I am Joe’s Broken Heart because Tyler’s dumped me. Я — разбитое сердце Джо, потому что Тайлер бросил меня.
— Погоди. Из приоткрытой двери в салон тянет сырым зимним холодком. Белый фонарь на причале нервно моргает перегорающей лампой, бликуя на лобовом стекле, на полированной приборной панели. — В чем дело, Донни? — Ты мне не ответил. Левша мрачнеет. Коротко, слабо хлопает не закрывшейся дверцей, отворачивается и тяжело, почти беззвучно вздыхает. — Какого хуя ты хочешь услышать? — бросает он, нервно сжимая в пальцах рукоять пистолета. — Если я сейчас дам тебе деньги, — Донни сглатывает, — прямо сейчас, чтобы хватило на лодку... Ты уедешь? — Ты это серьезно? — Да. Иногда ему кажется, что он — единственный, кому разрешено видеть, как Левша кусает губы, не справляясь с собственными мыслями и эмоциями. По крайней мере, он никогда не делал этого при остальных. Умники не сомневаются, умники всегда правы, по крайней мере, не признаются в обратном. Разве что в сердцах — глядя в глаза, приставив себе пистолет к виску. Отказываясь поверить всерьез. — Откуда у тебя... — Левша осекается, коротко, глухо кашляет, и спрашивает снова — тихо и сипло: — Мне стоит спрашивать, откуда у тебя эти деньги? Или лучше не надо? Он вздрагивает, сглатывает снова и отводит глаза в пол. Над его плечом Левша вздыхает снова — и, наверное, закрывает уставшие глаза, потирает вечно воспаленные веки. — Твою ж мать, Донни... — говорит он вдруг. Нет, не говорит — стонет. — Твою ж мать... — Прости, Левша. — Сдавленный шепот комком встает в пережатом спазмом горле. — Прости. Левша усмехается на соседнем сидении. — Я идиот, Донни, — выдыхает он. — Ты даже не представляешь, какой я ебаный идиот. — Да уж представляю... — Нет. Не представляешь. Он вскидывает голову, заглядывая Левше в глаза. Влажные, черные, с белым бликом портового фонаря — бесконечно уставшие и печальные, как у приблудного пса, загнанные в рамку вырезанных в коже морщин. И за смесью досады и злости в них таится что-то еще, непонятное и пугающее, от чего становится только хуже. — Точно не представляю? — бормочет Донни, едва дергая уголками губ, и Левша качает головой. — Точно, — усмехается он печально и щемяще нежно. — Не представляешь. Нежно. Как много он, оказывается, может. Донни моргает, давя подступающие из ниоткуда слезы. Левша тянет руку и большим пальцем стирает с его скулы влажную дорожку. — Забудь об этом, — бросает он деланно беззаботно. — Это мои проблемы. О его ладонь, пахнущую табаком и нагретой сталью, тянет потереться щекой. Хотя бы накрыть своей, сплетая пальцы, и прижать плотнее к лицу, влажно и горячо выдохнуть в самое сплетение линий, захлебнуться запахом его загубленной жизни — горьковатым, железистым, болезненно теплым. — И мои тоже, Левша, — бормочет Донни, щекоча сухими губами ладонь, поглаживая кисть над рукавом куртки. — И мои. Он усмехается: — Да неужто? И давно? Донни приоткрывает глаза, прищуривается и невесело посмеивается: — Забудь об этом. Кончик большого пальца трогает уголок его губ, и дыхание перехватывает снова. Горло пересыхает и будто идет трещинами изнутри. Язык липнет к небу. Левша даже не улыбнулся в ответ, — только медленно гладит его лицо и едва заметно кусает губы изнутри. — Завтра ты исчезнешь, — говорит он вдруг так спокойно и ровно, будто зачитывает расписание отбывающих поездов. — Уедешь к черту, заберешь с собой деньги. Мне они не нужны. — А лодка? А твои долги? — Жил с ними до тебя, — режет он, — проживу и после. Все равно черт знает, сколько мне еще осталось. По коже под курткой пробегает дрожь. — Но... если все будет хорошо... — Пальцы на щеке как-то сами сплетаются в крепкий замок. — Если ничего не случится... сколько тебе врачи дают? — Да хуй их знает. Но вообще так можно долго жить... Если ничего не случится, конечно. Он недолго молчит и вдруг повторяет — неожиданно тихо и больно: — Завтра ты исчезнешь... Всматривается в глаза, вжимает ладонь в его щеку, как будто хочет оставить в его лице свой отпечаток, — и резко отстраняется, толкает притворенную дверцу и выходит на холод. Когда Донни вылезает из машины следом, хлопая дверью, Левша даже на него не оборачивается. — Ты пойдешь первым, — бросает он, натирая рукавом дуло пистолета. — Так будет честно. Донни только молча кивает, зная, что этого хватит. Левша вздыхает и утирает ладонь о брючину, перехватывая рукоять. — И еще... — Он привычно взвешивает пистолет на руке и щелкает предохранителем. — Не пытайся сказать мне, как тебя на самом деле зовут. Иначе я не удержусь, найду тебя и сам прикончу. Донни не спорит. Отводит взгляд и снимает собственную пушку с предохранителя. Не пытаться — значит, не пытаться. Хотя это тоже было бы честно. — Я умру за тебя, Донни, — слышит он вдруг голос за спиной и кусает губы, и жмурится, давя в себе рвущееся наружу человеческое, — и лишь бормочет: — Я знаю, Бен. Умрет. Это только вопрос времени.***
Аннетт открывает ему дверь почти мгновенно. — Донни! — восклицает она, отступая в гостиную. — Я тебя не ждала. Бен говорил, что ты можешь позвонить, но... — Ничего, — сдержанно улыбается он, украдкой озираясь по сторонам. — Как Томми? — Вроде хорошо. Не знаю, как надолго... но пока все в порядке. А ты как? Я тебя давно не видела. Ты как-то переменился... — Да, все в порядке, спасибо. — Он ободряюще кивает и добавляет как бы нехотя: — Так, мелочи. И все-таки даже Аннетт заметила. Существовать в собственной шкуре пока еще слишком сложно. Жизнь начинается и заканчивается перед зеркалом в ванной комнате, задолго до сигнала будильника и когда Мэгги уже давно спит, когда никто не может увидеть, как он смотрит в глаза своему отражению, повторяя одну и ту же фразу: — Я — Джо. Побелевшие костяшки Джо. Красные глаза Джо. Пульсирующие артерии Джо. Навязчивые мысли Джо. Стиснутые в гневе зубы Джо. Закипающая в крови ярость Джо. Никогда не приходящее полное безразличие Джо. — А Лев... Бен просил мне что-нибудь передать, если я позвоню? — Да, — Аннетт кивает, — просил. Он сказал... «Если позвонит Донни, скажи ему... я рад, что это был он». Как-то так. Это что-то значит? — Да так, — отмахивается он, прикусывая губу. — Наши с ним дела... Это значит — главное предательство Джо. Когда какой-то старый мудак не смог ради него умереть хотя бы немного позже. Хотя бы из принципа. Хотя бы чтобы доказать, что прав. Чтобы пристрелить на заднем дворе и скормить запертому в гараже льву. Это значит — бессильная злость Джо. Это значит — тупое отчаяние Джо. — Я как раз по этим делам, кстати, и пришел, — добавляет Донни и лезет в карман куртки. — Я у него одалживался несколько раз, вот пришел вернуть... Черт знает, на что Аннетт потратит эти пятьсот баксов, жгущие ему ладони. Но это — все, что он может теперь для нее сделать.