Все только начинается

Всякое бывает с людьми. Жизнь иногда вытворяет такое, что ни в одном кино не увидишь, поскольку ни один сценарист в здравом уме до такого не додумается. А у сумасшедшего кто же сценарий возьмет? А ведь начинается все, можно сказать, очень просто, даже обыденно. Тебе двадцать один год, и четыре из них ты вполне успешно изучала иностранные языки, пока не случилась катастрофа по имени "война". Впрочем, и без этого все было непросто. Несчастный случай на гажевом карьере, превративший отца из передовика и стахановца в инвалида, не способного выйти за порог комнаты, прогрессирующая близорукость матери — ничего такого, чего не случалось бы с людьми, но последний курс внезапно оказался под большим вопросом. Профсоюз предлагал матери путевку в санаторий, и доктора второй год обещали если не улучшение, то хотя бы стабилизацию, но как бы не пришлось все-таки брать академический... И это еще ладно, причина уважительная, можно потом восстановиться, но что делать дальше? В Ленинграде можно было бы как-то устроиться, если не в институте при кафедре, хоть ассистентом на полставки, так переводчиком в издательство, но для этого надо здесь жить. А если жить в родных Кульбабах, то и вкалывать на том самом карьере, с которого папу на носилках унесли, или на заводе при нем — хотя, конечно, это карьер устроен при цементном заводе. Или в детском саду нянечкой. Кому, спрашивается, нужен испанский в родном поселке?.. Но подать заявление на академический отпуск Ольга не успела. Конечно, девушек не призывали. Без подходящей специальности даже думать было нечего пробиться хотя бы на прием к районному военкому. Сколько раз Ольга жалела о том, что не пошла в медицинский, особенно когда несколько приятельниц-четверокурсниц сумели-таки добиться разрешения и уехали с полевым госпиталем. Хоть немецкий учила бы вместо испанского, может, тоже была бы сейчас при настоящем деле... А так только и остается, что дежурить на крышах и выглаживать детали на заводе. Тоже, конечно, дело нужное, но война-то идет там, за кольцом блокады, а она кукует здесь и ничего, ну совсем ничегошеньки не может. Ольга споткнулась и мысленно выругала себя: во-первых, за невнимательность, а во-вторых, за пораженческие настроения. Пусть ее энтузиазм мало кому оказался нужен, рано или поздно блокаду снимут, и вот тогда! А чтобы сняли быстрее, нужно больше снарядов. Больше запчастей. Значит, надо больше работать! Может, завтра остаться ночевать на заводе? Можно будет взять вторую смену у станка, или подменить кого-нибудь на подсобных работах, ну или где там рук не хватает... везде не хватает. Чем дальше, тем больше не хватает. И Жакерия завтра в ночь выходит, днем у него какие-то еще дела по партийной линии… Бывает же, что человеку вдруг не везет. Нипочему, просто не везет, и все. Ни в работе, ни в любви — ни в чем. Ни тебе тройной нормы выработки на заводе, ни теплого взгляда от Лешки-Жакерии. Но вот бредешь ты темной зимней улицей и не знаешь, что все твои проблемы уже стали смешными и бессмысленными, потому что жизнь кончена и все пропало в самом прямом смысле этих слов. И когда тебя вдруг хватают за горло сзади, ты успеваешь только вспомнить, что по заводу уже пару недель как поползли слухи о людоедстве в городе. И никакому идиоту в такой момент не взбредет в голову думать об испанских глаголах, оперных ариях и прочих чудесах и сказках. Какие уж тут арии! Впрочем, то, что хватка на горле внезапно разжалась, вполне тянуло если и не на чудо, то уж точно на сказочное везение. Ольга шлепнулась в сугроб, не издав ни звука. Напавший на нее человек, судя по тяжелому глухому звуку где-то за спиной, рухнул чуть позади, и, возможно, уже без сознания. Придушить ее по-настоящему он не успел, но, несмотря на это, у девушки не получалось даже тихого писка. Она слышала, как кто-то, некрупный и легкий, медленно подходит, что-то делает — наверное, ворочает тело, — а потом этот некрупный и медленный человек вдруг оказался прямо перед ней. — Вам помочь? — немного невнятно осведомился человек по-детски тонким голосом. — Ну, пока этот не очнулся? — А это вы его? — немного отупело спросила Ольга. — Я. Льдышкой. А то он кого-то уже зажрал недавно. Ольга осторожно обернулась. Людоед лежал на боку, такой же иссиня-бледный и так же точно закутанный во все подряд, как большинство горожан в эту убийственную зиму, и только из сумки, валявшейся в сугробе рядом с ним, торчала чья-то рука без варежки. Ольга почувствовала, что ее тошнит, и поспешно зажала рот ладонью. — Эту он на обстреле подобрал, — безжалостно и в тоже время сочувственно прокомментировал нежданный спаситель. — Мороженая давно, и видно, что осколком срезало. А зажрал в подвале, там труп остался, еще почти теплый, я чего за ним и пошел — по следам. Ольга судорожно сглотнула и молча порадовалась пустому желудку — не в первый раз за этот месяц, но отчего-то особенно сильно. — Я Мафей, — проговорил тем временем парнишка. — Что-что? — опешила Ольга. Спаситель помотал головой и сплюнул на снег. Пятнышко слюны было розовым. Цинга? Или просто недавно по зубам получил? Да нет, губы вроде не разбитые. — Матвей я, — уже совсем разборчиво сообщил он. — Поморский, если по фамилии. Я здесь патрулирую. Давайте я вас к участковому провожу, вы же совсем уже не стоите. А там окна почти целые. Окна "там", разумеется, были не целее, чем в окрестных домах, но проемы были так удачно заделаны фанерой и досками, что внутри милицейского участка снега не оказалось вообще, несмотря на метель, в последние несколько дней словно взявшую повышенные обязательства. Еще в "предбаннике" Ольга поняла, что где-то здесь топится буржуйка: характерный запах расползался даже по тем помещениям, куда не дотягивалось тепло. За очередной дверью обнаружилась и сама печка. А еще — целый, не разобранный на дрова стол, за которым мостилась женщина средних лет, худая и изможденная, как сама Ольга, но в форменной темно-синей шинели (из-под которой, тем не менее, виднелась намотанная в несколько слоев шаль) и с очевидностью все еще очень красивая. — Придется немного обождать, товарищи, — улыбнулась вошедшим женщина, и улыбка ее была какой-то совершенно внезапной, словно не из этой зимы. — Товарищ начальник отделения сейчас занят. Я Камилла Дроздова, старший милиционер. В честь Камилла Демулена, разумеется. — А зачем?.. — слабо удивилась Ольга. В самом деле, с чего бы вдруг дежурной красавице заводить личные разговоры с первой встречной? Женщина едва заметно пожала плечами. — Да каждый второй спрашивает, откуда такое буржуазное имя. Проще сразу объяснить... Она явно хотела сказать еще что-то, все-таки даже такой разговор ни о чем, видимо, немного тормошил ее, позволяя не заснуть на дежурстве и не наделать ошибок. Хотела, но не успела — из кабинета донесся настоящий взрыв негодования. — Товарищ Деймаров! Я был в обороне Ижорского завода, я был на строительстве ледовой трассы, почему теперь меня не отпускают на фронт?! Я плохо стреляю? Или я плохой коммунист?! Мальчишки, школьники идут воевать, а я сижу за их спинами, как отказник и трус! Матвей покосился на Ольгу с ехидной улыбочкой — мол, узнаете? Конечно же, Ольга узнала этот голос. Заядлая театралка, она отлично помнила всех мало-мальски интересных актеров, большинство из них легко отличая по голосу и особенностям выговора, — и не говорите, что русский без акцента у всех один и тот же, сколько людей — столько и способов говорить по-русски! А уж о товарищах из агитбригад "Музкомедии" и "Ленфильма" Ольга и подавно могла рассказать больше любой энциклопедии, куда там театральным программкам. Товарищ Диего Максимилианович Кастельмарра был известен в городе прежде всего как второй баритон "Театра музыкальной комедии", блистательный исполнитель роли Мистера Икса, бессменный характерный злодей и вечный соперник героя. Но еще Ольга знала, что он — испанский коммунист, видный партийный деятель, больше известный под кличкой Кантор. Прошедший франкистские лагеря и несколько лет назад вынужденный бежать из родной страны, Диего Кастельмарра со всем пылом огромного сердца отдался своей новой родине. Казалось, он был одновременно повсюду, и если ты имел хоть какое-то отношение к Испании, ты не мог его не встретить: он преподавал язык и танец, вел вечера испанской культуры, вместе с несколькими товарищами шефствовал над детским домом, в котором росли вывезенные из Испании самые маленькие его соотечественники... а после начала войны, разумеется, ездил на линию фронта с концертной бригадой, натаскивал стрелков народного ополчения и оборонял любую точку, где только оказывался. И судя по словам, доносившимся из кабинета, ему было мало. Камилла встала из-за стола, занесла было руку для стука в дверь, но промедлила — не то задремала на несколько секунд прямо на ходу, как случалось теперь со многими, не то просто уступила любопытству, желая услышать очередной ответ на очередной залп безнадежных требований и просьб. — А я еще раз вам говорю, товарищ Кастельмарра, что ничего не могу для вас сделать, — отвечал неугомонному испанцу другой голос, негромкий и бесконечно усталый. — Я и так уже превысил свои полномочия, когда говорил военкому, что рекомендую отправить вас в действующую армию снайпером. По-хорошему вам и характеристику писать не я должен был! Товарищ Диего, вы сейчас столько важной работы делаете, что я даже смену на заводе не имею права вам разрешить, не то что действующую армию! Камилла, обернувшись на посетителей, выразительно пожала плечами и все-таки постучала. Голоса мгновенно смолкли, кто-то откашлялся, и, наконец, тот же спокойный усталый голос произнес: — Войдите. Открыто же. При взгляде на мужчину, поднявшегося навстречу им с Матвеем, Ольга едва не споткнулась: более некрасивых людей ей встречать не доводилось. Ростом незнакомец не уступал Кастельмарра, но был при этом тощим, как велосипед, угловатым и каким-то особенно нескладным. Широкий тяжелый подбородок и высокий лоб в сочетании с плоскими вдавленными скулами превращали все лицо в смятую жестянку из-под кинопленки, на которой зачем-то нарисовали узкую кривую линию рта и неровные пятнышки очень светлых глаз. Единственной действительно красивой чертой на этом лице можно было назвать нос, достойный отважного конкистадора или даже демона с картин Врубеля, но сам по себе он только усугублял общее впечатление. — А, это снова ты, Матвей, — товарищ Деймаров повел врубелевским носом, словно породистая гончая. — Ну, докладывай, какие на этот раз неприятности на подвальном фронте. Матвей вспыхнул, обиженный видимой несерьезностью формулировок, но старательно собрался и принялся рассказывать: про труп с перегрызенным горлом и выеденными щеками в подвале дома по Тележной, про людоеда с мороженой рукой в авоське, про то, как он, Матвей, отоварил упомянутого людоеда по затылку куском льда, про недодушенную жертву... На этом месте товариш Деймаров заметил Ольгу, растерянно жмущуюся к косяку, остановил рассказ и устремил на девушку пристальный взгляд: — Это, стало быть, вы — несостоявшийся ужин нашего, скажем так, объекта? Ольга вздрогнула — не столько от внезапности обращения, сколько от того спокойствия, с каким долговязый милиционер произнес эти слова. Совершенно буднично, как будто у него на участке что ни день — то попытка людоедства. — Да вы садитесь, товарищ… как вас, кстати, зовут? Заодно и для протокола… — не переставая говорить, товарищ Деймаров указал Ольге на стул, сел сам, достал бланк и начал его заполнять. — Матвей, а ты что стоишь? Бери лист, пиши отчет и показания. А вы, Диего, подождите немного, мы еще не закончили… Так что вы можете рассказать о нападении на вас, товарищ Ольга? Рассказать Ольга могла немного — куда меньше, чем записал в свой «лист» обстоятельный Матвей Поморский. Участковый слушал, то и дело педантично переспрашивая, делал пометки, после дал Ольге перечитать и расписаться, и… спокойно убрал бумагу в папку. — Вы свободны, товарищ. Если будет нужно, вызовем вас повесткой. — Товарищ милиционер! — Матвей, давно закончивший свой отчет, так и подпрыгнул на месте. — Но как же дальше? Надо же его поймать и сдать в суд! Он же продолжит! И где — в двух шагах от Невского! Деймаров встал из-за стола и медленно прошелся по комнате, вприщур поглядывая на беспокойного подростка. — Разумеется, людоеда необходимо поймать, судить, и обеспечить прекращение его действий. Но с твоей стороны, товарищ Матвей, было бы намного разумнее проводить нашу потерпевшую до дома или вернуться к патрулированию. Взялся же ты на мою голову! Матвей не собирался сдаваться. — А вы, товарищ милиционер, сами говорили, — сердито возразил он, — что без вашего присмотра со мной никак, потому как я есть круглый сирота и безотцовщина! — Ну, допустим, действительно сирота, но с безотцовщиной ты, конечно, загнул, товарищ Матвей. Товарищ начальник отделения подошел ближе, буквально нависая над подростком и сидящей Ольгой. — Ты же пионер, товарищ Матвей. Ты сын, внук и племянник знатных рабочих, передовиков, коммунистов! Неужели ни вожатый, ни дядьки тебя не учили, что соваться в опасное дело впереди тех, кому Советская власть поручила его делать, совершенно недопустимо? Матвей насупился, и Ольга подумала было, что он сдался и принял аргументы старшего товарища. Однако почти сразу мальчик поднял на товарища Деймарова хмурый взгляд и упрямо заявил: — А дядьки меня, товарищ милиционер, учили, что за всяческие непотребства по революционному закону расстрел полагается. За приоткрытой дверью послышался смешок, и мурлычуший женский голос, совершенно не вяжущийся с атмосферой едва прогретого участка, произнес: — Кого это наш юный герой собрался расстреливать? Ольга обернулась. Возле стола дежурного милиционера, немного на него опираясь, стояла блондинка почти кукольной внешности: глазки, реснички, кудряшки, улыбочка, и поверх этого тощего великолепия — такая же синяя шинель, как у товарища Дроздовой, дополненная теплой шапкой и почему-то кожаным летным планшетом. — Ой, Кама, у нас гости? Неужели товарищ Диего наконец выпросился на фронт, и теперь его всюду провожают поклонницы, стремясь, так сказать, уловить последний взор? Товарищ Кастельмарра только усмехнулся, поймав любопытный взгляд женщины, но не сказал ничего. Старший милиционер покачала головой, страдальчески вскинув брови. — Алиска, опять мельтешишь. Сядь, не нависай. — Даже так? — снова засмеялась кудрявая Алиса. — Тут такое творится, что заранее сесть стоит? Надо же, а на улице так тихо! Тем не менее, она придвинула стул и села. Достала из планшета сложенный вчетверо лист, карандаш, подышала на пальцы и стала что-то писать. — Ты откуда так рано? — поинтересовался Деймаров, тоже выглядывая за дверь. — До твоего дежурства еще два часа. Блондиночка вскочила, явно рисуясь и сдерживая смех, и торжественным голосом отчеканила: — Товарищ начальник участка, рядовой милицейской службы Макарова Елизавета по завершении поквартирного обхода явилась! Смертельных случаев на вверенном мне участке не обнаружено! Она улыбнулась так же ослепительно, как и в первый раз, и снова подышала на пальцы. Деймаров покивал и тоже улыбнулся. — Являются, товарищ Макарова, черти и ангелы всяким несознательным, а вы советский человек и государственный служащий. Все в порядке, значит? — Так точно, товарищ начальник участка, — тем же голосом отчеканила блондинка, села и добавила уже серьезнее, — только холодно очень. Здесь теплее. Сергеевы из шестого дома, те, у которых трое школьников, соседей по парадной к себе перетащили. У них две комнаты, если помните, большие обе, и печка хорошая, почти на всю квартиру хватает… Она что-то еще докладывала, открыв свой планшет и развернув бумаги, Диего Кастельмарра все так же усмехался, поглядывая на женщин, а Ольга поняла, что откровенно пользуется тем, что о ней забыли, и можно погреться. Перегнувшись через угол стола, она потеребила Матвея за рукав и тихонечко спросила: — Ты ведь всех тут знаешь? Почему она Алиса, если она Лизавета? — А у нее кот был, Васька, — охотно ответил мальчик. — Толстый такой, черный, как в книжке про Буратино. Товарищ Макарова его и завела как раз в тот год, когда книжка вышла. Ее и до того лисой дразнили, а тут все совсем сошлось — лиса Алиса и кот Базилио. — Такая хитрая? — Ольга снова обернулась, удивленно разглядывая блондиночку. — А даже не скажешь… — Хитрая. Когда очень нужно. Девушка и не заметила, когда молчавший доселе Кастельмарра успел к ним подойти. Теперь же испанец остановился за плечом Матвея, улыбаясь вполне доброжелательно и с интересом глядя на Ольгу. — По крайней мере, она точно может добыть пару контрамарок, когда они уже закончились, или поквартирную опись, которую не хотят составлять жильцы. Ее Шеллар Деймарович потому и отправляет на обход чаще других: если кто-то живой в квартире еще есть, или, наоборот, кто-то умер, она всегда найдет. — И находит, — кивнул подошедший Деймаров. Товарищ Кастельмарра, могу я вас попросить пройти с нами на осмотр места происшествия? В качестве, так сказать, понятого и, если понадобится, добровольческого усиления? Сами видите, сегодняшних дежурных только на отлов людоеда и брать. Камилла и Лиза-Алиса обиженно переглянулись, но смолчали. Как ни крути, товарищ Деймаров был прав. Отощавших женщин можно было применить в подобном деле только как приманку, да и то если повезет, а для ловли на живца хватит и Ольги, которую в любом случае придется брать с собой. — Матвей, и ты подключайся. После осмотра заверишь опросный лист за понятого, вторым к товарищу Кастельмарра, и потерпевшую проводишь. Осмотр, однако, ничего не дал: то ли Матвей недостаточно сильно отоварил людоеда по затылку, то ли его нашлось кому подобрать. Пусто в смысле следственных мероприятий оказалось и в подвале, куда подросток привел всю группу. Подвал этот, в прошлом, вероятно, служивший для ночевки дворника или даже для хранения его инвентаря, определенно был обжитым, об этом говорили и запах, и куча тряпья в углу, и неслежавшаяся зола с углями в буржуйке. Но ни трупа, о котором говорил Матвей, ни даже топора или ножа в подвале не нашлось. — Перепрятал, что ли? — раздосадованно пробормотал школьник. — Товарищ Деймаров, подвал точно этот, вот здесь он лежал, ну, тот недоеденный… Деймаров сосредоточенно кивнул. — Я понял тебя, Матвей. Может быть, и перепрятал. Но сейчас мы в любом случае возвращаемся и пишем протокол, а еще находим место для ночевки потерпевшей, потому что провожать ее домой уже поздно, проще уже сразу на завод. Ольга только устало кивнула. Спать действительно хотелось. Зачем она только потащилась на этот осмотр, будто бы без нее не разобрались… Девушка широко зевнула, едва успев прикрыть рот ладошкой, оступилась и почти упала, но Диего Кастельмарра, шагавший рядом, успел ее подхватить. — Да вы прямо на ходу спите, товарищ Ольга, - неодобрительно заметил он. — Вот что. Пойдемте-ка, я вас провожу к одному своему знакомому, он через два перекрестка отсюда живет, там и заночуете. Товарищ Деймаров, разрешите? — Хорошо, - кивнул милиционер. — Но после обязательно жду вас в отделении. Микку Тарьена многие недолюбливали, случалась даже откровенная ненависть. За нежную, почти девичью внешность, которая в сочетании с застенчивой улыбкой и быстро расцветающим румянцем наводила иных на мысли, неподобающие советскому человеку, если не сказать — откровенно непристойные. За то, что, не будучи даже студентом выпускного курса, он с легкостью перебивал роли романтических героев у актеров более опытных и известных. За то, в конце концов, что он был финном, пусть даже сыном рыбака и батрачки (маляра, мысленно поправила себя Ольга, мать Микки уже лет десять, а то и больше, работает на вагоноремонтном заводе маляром). Безупречное социальное происхождение и комсомольская активность уберегли его от серьезных проблем во время Зимней войны, но от косых взглядов и шипения в спину уберечь, разумеется, не могли. Ольга помнила Микку достаточно смутно, хоть он и играл в любимом Театре Музкомедии: герои «чисто трагические» были ей куда интереснее романтических юношей. Но даже при этом девушке удалось вспомнить два спектакля с его участием и упомянуть их в разговоре за утренним кипятком — авангардную «Маёвку», в которой Микка олицетворял 1917 год, и милую детскую сказку «Волшебные кольца», где юноша сыграл влюбленного чародея-идеалиста. Смотреть, как смущается молодой актер, было неожиданно забавно, особенно когда оказалось, что часть песен к «Маёвке» Микка писал сам. Уходить не хотелось, и Ольга с удовольствием приняла предложение миккиной матери заночевать у них и сегодня, тем более, что добираться к Тарьенам было заметно ближе, чем в общежитие. Разумеется, практический смысл для Тарьенов в этом тоже был: на иждивенческую карточку сестры Микки выдавали только хлеб, а на рабочую карточку Ольги — еще и сахарин. Ольга прижилась у Тарьенов. Микка иногда встречал ее с работы, если позволяло расписание ее смен и его выступлений, но никогда не делал даже намека на какие-то отношения сверх чисто товарищеских. Ольгу это более чем устраивало, огорчалась разве что мать Микки, всерьез мечтавшая женить сына на «положительной» девушке. Ольга, с ее точки зрения, вполне подходила под это определение. Микка улыбался и не спорил. Иногда приходил в гости Диего, рассказывал и слушал новости, приносил нехитрые подарки, столь дорогие в затянувшейся ночи ленинградской зимы — несколько деревяшек для буржуйки или кусок сахарина, а то и настоящего сахара. Контрамарки на спектакли со своим участием тоже приносил, и однажды сумел вытащить в театр всех трех «прекрасных синьор». Давали в то утро «Сильву», в которой Диего пел, разумеется, самого отрицательного персонажа — старого князя, и после утреннего спектакля Ольга даже успевала на смену. Микка в этот день не выступал, а потому взялся проводить девушку часть дороги. Они прошли вдоль замерших трамвайных путей совсем немного, когда заревела сирена воздушной тревоги. Невольно взглянув вверх, Ольга увидела, как из-за домов внезапно вынырнул самолет, и на его серо-голубых крыльях отчетливо виднелись черные кресты. Микка дернул спутницу за руку, и они побежали. Где-то неподалеку точно было бомбоубежище, должно было быть, не могло не быть... А самолет, сделав над кварталами пару кругов, сбросил бомбы, и в небо поднялся высокий столб черного дыма, огня и пыли. День, как назло, выдался ясный, пожар было видно хорошо — и по всему выходило, что больше всего досталось складам или заводу. Над улицей с ревом пронеслись еще два бомбардировщика, и за ними еще два. Ольга попыталась на бегу вспомнить, какие из важных сооружений находятся в той стороне, в которой поднимался дым, но не сумела. Да и не до рассуждений было: бегущих людей на белой улице было видно не хуже пожара, и Микка, хорошо это усвоив, тащил девушку в сторону ближайшего известного ему убежища. От казарм донеслись тяжелые сухие хлопки — самолетам начали отвечать зенитки. От брюха очередного самолета отделились четыре бомбы и с воем устремились прямо вниз, на крышу какой-то ремонтной мастерской и общественной столовой. Через мгновение все вокруг сотряс грохот взрывов, огонь и дым рванулись вверх. Микка едва успел снова дернуть Ольгу за руку, в следующую секунду воздушная волна сбила их с ног и проволокла по снегу. В здании рядом рухнула стена и часть перекрытий, разлетелись брызгами стекла, не задев упавших только чудом. Поднялась паника. Люди бежали, не разбирая дороги, сбивая друг друга с ног, спотыкаясь и давя упавших. Микка помог Ольге отползти в сторону, под защиту уцелевшего куска каменной кладки — как бы ни была ненадежна эта защита, даже она была лучше, чем ничего. Тем временем вражеский самолет сделал новый круг и дал одну за другой четыре пулеметные очереди по бегущим людям. Лежа под обломком стены, Ольга видела, как совсем рядом штукатурка выкрашивается от пуль. Ольге казалось, что прошла вечность, пока стихли стрельба, вой двигателей и перелай зениток. По меньшей мере, несколько часов. Однако она понимала, что на самом деле прошло никак не больше четверти часа. Микка тормошил ее, заставляя подняться на ноги и идти: сирена не замолкала, а это значило, что самолеты сейчас вернутся. Значит, нужно все-таки пробираться в убежище. Снег на улице был черным от копоти и красным от крови, под ногами хрустела и чавкала чудовищная каша из обломков, осколков, снега и кровавых ошметков. Арматура торчала из стен, как скелет огромного животного, которое, казалось, невозможно больше поднять из пепелища. Идущие старались не наступать на мертвые тела, но это было непросто — разорванные останки валялись повсюду. Лишь иногда взгляд цеплялся за небольшой просвет, часто напоминающий формой лежащего человека: здесь кому-то повезло, этот кто-то сумел встать и уйти, как только наступило затишье. Таких было немного. Чаще попадались изуродованные останки: оторванная кисть руки с часами, кусок ноги с ботинком и обрывком штанины, голова и часть торса с воротником пальто, платком и сережками. Со столба линии электропередач вместе с обрывками проводов свисали какие-то перекрученные тряпки. Подойдя ближе, Ольга поняла, что это не тряпки — кишки. Остальное тело, обезглавленное, с оторванными ногами, валялось внизу у столба. Ольгу затошнило. Рядом кто-то бился в истерике, кого-то звучно рвало. Часовой, совсем молодая девушка с винтовкой, забившись в угол между уцелевшей и рухнувшей стеной, плакала и тряслась от страха. Одна из бомб разорвалась прямо в столовой, и всех, кто оказался в этот миг внутри — ее сотрудниц, пришедших на обед рабочих, нескольких школьников с учительницей — разнесло в клочья. В какой-то миг Ольга непонимающе уставилась на предмет, сорвавшийся ей под ноги с края перемолотого перекрытия: косичка. Темно-русая косичка, аккуратно заплетенная синей лентой, толстая и короткая, с ярко-красным пятном с другого конца... осознав, на что она едва не наступила, девушка зажала себе рот, но это не помогло, тошнота не отступала. — Сюда, — Микка снова потянул ее за рукав, сворачивая в подворотню и просачиваясь в какую-то незаметную дверцу. — Здесь надежный подвал, перекрытия прочные, и вентиляция хорошая — будет слышно, когда бомбить перестанут. Юноша очень старался говорить ровно, чтобы успокоить подругу, не показать ей, как сильно он сам боится. Лестница в подвал была практически целой и даже не обледеневшей, но уставшая и перепуганная девушка едва сумела спуститься по ней даже с помощью Микки. Наверху снова грохотало, без умолку била зенитка, и страшный гул разносился по пустому зданию. Ольга сделала несколько нерешительных шагов, держась рукой за стену и стараясь не обращать внимания на предупреждающий шепот приятеля. Стена внезапно повернула, Ольга вывалилась за угол и завизжала. Мгновенно подскочивший Микка увидел костерок из обломков мебели на полу, котелок над костерком и торчащую из котелка человеческую пятерню. А рядом с костерком медленно выпрямлялся крупный, грузный человек с самым обычным топором в руках, и глаза на опухшем бледном лице были совершенно безумные. Ольга вжалась в стену, зажмурилась и для надежности закрыла лицо руками. Истрепанные за утро нервы сдавали, логика отказывала, девушка хотела уже только одного — пусть это все как-нибудь закончится. Как угодно, только пусть закончится. Визг перешел в хрип, когда связки окончательно устали, и почти сразу после этого что-то дотронулось до запястья Ольги, отводя ее руку в сторону и вниз. Оказывается, визжать девушка все еще могла. — Ну все уже, все. Цветов не надо, достаточно выключить сирену, — после очень выразительного вздоха произнес знакомый баритон. Ольга осторожно открыла один глаз. Левый. Перед ней стоял Диего и очень терпеливо на нее смотрел, вытирая руки. Ольга опустила руки и открыла второй глаз. Диего не исчез. Ольга скосила взгляд и увидела, что людоед лежит на полу лицом вниз, в затылке у него торчит нож, и крови вокруг почти нет. — Я тоже хотел здесь спрятаться, — пояснил испанец в ответ на недоуменный взгляд Ольги. — Микка показал мне этот подвал еще осенью. Пойдемте наверх, товарищи, бомбежка закончилась. Только теперь Ольга поняла, что больше не слышит ни сирены, ни зениток. Вместо них в наступившей тишине было отчетливо слышно, как где-то рядом мяучит кошка. Диего замер, прислушался и тихо засмеялся. Сделав пару шагов в сторону, он выволок из угла большой ящик, тяжелый даже на вид, топором людоеда разломал треснувшую стенку, и действительно вытащил из ящика кошку. Черную и длинную, отощавшую не менее заметно, чем люди. — Вот ведь... тоже устроил себе убежище, — хмыкнул испанец. — Полезай, что ли, под пальто, отнесу тебя хозяйке. Заодно и товарищу Деймарову доложу про его людоеда, пусть Матвея сводит на опознание. Ольга недоуменно воззрилась на Диего, и тот, заново застегивая пуговицы, пояснил: — Это Василий, кот товарища Макаровой. Сбежал недавно, тоже во время бомбежки. У него ухо приметно драное и на лапе шрам. Через неделю в Театре Музкомедии давали «Трех мушкетеров», самую интересную на взгляд Ольги премьеру сезона. Диего играл кардинала и, разумеется, Ольга не могла не прийти на это посмотреть. После спектакля Диего и Микка затащили ее за кулисы и начали угощать, и, разумеется, Ольга не смогла отказаться. Слабенький сладкий чай девушка приняла без удивления, по ее карточке раз в месяц тоже давали сахарин, правда, чай можно было достать разве что на толкучке. Но потом Диего жестом фокусника извлек откуда-то шоколадку и протянул ее Ольге. — Что это? — озадачилась та, понимая, что уже не помнит вкус шоколада и даже не уверена, что когда-либо его знала. — Откуда? Диего широко улыбнулся, явно довольный произведенным эффектом, и слегка довернул руку, снова предлагая взять подарок. — Шоколадка. А откуда — позволь мне оставить это моей маленькой тайной. Ольга отдернула руку. Диего смыл грим, но не переоделся, и фраза прозвучала не интригующе, а отталкивающе. Ольга смотрела на прямоугольную плитку в серебристой фольге, на довольные лица Диего и Микки, и понимала, что последние недели ее жизни были одной огромной ошибкой, что нужно срочно идти к товарищу Деймарову и рассказать ему про этих двоих, что никак нельзя брать эту злополучную шоколадку… От обиды и непонимания голова кружилась почти так же сильно, как от постоянного голода и усталости. Неужели все эти мерзкие, пошлые, мещанские слухи были правдой?! Ольга не находила слов, чтобы выразить свое негодование. — Ах вы... буржуины дурацкие! — выкрикнула она наконец, краснея и задыхаясь. — Спекулянты! Все кончено! Мне стыдно, что я вас знала! Расплакавшись, девушка побрела прочь настолько торопливо, насколько позволяли громоздкие валенки. Оба актера, остолбенев, некоторое время смотрели ей вслед. Прошло никак не меньше пяти минут, прежде чем Диего решился нарушить молчание. — Знаешь, товарищ Тарьен, мне кажется, мы были в чем-то неправы. Юноша медленно кивнул. — Совершенно согласен с вами, товарищ Кастельмарра. Только я пока не понимаю, в чем. Почему товарищ Ольга решила, что мы спекулянты?.. Далеко Ольга не убрела. Возле театрального подъезда улицу кое-как расчистили: метра на полтора вправо и влево от крыльца, на десяток — поперек поребрика. Но буквально в десятке метров мостовая уже была снова завалена снегом, а на тротуаре сугробы и вовсе громоздились выше головы. Снег, в сумерках казавшийся то синим, то лиловым, то грязно-серым, за долгие зимние недели наверняка слежался до каменной прочности. Падать в эти сугробы совершенно не хотелось. Девушка натужно переставляла ноги, загребая валенками более рыхлую снежную кашу середины улицы, иногда помогая себе руками — когда встречался фонарный столб, тумба или что-то другое, на что можно было опереться. Голова кружилась все сильнее, заставляя снежные стены крениться и качаться. И холод, нескончаемый холод, от которого не спасали ни пальто, ни шаль, ни надетые вниз два свитера. Холод был каким-то внутренним, шел от позвоночника, пронизывал девушку насквозь, пуская по коже крупную ознобную дрожь и заставляя стучать зубы. Тело, измученное голодом, попросту вырабатывало слишком мало тепла. Сумерки сгущались, становились вязкими, как сливовое варенье. Ольга знала, что вот-вот наступит ночь, и если до настоящей темноты она не доберется домой, утро она, скорее всего, не встретит. Обидно было до слез, но плакать Ольга боялась — вдруг слезы так и замерзнут на ресницах, тогда один раз моргнув, она уже не сможет открыть глаза, придется идти наугад, на ощупь, а это непременно приведет ее в очередной сугроб, из которого будет уже не выбраться… Глаза, впрочем, и так уже едва удавалось держать открытыми, а голову ровно, и то — глядя прямо перед собой. Ольга споткнулась, выровнялась, споткнулась снова, упала на четвереньки, попыталась подняться, опираясь на что-то твердое и скользкое — сугроб? обледеневшая тумба? Кто-то подхватил ее под мышки, перевернул, усадил прямо на снег, на залепленный коркой наста поребрик, спиной устроив на снежной куче. Чья-то рука тронула лоб, закопошилась в вороте пальто и складках шали. Не было сил не то что сопротивляться — подать голос, сказать, что она еще жива, что не надо везти ее на кладбище, не надо, не… — Дистрофия второй степени, — услышала Ольга сквозь обморочное марево. — На фоне, вероятно, бронхита. Саша, давай носилки, надо товарища доставить... Палата была белой и стерильной — как можно иначе? Выбеленные известкой стены и потолок удивляли Ольгу не больше, чем белоснежные, цвета сугробов на Тележной улице, простыни, или белые от холода лица медсестер — иными словами, не удивляли совершенно. Белые чайки, едва различимые в окне на фоне белого неба, тоже казались совершенно нормальными, они парили среди хлопьев снега, уворачиваясь от особенно крупных и быстрых, похожих на снарядные осколки, а когда осколков не было — ловили на лету падающие листья, тоже почему-то белые. Впрочем, сейчас зима, поэтому все должно быть белым, особенно если решать спектакль в черно-белой гамме. Белый, серый и черный. А что, «Маленькие трагедии» в монохроме — это необычно, зритель должен оценить. Вот только костюмы придется переделывать, а то и шить новые… но это ничего, это можно сделать в две пары рук, и даже быстро, если постараться. — Костюм придется переделать, — сказала Ольга дону Карлосу, сидящему на подоконнике. — В монохроме нужно обшивать ваш камзол серебряным галуном, а у вас уже пришит золотой. Блестящий кавалер дон Карлос, второй тенор, Мишенька, рассеянно покивал, не удостоив собеседницу даже взглядом. Наверное, он пока не знает, что спектакль решено делать черно-белым, вот и не слушает. Ольга повторила сказанное, стараясь говорить громче, чтобы привлечь наконец внимание актера. Громче не получалось, от первой же попытки заболела грудь, в горле зацарапался кашель. Ах да, это воздушная тревога, за ее сиреной хоть кричи — слышнее не будет. Впрочем, Мишенька, похоже, услышал, потому что повернул голову и пристально посмотрел на Ольгу, сердито морща лоб. Ой, а Мишенька ли это? Почему он вдруг такой старый и сердитый? — Пневмония, — сказал дон Карлос густым басом. Его голос лился, как асфальтовая смола, и, перетекая через подоконник, утаскивал вниз кружащиеся белые листья. — Определенно, двусторонняя пневмония. Вы понимаете, товарищ, при таком состоянии больной любые посещения исключены, и только ради вашей особой ситуации… — Разумеется, доктор, я буду очень осторожен, — отвечал другой голос, баритон в маске Мистера Икса. Маска вызывала в памяти ощущение обиды, но самого ее обладателя почему-то не было видно. И это тоже было обидно. Дон Карлос кивнул, перебросил ноги через подоконник и утек вслед за густым черным потоком своего голоса. Белые осенние листья заметались, закружились водоворотом, прошелестели незнакомым женским голосом — «Ну хорошо, только совсем недолго!» — и опали, рассыпались снегопадом. — Теперь все хорошо, — сказал товарищ Диего, снимая маску Мистера Икса и пряча ее в карман. — Через день или два тебе станет лучше. А пока я тебе гостинец принес. Что-то ткнулось в губы, пролилось на язык теплым и сладким. Ольга машинально сглотнула, и в губы ткнулось снова, твердое и теплое. Ее поили с ложечки, как младенца — терпеливо, аккуратно и по-домашнему неторопливо. — Что это, сахар? — спросила Ольга, не открывая глаз, чтобы не видеть очередные кружащиеся листья и прочие снежинки. — Всамделишный? Где ты его взял? — Неважно, — в голосе испанца слышалась улыбка. — Важно, — возразила Ольга. — Вдруг и правда… спекулянтский? — Обижаешь, товарищ! — вопреки этому заявлению, говорил Диего без малейшей обиды. — Нормы выдачи подняли несколько дней назад, вчера даже приварок дали — мороженой бараниной. Ольга почти не удивилась: нормы по хлебу уже поднимали, хотя и совсем чуть-чуть, наверное, и в этот раз так же. Хотя вот приварков раньше никаких не давали, или, по крайней мере, она такого вспомнить не могла. Но если в довесок к хлебу давали мясо, то как у Диего оказался сахар? — А баранину я поменял, — сказал Кантор, отвечая на незаданный вопрос. — Микка Тарьен согласился, у его матери на заводе приварок дали сахаром, а им всем троим мясо надо есть. Хотя бы иногда. Всем троим? Ах да, верно, у Микки же была младшая сестра. Выходит, она жива? Наверное, это хорошо. — Кстати, он очень расстроился из-за того, что ты посчитала его спекулянтом, — продолжал Диего. — Он тебя очень уважает и до сих пор пытается понять, что же он сделал не так. Слышно было, что испанец усмехается. Вряд ли сердито или зло, подумала Ольга — по интонациям непохоже. Скорее всего, это одна из его характерных усмешек-улыбок, не то ободряющих, не то дразнящих. Ольге стало неловко от того, что она разговаривает с гостем, даже не открывая глаз. Хотя если гость ей снится, то все, конечно же, нормально, глаза и должны быть закрыты. Успокоенная таким рассуждением, Ольга тихонько вздохнула и ответила: — Скажи ему, что это все из-за высокой температуры… что я уже болела, когда мы ссорились. А ты не расстроился? Диего очень выразительно хмыкнул. — Я обиделся, - театральным шепотом поведал он. — Ужасно, просто ужасно обиделся. Но быстро простил. Потому что я не могу на тебя долго обижаться. Ольга не удержалась — приоткрыла глаза. Испанец действительно сидел на краю ее кровати и улыбался, вертя в пальцах позабытую ложечку. Стакан из-под чая в жестяном подстаканнике стоял на тумбочке рядом. — Ну вот, ты наконец проснулась, а мне уже пора, — несмотря на искреннюю улыбку, а может быть, именно благодаря ей, слова звучали совершенно трагически. — Постарайся уснуть и не думай ни о чем плохом, а то еще приснится. — Хороший совет... — Ольга тоже слабо улыбнулась. — О чем я, по-твоему, могу думать? О прекрасном кавалере Карлосе? О концерте ре-минор для рояля с оркестром? О черной курице с золотым жабо? Было похоже, что Диего не читал старинных нравоучительных сказок — шутку о курице он не понял. — Курица с золотым жабо? — удивленно переспросил он. — Надо же такое придумать... Наверное, доктор все-таки ошибся, и тебе хуже, чем я думал. Не хватало, чтобы у тебя и в самом деле начались галлюцинации. Лучше все-таки спи. — Поздно, — все так же слабо улыбнулась Ольга. — Уже начались. Вот я с тобой разговариваю. А тебя же на самом деле здесь нет. Ты на заводе. Или на Ладоге, на льду. Как бы ты сюда попал? — Верно, — согласился Диего. — Меня нет. Я тебе снюсь. Выздоравливала она долго: двусторонняя пневмония, осложненная общим истощением организма — дело очень и очень небыстрое. Когда Ольгу наконец выписали, стоял март, и, хоть и был он заметно холоднее обычного, что-то в самом воздухе подсказывало — весна. Даже снег иногда принимался таять. За это время успели еще раз поднять нормы по карточкам, из хлеба исчез привкус опилок — Ольга только теперь осознала, насколько сильным он был, — а на здании Александринки, приютившем «Музкомедию» еще в декабре, появились новые афиши: театр давал сразу две премьеры. Ольга даже зашла внутрь, посмотреть состав актеров. Вот странно! — ни в одном из майских спектаклей, ни новых, ни старых, не участвовал Д.М. Кастельмарра, хотя даже Микка Тарьен значился в какой-то эпизодической роли в возобновленной «Свадьбе в Малиновке» и в роли Арамиса в «Трех мушкетерах» — сравнительно недавняя замена, в январе эту роль играл совершенно другой актер. «Надо, пожалуй, зайти поздравить», — мелькнула мысль. — «Может, он и про Диего что-нибудь знает?» Но изловленный тем же вечером дома Микка, хоть и рад был возвращению подруги и ее выздоровлению, знал удручающе мало. Товарищ Диего уехал — больше ничего юноша сказать не мог. Да, мама и сестренка живы и уже почти здоровы, да, товарищ Диего приходил к ним всю зиму, делился пайком и приварками, но вот в начале марта сказал, что скоро, наверное, уезжает, и с тех пор не появлялся. А в театре, оказывается, товарищ Диего взял расчет, как раз пока Микка на неделю уезжал с бригадой, из-за этого пришлось сделать несколько перестановок на ролях в «Марице», «Сильве» и новенькой, запланированной на июнь «Лесной были». Ольга слушала, кивала, старательно запоминала имена и роли — пригодится, вот на «Лесную быль» обязательно надо сходить, ставит сам Янет… и все-таки, куда пропал Диего и отчего вокруг его отъезда такая таинственность? Даже если его отпустили наконец на фронт — это же не сверхсекретная операция контрразведки! — Может быть, товарищ участковый Деймаров знает что-нибудь? — в конце концов робко предположил Микка. Ольга с восторженным визгом бросилась ему на шею. Конечно! Товарищ Деймаров! «Дорогой мой друг!» Ольга осторожно развернула письмо, сложенное по-военному треугольником, но не запечатанное, без штемпелей и отметок. Почерк, крупный и необычно четкий, был ей незнаком, однако много ли, говоря по совести, осталось среди ее знакомых людей, у которых за минувшую зиму почерк не изменился, и руки не подрагивали при письме? Впрочем, мало было уже тех, кто мог бы сейчас ей писать, даже приходясь при этом родней. «Дорогой мой друг, товарищ Ольга! Я не смог еще раз прорваться к тебе, а времени больше нет. Меня направляют на Волховский фронт. Порадуйся вместе со мной: наконец я буду бить врага, а не только мечтать об этом. Вот дело, достойное мужчины, достойное советского человека.» Разумеется, товарищ Деймаров все знал. Никто и не думал делать секрета из отбытия Диего на передовую, и даже Микка мог бы знать больше, если бы не так сильно стеснялся и спросил хотя бы своего режиссера. Несмотря на то, что испанец всю зиму обивал порог военкомата, повестка оказалась для Диего совершенной неожиданностью, он едва успел проститься с театром и собрать самое необходимое — вроде бритвы и гитары. — Но письмо-то оставить не забыл, — умиленно проговорила Алиса, и Камилла бросила на приятельницу укоризненный взгляд: незачем, мол, давать лишние надежды, вот вернется — тогда и будет о чем говорить. — И не смотри так, пусть себе ждет спокойно. — Раззвенелись, погремушки, — усмехнулся из-за своего стола товарищ Деймаров. — Еще всей улицей судачили бы, да погромче. Смотрел он, впрочем, не сердито — да и не на Алису с Камиллой. Взгляд товарища участкового, то и дело возвращавшийся к Ольге, был полон совершенно родительского тепла. Отеческого даже, можно сказать. А Ольга, не замечая этого, снова и снова перечитывала коротенькое письмо, почти записку. «Товарищ Деймаров взялся передать тебе это мое письмо. Спроси у него номер моей полевой почты. Жди меня, дорогой мой друг. У нас все только начинается!»