Это не маска, это — намордник.

Это не маска, это — намордник. Впервые Салли примерял выбранный протез, как псине примеряют намордник, выбирая тщательно и прилежно, чтобы расцветка подходила по окрасу шерсти, а ремни как можно плотнее смыкали рычащую пасть. Покупатель остался доволен. Доктором было прописано надежно натягивать холодный материал протеза ранним утром, а снимать строго по вечерам, чтобы, как тот утверждал, не подхватить инфекции из внешнего мира кожей своего перемолотого в фарш лица. Уже позже парень понял, что эти наставления имели другой мотив, но тем не менее нарушать их он не спешил. Если всех, кто не постеснялся заговорить со странноватым парнем, скрывавшим свое лицо, этот кусок пластика защищал от сильнейшего шока, то самого Сала он удерживал от срыва. Застывшее молчание на пластиковых губах прирастало к бурой болезненно чувствительной коже, протез становился на время его лицом, даруя внутреннее спокойствие. На время, от зари до зари, но этого было достаточно. Однако случалось и так, по любопытству или по нахальности люди сдергивали протез с растрепанной головы Салли, отбрасывали прочь, как можно дальше, как можно злее, желая посмеяться над уродством застенчивого мальчишки, наслаждаясь тем, что из всех людей это случилось не с ними. И тогда Фишеру буквально сносило голову. Хохот обидчиков отдавал собачьим рычанием в помутненном сознании, их усмешка была призывным оскалом. Салли скалился тоже, правда, вынужденно. Исполосованная острой пастью кожа его лица срослась в кривую улыбку, обнажающую клыки. На его лице застыла маска Гуинплена в самом чудовищном ее представлении. Распоротые ноздри нервически вбирали в себя горячий от напряжения воздух, пока сам парень вбирал в себя весь гнев и ненависть, чтобы выпустить свою собственную дикую псину. Многие, кто решился на эту отчаянную насмешку, были явно удивлены способностью хилого на взгляд парня так изощренно размахивать кулаками. Знай, расстегивая ремешки его протеза, ты снимаешь с гончей намордник. Фишер извивался над наглецами, прижимая их к сырой земле, разрезал их лица ногтями, беспощадно врезавшимися в кожу, капал слюной на испуганные лица, не замечая ни боли, ни чужих криков, ни собственного рычания. В зените своего безумия он желал растерзать их чертовы рожи своей собственной пастью, посмаковать эту теплую плоть, оставить на ней раны не хуже собственных. Но что-то его останавливало. Очевидно, последние крупицы рассудка. О, боги, как же Сал боялся их потерять. Стоя в мерцающем свете полуживой лампы посреди ванной комнаты, источающей аромат плесени, Фишер помутненными взглядом гипнотизировал собственное нагое отражение, проедал себя одними глазами, пытаясь выбить хоть один внятный ответ из уродца напротив. — Почему обглоданное лицо делает из тебя собаку? - шептал он отражению в испачканном зеркале, впиваясь ногтями в собственные ладони. На запястьях пульсировали свежие шрамы. Ответа не последовало. Только шорох скребущихся в стену мышей. — Стань человеком, - твердил Сал этим запавшим глазам, один из которых кукольно поблескивал при свете лампы. — Стань человеком! - нервически выдыхал он сквозь приступ подступающей истерики. Искусственный глаз смотрел осуждающе. На следующий день отец Салли нашел зеркало разбитым вдребезги. До переезда в апартаменты Эддисона парень был уверен, что ему ничерта не светит. Просто не светит, ни в дружбе, ни в условиях существования, ни уж тем более в отношениях. Благо, судьба решила немного пожалеть Салли, подарив ему встречу с человеком, которого он, кажется, ждал всю жизнь. Ларри Джонсон. Ларри. Парень раскатывал это имя на языке, как ребенок смакует желанную сладость, долго и тщательно, наслаждаясь приставучим послевкусием. И имя было таким же звонким, запоминающимся. Если бы Фишер интересовался кинематографом, то непременно наткнулся бы на возмутительно ярких, прекрасных и решительных мужчин с этим именем, что уж наверняка подтверждало особенную прелесть сочетания нескольких букв. Пусть эти характеристики и не подходили Джонсону в прямом смысле, ведь ярким и неповторим он был иначе. Длинные темные волосы, уложенные явно каким-нибудь дешевым лаком с отдушкой, орлиный нос с небольшой горбинкой, чертова родинка прямо под глазом, этот слегка рассеянный теплый взгляд, что скручивал нервы Салли в клубок и следом вытягивал их по ниточке до напряжения в груди или трепета в области паха, стоило только несоразмерно большой ладони друга лечь на его плечо или тонким губам снова сболтнуть какую-нибудь романтичную глупость. Это то, что было Фишеру нужно. Качественный антидепрессант. Как давно он нуждался в том, чтобы чьи-то заботливые руки гладили его по спутанным за ночь волосам после того, казалось, нескончаемого кошмара. Что могло быть лучше, чем раскуривать сигарету на двоих в уютном домике на дереве, по-цыгански перехватывать дым с чужих губ, приподняв протез, а в перерывах осваивать игру на гитаре в четыре руки. Сплошные локти, пальцы и волосы — Салли не мог воспринимать своего друга как нечто целое, целесообразно созданное, склеенное воедино, ему удавалось наслаждаться компанией и самим Ларри сквозь отдельные образы, запахи и прикосновения, желая понять его полностью, исследовать, изучить, притереться, освоиться под его тёплым боком. И рычать на любого прохожего, посмевшего взглянуть в его сторону. Джонсон был первым, кому Салли позволил снять с себя маску. Это было интимнее, чем последующий тягучий, медленный секс в подвале, пока Лиза чистила чужие сортиры, серьезнее, чем каминг-аут перед обоими родителями. Это было до дрожи в коленях. Фишер сжимал костлявыми пальцами футболку на груди друга, скользил по предплечьям ладонями, ероша темные волоски, бормотал что-то невнятно-отчаянное, умоляя отказаться от этой затеи несмотря на все утешения друга, но позволял. Позволял любимым рукам осторожно расстегивать ремешки на затылке, позволял зарываться в волосы, гладить затылок и шею, даже забираться пальцами под маску, едва ощутимо и так взволнованно ласкать рельефную от налитых кровью рубцов кожу, обводить контур губ и вместе с тем целовать не по-мужски утонченную шею, так, как целуют в первый раз. Это было словно за гранью реальности. Салли пропустил тот момент, когда с него наконец сняли протез, ведь он не переставал ощущать завораживающее тепло и нежность, заполучить которые стремился всю свою жалкую жизнь. И Джонсон ведь нисколько не отстранился, не озадачился отсутствием лица и присутствием фарша, обрамлявшим единственный зрячий глаз и сухие губы, только взгляд его стал печальнее, а объятия до боли крепкими. — Тодд обзавидуется, узнав, насколько красив мой парень. Зуб даю, - хмыкнул он, осторожно прислоняясь лбом ко лбу с потерянным Салли и заглядывая в его глаза. Салли смеялся. И рычать ему больше не захотелось. Бродячая псина нашла своего хозяина.