура оставила меня в покое, занимаясь своими буровыми установками и — смешно сказать — Хребтами Безумия. Мне же лучше, меньше всяких назойливых отрывают от дела. Погода между тем такая же пакостная. За ночь дождь успевает намерзнуть на оконное стекло, весьма скверное, к слову, и блеклый утренний свет складывается на полу в странные узоры. Могу долго на них смотреть, просыпаясь, иногда даже чудится, что они начинают ползти и переплетаться. Развлекаюсь тем, что придумываю им формулы понеобычнее. Одно плохо — просыпаюсь всегда тяжело, потому что снится черт знает что такое, ни одному фантасту не придумать. Сегодня, например, видел две бесконечные плоскости, которые не были параллельны, но и не пересекались, гладкие и серебрянные, как два зеркала, и между ними отражение гнулось и сминалось, пока не стало игольчатым шаром, в тех плоскостях тысячекратно отразившимся и в рекурсии сложившимся в третью плоскость. А две ночи назад видел во сне огненный шар до того необъятный, что всем нашим мелким космогонам не прикинуть и десятой доли его объема. Его поверхность словно была ревущей бездной, которая падает сама внутрь себя, и там взрывается, и горит, и подымается назад, и выплескивается замкнутыми пламенными хлыстами, обнимающими жалкие капли жидкого камня на орбитах вокруг этого гиганта. И каждый раз перед самым пробуждением, в последнюю секунду причудливых видений, мне кажется, что напротив меня в нигде стоит фигура — вся насквозь черная, словно собрана из теней звезд, и через пятно лица у нее улыбка — белая, как молния, кривым росчерком, а над улыбкою глаза нарисованы фосфором. Желтые глаза, неподвижные. Перечитываю свои сны — самому противно от высокопарности до зубной боли. Стало быть, все математики становятся поэтами? Иногда пытаюсь добиться от хозяина или ключницы, как зовут кота. 1 декабря 1932 года *буквы мельчают еще сильнее, строчки начинают сползать то кверху, то книзу, на полях удивительно четким готическим шрифтом выведено «черный человек», вместо пробела — странный символ, заворачивающийся внутрь себя* Кот сидит у меня на столе. Борюсь с желанием ткнуть его в глаз, чтобы узнать, не нарисован ли он фосфором. Эта тварь не моргает. Решение идет полным ходом. Иногда так увлекаюсь, что продолжаю писать на столешнице, когда заканчивается страница. Приходится усилием возвращать себя на новую, чистую. По ночам читаю, когда нет сил решать, и сплю, когда нет сил читать. Снятся фигуры, не поддающиеся геометрии, ажурные и из дрожащих ниточек, которые мельче кончика ручки и дрожат сразу в девяти направлениях. Мне сказал, что это струны. Ах да, сказал Он, который рядом со мной теперь — фигура вся из углов треугольников тетраэдров октаэдров с гиперболой поперек лица и синусоидами скрученными в шары вместо глаз они как из фосфора или неона желтые желтые а сам он черный черный черный черный черный черный черный черныйа йа йа йа шаб нигу Совсем увлекся и забыл про запятые, ну да нет на них времени. Надо решить. 3 декабря 1932 года *почерк становится более разборчивым, возвращается следование строкам* Проклятый котяра сожрал последние страницы Некрономикона. Сегодня уже поздно, завтра пойду ругаться с хозяином. Сегодня вечером ключница так колотила в дверь, что пришлось идти открывать. Когда встал из-за стола, ужасно заныла спина и — стыдно признаться — свалились штаны. У меня всегда так сильно выступали тазовые кости? Пришлось наскоро затянуть ремень узлом — зарастают на нем эти дырки, что ли? Оказалось, что я вчера не забрал ужин и с тех пор из комнаты не показывался. Эти узколобые не понимают, что мне нужно закончить, что я почти пришел к ответу, что он уже на самом моем острие сознания, осталось только оформить его. Новых постоянных столько, что я пишу уже почти одними древними знаками, иногда вывожу производные да интегралы. Скоро. Скоро. *написано позднее, буквы ровные и жесткие, точно писавший тщательно обдумывал каждое слово* Светает. Приснился очень странный сон. Хочу записать, чтобы не забыть. Мы сидели на террасе — очень странной террасе, под самым небом с тремя солнцами, которые горели каждое в своем спектре, и потому нечеловеческий город под нами — шпили, вывернутые сверху вниз, увенчанные дисками и скульптурами неевклидовой геометрии, — словно троился, вокруг каждой прямой ломаной линии мерцало двойное ее отражение других цветов, названия которых я не знаю. Солнца заходили — спускались к гнутому горизонту правильным треугольником вершиной книзу, и по небу шла двойная радуга, и у самой ее кромки можно было рассмотреть просвет черного космоса с мерцающими в нем огоньками. Я узнал созвездие Гидры, но оно почему-то было вывернуто наизнанку. — Потому что мы на том же расстоянии от него, только с другой стороны, — сказал он хрипло, едва касаясь кончиками своих пальцев моей руки. Ноги наши болтались над бездной воздуха. — Не прикидывайся, что можешь сосчитать расстояние, — сказал я заносчиво, но не потому что действительно пренебрегал, а потому что мне хотелось его немножко подразнить. Он всегда забавно морщит нос, когда раздражается. — Не прикидываюсь, — он усмехнулся и скосил на меня янтарно-желтые, как бездна огненного гиганта, глаза с фосфорной подводкой по краям. На смуглом лице она светилась. — Выбирай звезду. Я показал пальцем, и он назвал цифру. Мы оба знали, что он прав. — Ты думаешь, я боюсь? — спросил у него я, уловив перемену положения его головы. Я уже успел его выучить. — Нет, не думаю, — он погладил меня по ладони. — Просто не знаю, выдержишь ли. Не хочу рисковать. — Раньше рисковал? — спросил я. — Да. — А теперь боишься? — В первый раз. Я погладил его по ладони в ответ. У него горячие руки, смуглая кожа и хронология макрокосма в глазах. Одинокая хронология. — Не бойся, — говорю я ему. Он улыбается: — Хорошо. Тогда спрашивай. — Что? — Что угодно, — теперь он ухмыляется шире, наглее, и я задеваю пальцем впадинку между большим и указательным пальцами, зная, что он вздрогнет. Он вздрагивает. — Что только придет тебе в голову. — Как зовут твоего кота? Он теряется. Поворачивает голову, хлопает глазами — на веках у него тоже фосфорные линии — и вдруг делается такой трогательный, такой усталый, что я порывисто сжимаю его руку. Правда, тут же теряюсь, отвожу глаза, говорю нарочито равнодушно, хотя уши горят: — Что такого? Он прикрывает веки — фосфорные полоски складываются в знакомые символы, и я мимоходом отмечаю, что Абдулла Альхазред был все-таки не промах — и как-то по-особенному улыбается. — Меня еще ни разу не спрашивали, как зовут моего кота. Тогда я спрашиваю, как зовут его самого. Он отвечает. 4 декабря 1932 года *мелкий небрежный почерк, слова соскальзывают на поля* Прямо в письме брату вдруг пошли вычисления, а я и не заметил. Пришлось вложить в тетрадь и продолжить расчеты. Напишу ему позднее, сейчас боюсь потерять мысль. *предложение ползет по диагонали, сверху и снизу огрызки формул, перемежающиеся спиралями и звездами* Ходил к хозяину ругаться по поводу кота и Некрономикона. Так вот. У него нет кота. 7 декабря *дальше до конца тетради слова наползают друг на друга, строчки не соблюдаются, то и дело попадаются символы и неряшливо набросанные раскосые глаза — прищур хитрый* Пытался написать брату письмо, но не вспомнил его имени. 10 декабря кот у меня на коленях, мурчит, чешу за ухом он, кстати, не дышит ?? декабря кончилась бумага, решаю на столе и на полу, дневник не хочу переводить попусту, потому что иногда перечитываю. у меня был брат??? ?? дек. Новый сон, еще ярче прежнего. Я стою посреди оси, вокруг вращаются плеяды и скопления. Созвездие Гидры — оно отсюда выглядит совсем незнакомо, как горсточка огоньков — нахожу легко и сразу успокаиваюсь. Передо мной — черная книга с огненными знаками, которые старше и совершеннее, чем все, что мне доводилось видеть на земле. Я знаю этот язык. Ось идет через книгу в девяти направлениях, вокруг кипит космос, я слышу, как он дышит, чувствую рокот его крови, он рассматривает меня равнодушно, вряд ли придавая значение крохотной — меньше гравитона — грезе в его бесконечном сне, но все равно рассматривает, а значит, я могу взять в руки стило. Оно огненное, как буквы, вытянутое из сердца Миры Кита, и я пишу. Руку прожигает пламенем до самой кости, меня прошивает и пришивает, Йог-Сотот булькает смехом, а Йигу плевать. Ему, в сущности, всегда плевать. А вот он шагает ко мне, в сумраке Азатота фосфорная подводка горит солнечной короной вокруг раскаленных ядер его глаз, и я снова не могу отвести взгляда. Он совсем близко, книга бросает отсветы на его смуглую кожу, он берет меня за подбородок — и я могу почувствовать всю Вселенную. *множество неразборчивых формул, в полном беспорядке, как мозаика, покрывающих целую страницу, среди них — ни одного знакомого человеку математического символа; на соседней странице — чистой, последней — всего одно слово, написанное уверенной рукой, незнакомым почерком; писавшему, видно, непривычны человеческие буквы, в плавности можно угадать что-то арабское* Решил.