dead end

Майки смотрит на гору изрисованной бумаги и сточенные практически под корень карандаши с длинным грифелем, которым тоже вполне можно убить. Смотрит на кучу использованных пастельных мелков, открытые акварели, баночки гуаши и даже масло, торчащие из-под обтира грязные кисти, которые отмывать ненавидит, лужу растворителя, вонючую и жирную. Смотрит на небольшую посудину с маслом и лаком, чтобы быстрее сохло. Холсты один за другим проносятся перед глазами, когда он перебирает их, как будто пытается найти что-то определённое. На этом хорошо получились глаза, на этом – руки, очень красивые пальцы, но не слишком похожие на те, что он видит в реальности. На третьем неплохой профиль, хоть писался и по памяти в большей степени. На его холстах поселился Донателло, который заполняет практически всё пространство в голове художника. Нет, с ним, конечно, всё хорошо (чего не скажешь о Майки), он жив и здоров, и продолжает ворчать за стенами своей лаборатории, костерить Рафа на чём Свет стоит и выводить Лео из себя взаимными подколами и жестокими, обидными шутками. С Майки он остаётся таким же приветливым и открытым, как и всегда. Но в последнее время то, что они называют общей волной, похоже, закончилось. Майки углубился в рисование, Дон — в науку и инженерию, а общаются они только на совместных вылазках да когда Майки к нему приходит за чем-нибудь. У Майки серьёзные проблемы, достойные целых трёх полосок в истории болезни. "У Вас помешательство", — сказал бы доктор с умным видом и поправил смешные круглые очки. — "Я могу назначить Вам лечение и вот эти таблетки, пейте их трижды в день, по одной после еды, и будете здоровы". Майки говорит себе это сам и жадно хватает каждый кусочек Дона взглядом, чтобы перенести на бумагу. У него с самого детства есть эта любовь к мозаикам, но никогда он не думал, что будет создавать сам — огромную, с одним конкретным изображением. Он занимается тем, что собирает лицо Дона, его плечи, руки, пластрон и ноги, выглядывающий из-за изгибов шеи и под руками край панциря, укрытого любимым Доновым гаджетом. Майки болен, болен, болен, но не хочет лечиться. Он наслаждается каждым мгновением рисования, каждой секундой общения с Доном, каждой новой деталью, которую ему удаётся разглядеть. В их умнике их откуда-то необычайно много, и подмечать их доставляет художнику — да, вы правы — удовольствие. Например, так он замечает, что радужек Доновых глаз практически не видно — у него такие огромные зрачки почти постоянно, что выходят за берега чёрной жидкой субстанцией, липкой и затягивающей в бездонное нечто. У Дона тело очень красивое, обладающее развитой мускулатурой. Он где-то посередине между Рафом-качком и Лео-дрищом, который не заинтересован в тренировках. Хотя Лео, конечно, сильный, как они, и довольно выносливый, просто по природе утончённый и грациозный. А ещё безбожно ленивый. Дон не такой. Донни ему не уступает ни в чём, а в чём-то даже уделывает. Да, в нём мало этой какой-то женственности, но он прекрасен с присущей только ему самому утончённостью, мягко оглаживающей аккуратными дугами его бока, подчёркивающей рельефы мышц, особенно дельтовидных. Майки едва успевает сглотнуть слюну, чтобы не подавиться, когда впервые обращает внимание на ноги гения. Это устойчивые ступни, тонкие голени, подтянутые икры, аппетитные изгибы бёдер, которые хочется прикусить, оставить след, сжать, посмотреть, как кожа покраснеет в тех местах, где её коснулись. И аккуратная, небольшая задница, обтянутая чёрной тканью шорт. Майки почти плачет, когда видит длинный хвост с широким основанием — ему безмерно хочется коснуться его, перекатить меж пальцев, втянуть в рот и просто мять. Дон об этом всём, конечно, не знает. У Дона пытливый взгляд, всегда устремлённый в монитор компа или экран планшета, он не любит смотреть на что-то живое. Дон обожает копаться во внутренностях Танка, чтобы сделать его лучше; он любит мастерить что-то новое. Но порой за этим всем он забывает о том, что сам живой, и на этот случай Майки имеет уже налаженную схему поведения, чтобы заставить гения поесть хотя бы. Уложить Дона спать не так сложно на самом деле, как кажется. У него не слишком выпирающие бровные дуги, изящный изгиб носа в профиле, чувственные губы, которые он грызёт постоянно, очень фигурная линия нижней челюсти и волевой подбородок. У Дона есть привычка смотреть на всех сверху вниз, когда он зол, но Майки использует это для того, чтобы захватить как можно больше. Пульсирующая жилка, изгиб шеи, острые ключицы, широкий разворот плеч, чёткие сосцевидные мышцы. Свет ложится на его плечи и высветляет края подбородка, обозначая очертания челюсти. Это просто нереальное нечто, от чего не хочется отводить взгляд. Майки бы и не отводил, но это гения нервирует. А выбивать его из довольно шаткого равновесия у младшего нет никакого желания совершенно. Быть может, Дон о чём-то догадывается, но даже если так — он молчит. Иной раз Майки думает о том, что было бы намного легче, завались однажды Дон к нему в комнату да увидь всё то безобразие, что скрывается за изрисованной дверью. Иногда ему хочется, чтобы гений увидел тот кошмар, который поселился у Майки в голове. Пока что этого не происходит — и он чувствует себя в каком-то странном подобии на безопасность. Как будто Дон взбесится, когда увидит всё то, что творится в стенах его комнаты и на обеих сторонах листов, исписанных краской так, что свободного места нет совершенно нигде. Майки даёт своему помешательству волю и, словно сталкер какой-то, фанатично продолжает собирать как можно больше подробностей, вплоть до формы и величины чешуи на холодно-зелёных плечах. У Дона прохладная кожа и напряжённые, упругие мышцы под ней, и Майки понимает это только тогда, когда совершенно случайно сжимает его предплечье. Он не хотел, правда… Точнее, очень даже хотел! Но не собирался этого делать. Донателло с недоумением смотрит на него из-под сварочных очков и выразительно выгибает бровные дуги, ожидая объяснений, а Майки медленно убирает руки за спину и делает осторожный, крохотный шажочек назад и чуть в сторону, поближе к двери. — Я, эм. Извини, я просто… Мне нужно было пощупать! Для лучшего изображения. Да-а-а… — Он нервно улыбается и перебегает взглядом от одного предмета к другому, не концентрируясь ни на чём из них, и этим себя выдаёт. — Но у тебя тоже есть рука, — парирует Дон и поднимает очки на лоб, но взгляда так и не сводит. Майки хочется сквозь землю провалиться, но почему-то не может, а ещё не может просто стоять, и начинает перекатываться с пятки на носок. — У меня их даже две! — ляпает он и сглатывает. — Но знаешь, со стороны всегда лучше видно. Я у себя не могу так посмотреть, мне для этого руку придётся оторвать. Ты пришьёшь мне её обратно, если я это сделаю? Дон как-то кисло морщится, поворачивается обратно к боку Танка и вертит в руках сварочный аппарат. Дразнящая ухмылка скользит на его губы. — Если с того момента, как ты её оторвёшь, пройдёт не больше сорока минут. И не факт, что она обратно прирастёт. Майки неожиданно смеётся, чем, кажется, немного разбавляет атмосферу. Ему и самому становится чуть легче, но он осознаёт, что спасло его лишь чудо. Это ж надо, блин, так тупо попасться… — Я тебе помешал? Мне просто… ещё надо. Немножечко. Гений снова переводит взгляд на него, и смотрит крайне выразительно, упирает руку в бок и немного склоняется вперёд, как будто подозревает его в чём-то и хочет докопаться до правды любыми доступными способами. Его рот почти незаметно кривится в подобии на отвращение. — Почему бы тебе не пощупать Рафа или выскочку Лео? Они вряд ли будут против твоего внимания к их ничтожным персонам. Майки бы так и сделал, честно, если бы они были Доном. К сожалению, это не так. Вслух он этого, конечно же, не говорит. Вместо этого снова приходится выкручиваться, но у него, кажется, получается, когда он говорит: — У Лео кожа слишком мягкая, да и не отвяжешься от него потом. Как будто ты не знаешь его, ему вечно внимание нужно, не только моё. — Дон щурится, но согласно хмыкает, а Майки продолжает: — А Раф. Он слишком большой, я не смогу нормально его мышцы прощупать, да и передать их потом на бумагу сложно будет. Пропорции! Кажется, звучит он более убедительно, чем ему кажется, а может, Дон просто не хочет слушать всю эту чушь или в неё вникать. Он машет рукой и немного расслабляется, подставляясь. — Давай быстрее, у меня работы по самое горло. На самом деле, несмотря на его резкость, Майки благодарен. Он слишком много времени провёл с умником, чтобы точно знать, когда Дон на самом деле зол, когда недоволен, а когда притворяется. Не сказать, что сейчас он в большом восторге от происходящего, но и не особо против, так что художник с чистой совестью подбирается ближе и сжимает пальцы поверх чужого предплечья. У Донни мышцы что жгуты: они кажутся какими-то тонкими, но всё равно крепкими, как тросы, как канаты на мосту. Когда умник напрягает руку, натягивает длинную ладонную и лучевой сгибатель локтя, Майки готов залить всё это слюнями и остаться жить тут, прямо на этой руке, чтобы всегда её щупать. Рельефы приятно ложатся под пальцы, правильно и чарующе, и младший изучает их, чтобы быстренько зарисовать тут же в каком-то исписанном ненужными вычислениями листке — каждый из них развлекается, как может: Дон вон, например, пишет всякие коды и лишь изредка уделяет им достаточно внимания. Схематично изобразив расположение мышц (что он и так прекрасно знает, конечно же), он накладывает тени небрежными штрихами по форме и с благодарностью улыбается, в очередной раз проводя по тугим волокнам пальцами. — Искусство никогда не забудет твоих жертв для него, Д., — говорит он, и, наконец, оставляет умника одного. У них обоих есть, над чем поработать, а Майки ждёт, пока дверь в мастерскую закроется, чтобы метнуться к себе в комнату и запереться. Глядя на бугор у себя между ног, он понимает, что влип. Со временем, говорят, становится лучше: боль отпускает, воспоминания блекнут, любовь проходит, голод не чувствуется. Но в случае Майки это не работает, если честно. Не то чтобы он этого ждёт, он на самом деле совсем этого не хочет. Майки хочет видеть прекрасное вокруг, и он, конечно, знает, как живописно цветёт гибискус у Рафа в комнате, или какие шикарные композиции можно выстроить с помощью графина, стула, скейта и кучи драпировок. Майки в состоянии найти прекрасное повсюду, куда ни глянет. Но не его вина, что он считает их гения самым лучшим из того, что этот мир способен им дать. Ему дать. Его помешательство за это время становится только хуже: имеющихся материалов становится невыносимо мало, хочется больше, больше, больше. Майки жаден, Майки болен, Майки чувствует себя наркоманом, которому необходима доза — да поскорее, пока кости не переломались и он ещё способен что-то делать. Его любовь к рисованию, открытая ещё в далёком детстве, превращается в своего рода культ поклонения одному конкретному божеству, у которого глаза почти чёрные, а улыбка такая острая, что ею можно перерезать горло. Он использует свои умения и навыки для того, чтобы запечатлеть как можно больше, чтобы изобразить желаемое как можно лучше, чтобы смочь сделать так, как хочет. Кажется, он только и делает, что мажет, черкает, вырезает, клеит, снова мажет, замазывает, склеивает, прибивает, перекрывает старые рисунки новыми, — он творит. И с тем же самым успехом он, похоже, сотворил себе петлю на шею. В его комнате нельзя шагнуть без того, чтобы не наступить на изображение гениального брата. Все стены, хоть он и завешивает их склейками различными, пестрят фиолетовым и зелёным, иногда где-то мелькает чёрный, порой даже красный, но в остальном это сплошная тёмная масса, имя которой — Дон. Донни. Донателло. Чёртов Бог. Апогеем этого безумия становится изображение умника в полный рост поверх других рисунков, собранных в здоровенную склейку. Несмотря на старания и усердную работу, это всё ещё не то, что он хочет видеть здесь, и это вгоняет художника в состояние параноидальной агрессии. Он не громит комнату, как мог бы, не сдирает вездесущие листы, смотрящие на него глазами гения или любой другой частью его тела, но словно отгораживается от этого всего. Помимо прочего, он также отгораживается ещё и от внешнего мира, куда и без того стал выходить крайне редко. Уверенный в том, что именно он хочет, Майки даёт себе коротенькую передышку, а потом садится за альбом снова. Он делает несколько эскизов того, что у него в голове, когда вдруг понимает, что на самом деле хочет не совсем это. Фантазия уводит его дальше в дебри воображаемого, и вот на бумаге лёгким движением руки появляются приоткрытые в стоне губы, язык, облизывающий их, прикрытые томно глаза, руки, закинутые за голову, нежные и мягкие, и широко разведённые ноги. А ещё гибкий хвост. Ну, и подтянутая задница и аккуратное отверстие между двумя ягодицами, поджатыми от нервозности. Майки с особым старанием вырисовывает стекающую по вздувшемуся венами стволу каплю смазки, когда понимает, что хотел бы попробовать её на вкус. Провести губами, собрать предэякулят, перекатить на языке, распробовать со всех возможных сторон и похоронить глубоко внутри восприятия, сознания и желудка. Петля на его шее затягивается. Когда оно успело перейти на новый уровень, он не знает, однако подозревает, что уровней этих пропустил уже несколько сразу. Но тело это хочется теперь не только рисовать. От красивого рельефа Майк как-то незаметно переходит к ощущению тугой плоти под пальцами, и это его настораживает и пугает. Но вместе с тем он осознаёт, что, может, это даже к лучшему. Может, многие художники испытывали такую ненормальную любовь к тому, что делают. Леонардо да Винчи же трахал мальчиков, которых рисовал? Конечно, Майки далеко до да Винчи, но кто помешает ему делать всё остальное? Наверное, никто не осудит его за то, что в новых книгах, которые дарят ему братья на Рождество, он рисует тоже, а на стене у него появляется новая расписанная склейка, которая выполнена более верно с анатомической точки зрения. Должно быть, его состояние начинает пугать остальных, потому как его слишком часто стали спрашивать, всё ли с ним в порядке. Майки не знает ответа на этот вопрос. Он раздражён, он устал, он не может спать без того, чтобы не нарисовать что-то ещё с Доном, чтобы не зарисовать его в откровенной позе, чтобы не представлять, как гений будет звать его по имени. Оно селится в его голове прочно и надолго, и он не знает, что ему с этим делать, но в конце концов решает смириться и посмотреть, к чему оно его приведёт. Его пугающая одержимость Доном доходит до того, что он смотрит на умника практически постоянно, уже даже не переживая, что это старшего может нервировать. Когда Донателло ругается с Лео или спорит с Рафом, Майк неизменно становится на его сторону, потому что Дон не может быть не прав, ну, серьёзно, это же ДОН, мать вашу. Он постоянно ошивается где-то рядом, водит карандашом, ручкой, мелком, углём, кистью по бумаге, бормочет себе под нос всякое, а потом запирается у себя в комнате. Они могут вообще ни о чём не говорить, Майки просто будет преследовать гения всюду, куда тот идёт, даже если Дон не хочет, чтобы его сопровождали — он вполне в состоянии сам справиться с трудностями, если вдруг таковые возникнут. Наверное, Майки пугает его сильнее, чем возможность попасть на операционный стол в лаборатории. Майки просто ничего с собой поделать не может. Он хватает абсолютно всё, что даёт ему Дон, каждое движение его рук, каждое выражение, каждый изгиб бровей и излом линии рта. Майки просто не может остановиться. Майки теряется в этом странном фиолетово-зелёном болоте и не хочет находиться. Поэтому он очень удивлён, слишком, он пойман с поличным, когда Дон появляется на пороге его комнаты поздним вечером, когда все уже ушли на улицу. — Майкл, давай быстрее, парни таВО-О-ОУ, ЧТО ЭТО ТАКОЕ?! — Вот примерно так он и звучит, когда видит, во что художник превратил свою комнату. Майки только и может, что вылупиться на него вожделенно-испуганным взглядом, разрываясь между тем, чтобы выгнать его отсюда, умолять остаться, начать извиняться и распять прямо на месте. Он напряжённо следит за тем, как Донни изучающе скользит взглядом по стенам его комнаты, поднимает голову и пробегается взглядом по потолку, затем опускается на бумаги на столе и над столом, и смотрит на младшего. Младший же ожидает, что будет дальше, он ждёт реакции, начнёт ли умник орать или угарать, или перекрестит его и уйдёт, а потом расскажет об этом Рафу, чтобы тот что-то с этим сделал. Но Донателло просто стоит, потерянный, сливающийся, но вместе с тем такой отличающийся, настоящий, неподражаемый и самый правильный среди этого всего бедлана. — Это... пугающе, — наконец, говорит он, и смотрит хмуро, прямо из-под бровных дуг, поджимает губы и переминается с ноги на ногу. — Какое-то нездоровое увлечение. Майки хочется смеяться, хочется убиться, хочется его поцеловать. Он, наверное, впал в какое-то подростковое бесконтрольное помешательство не только на Доне, но и на сексе, раз думает о нём в подобном ключе. Иначе это не описать. Но Донни здесь, реальный и материальный, объёмный, с правильными тенями и бликами, с чётким контуром и без грубых штрихов карандашом B6 поверх акварели, и Майки не может отвести взгляда. Нездоровое увлечение — да, так и есть. Но Майк никогда не чувствовал себя лучше, чем сейчас. Усталость отходит куда-то на второй план, когда он видит умника, который почему-то никуда не бежит, а терпеливо стоит на пороге. Может быть, ждёт его приглашения, а может, удивительно, конечно, но не решается войти. Майки подходит к нему и берёт за руку, втягивает внутрь и закрывает дверь. Он молчит, и это Дона нервирует ещё сильнее. — Майки, скажи что-нибудь, пока я... — Это всё ты. Дон моргает, сбитый с толку, а Майк смотрит ему в глаза прямо, с маниакальным блеском, на что старший немного отступает назад. — Я вижу, что это я, — напряжённо отзывается шестоносец, и обводит комнату нервным взмахом руки. — Тут везде я. Что это? — Тебя очень приятно рисовать. Это тупик, это могила, которую он себе роет сам, это конец всего, но Майки не может ни остановиться, ни пойти на попятную. Донни замечает рисунки откровенно порнографического содержания и дёргается, поражённый, а потом снова смотрит на Майки глазами, полными какого-то неверия, как будто младший его предал. Уязвимость в них заменяется чем-то тёмным, почти опасным — Майки нравится этот блеск. У него ощущения, что он только что сблизился с каким-то из демонов Дона, которому это всё нравится, и теперь этот демон будет делать так, чтобы почаще получать эту дань. — И как давно? Майки моргает и склоняет голову к плечу, краска на его лице похожа на дыры, сквозь которые на Дона смотрит его странная одержимость и явное непонимание проблемы. — Это не важно, — отмахивается мастер кусари-фундо. — Тебе нравится? Мне нравится. Тебя сложно рисовать, но интересно. — А остальных? На лице Майки проскальзывает какое-то странное недовольство, черты лица скукоживаются, когда он морщится. — Это не то, всё совершенно по-другому. Дон, я думаю, я… Дон неожиданно поднимает руки и сжимает виски. Художник видит, как ему тут не по себе, видит, каким зажатым тот выглядит, и не может понять. Он сделал что-то не так? Он где-то облажался? Почему умнику нехорошо здесь? Он смотрит на него с какой-то тревогой во взгляде и хочет подойти, поддержать, подержать даже, но гений делает ещё один шаг назад и выставляет вперёд ладонь, тормозя его на полпути. — Оставайся сегодня дома, я скажу парням, что тебе нехорошо, — говорит он, и разворачивается, чтобы уйти, напоследок кидая: — Увидимся, Майкл. Он уходит, а Майки смотрит ему в спину и практически не моргает. Наверное, где-то он всё же ошибся. Где-то тут спрятан непонятный, незаметный поворот, но Дон его нашёл, несмотря на то, что Майки умело запрятал их все, оставив только прямую дорогу к нему. И вот оно всё завернуло не туда, куда ему надо, и он не понимает, что дальше делать. Он стоит тут, в своей комнате, в окружении десятков, сотен портретов, эскизов, законченных работ. Старый измазюканный мольберт летит в стену, бумаги с отвратным звуком падают на пол, разрываемые на куски. Майки чувствует злость на себя, ведь он недостаточно хорош, чтобы гению угодить. Донни капризный, он настоящий циник, он суровый критик. Очень сложно сделать то, что бы могло ему понравиться. Но Майки смотрит на разорванные кусочки своих рисунков и принимает этот вызов. Он сделает так, чтобы Дону понравилось. Донателло… неожиданно ассоциируется у Майки с потерянным ребёнком. Когда гений вновь оказывается в его комнате спустя почти месяц искусно замаскированного под занятость избегания, младший занимается тем, что стирает следы краски с листьев маленького лимона возле кровати. Он обзавёлся им не так давно, купил буквально с рук у какой-то бабули, которая вдобавок пихнула ему в руки столько конфет, сколько он смог унести. На листьях он осторожно выводит золотой краской слова на другом языке с помощью переводчика, тонкая кисточка в его пальцах измазана и скользит от растворителя, в который упала, но который ему лень было стереть. Донни замирает на пороге его комнаты, как в прошлый раз, но как ни разу до, и поджимает губы. Он внимательно смотрит на деревце, на ветках которого удобно и уютно расположилась гирлянда с жёлтыми лампочками, и, быть может, так ему легче себя чувствовать здесь. Майки не против, в конце концов. Он просто молча протягивает гению кисточку и улыбается, и тот принимает его дар. Какое-то время они проводят в тишине, расписывая листья. Почерк у Дона и так рваный и неровный, рука не успевает за мыслью, поэтому большинство его заметок — скомканный набор букв и бесконечных, безумно неудобных сокращений. В клейких листочках для записей сам чёрт ногу сломит, но Дон как-то в них ориентируется и безошибочно вычленяет то нужное, что ему нужно. Дон хочет знать всё и много — и прямо сейчас. У него глаза такие, что цепляют мельчайшие детали абсолютно везде и во всём, с немыслимой скоростью проносятся по тексту, когда он читает. А руки, умеющие созидать и разрушать, сильные и мягкие, способные забивать гвозди и нежно оглаживать листочки дерева, без конца притягивают взгляд. Майки не может удержаться и проводит по его плечу кисточкой, оставляя на пятнышке на его коже след из золотой краски. След не больше, чем само пятнышко, но привлекает внимание. Майки хочет ещё, но останавливается, когда гений смотрит на него. — Ты в порядке? — негромко произносит он, кажется, наконец-то вспомнив, как пользоваться языком, а может, привыкнув находиться здесь. Всегда гораздо легче освоиться на новой территории занимаясь какой-то деятельностью. Майки вопросительно моргает и поджимает губы. — А почему ты спрашиваешь? — Парни переживают. Гений смотрит на него немного настороженно, но в целом это всё тот же заинтересованный взгляд учёного, которым он смотрит на всё, что вокруг него. Этот взгляд пугал всех в детстве: Дон, кажется, с самого вылупления только и делал, что подвергал всё сомнению и проверял на прочность. Может быть, Майки не настолько прочен, чтобы устоять. А ещё его забавляет то, с какой интонацией гений сказал «парни». — А ты? — срывается с губ, но Дон не реагирует ни вздрагиванием, ни дёрганьем — вообще никак. Вместо этого он поворачивается обратно к деревцу, хотя от Майки не укрывается то, как умник скользит взглядом по мозаике из обрывков рисунков. Она во весь рост, и собрана буквально по кусочкам. — А я здесь, — отвечает шестоносец и дёргает уголком губ. В этом ответе гораздо больше всего, чем кажется. Майки слышит всё, что хочет, и чуть не роняет кисть. Даже если Дону страшно, он всё равно пришёл, чтобы поговорить с ним, порисовать с ним, просто побыть с ним. — Не мог бы ты побыть моей натурой? — спрашивает он, и в этом нет ничего опасного. Совершенно безвредный вопрос, на который гений отвечает странной, давно забытой улыбкой. — Тебе не нужна натура, Майк. — Он прикрывает глаза и легко дёргает плечом, на котором сверкает пятнышко золотой краски. — Но если ты хочешь… Ладно. Майки хочет. Это и ещё кучу всего, но затыкает своих демонов и завязывает им рты. Его демонов пора посадить на жёсткую диету, которая не включает в себя питание совершенно. — Тогда не мог бы ты…? — Майки машет рукой в направлении своей постели и моргает смешно выпученными глазами. Донателло явно чувствует себя не в своей тарелке, судя по тому, как выглядят его движения, но упрямо направляется к кровати и занимает на ней своё место. Ему неуютно, он явно хочет закрыться, прикрыться чем-то, судя по тому, как подгребает одеяло к себе ближе, но терпит. Слушая указания художника, он принимает то самое положение, которое Майки видел каждый раз, когда представлял его на — в — своей кровати. Младший быстро извлекает из-за шкафа давно натянутый холст, последний из имеющихся, и садится напротив гения на достаточном расстоянии, чтобы спокойно видеть его всего целиком. Он набрасывает очертания его фигуры сразу кистью и идёт от большего к меньшему, действует угловато и резко, стараясь побыстрее захватить так много, как только сможет, чтобы получилось как можно лучше. На самом деле он спокойно может не смотреть на старшего. В его памяти отпечаталось, кажется, абсолютно всё, каждый сантиметр, каждая чешуйка с его тела. Но Майки не может сконцентрироваться достаточно для того, чтобы полноценно погрузиться в процесс, и большую часть времени, что Дон его терпит, только и делает, что пялится на него. У Дона гибкое тело, знаете? В меру накаченные ноги, говорящие о том, что он слишком много передвигается, а может, и достаточно много бегает. А рядом — руки с мышцами, обтянувшими кости по всей длине, с тонкими, но крепкими запястьями, длинными кистями, умеющими быть невероятно мягкими и нежными. Майки очень хочется иной раз быть тем, над чем гений работает, чтобы его так же осторожно и ласково касались эти мозолистые пальцы с узловатыми суставами. Он говорит: "Поверни голову немного, вот, вот так, замри теперь, это идеально", — и залипает на то, как сосцевидная мышца обнимает горло сбоку, как острее вычерчиваются ключицы и напрягаются жилы, даже мышцы плеч по-другому смотрятся. При таком ракурсе лицо Дона выглядит так, будто он наслаждается чем-то, как будто он в блаженстве. С закрытыми глазами, чуть откинутой головой, он похож на лакомство для вампира. Майки, конечно, не вампир. Но с радостью бы вцепился в это горло зубами, а лучше — губами, чтобы выцеловать каждую его линию и оставить следов. Он хочет, чувствует, что обязан, ощущает тактильный голод, когда видит каждый изгиб его тела, то, как красиво очерчена его скула и край щеки, как свет засел в уголках губ и на закрытых веках там, где они натянулись над зрачками. Майки влюблён, Майки очарован, но понимает сам, что это не нормально. Он пугает этим поведением не только самого Дона, за которым буквально сталкерит в последнее время, но и себя теперь тоже. Ещё и ребят заставил беспокоиться. — Я думаю, нам лучше разбить работу над портретом в несколько заходов, — говорит он, и с неловкой улыбкой откладывает кисти на подложку мольберта. Его руки мелко подрагивают от осознания. — Пока масло будет сохнуть, да и тебе нужен будет отдых. Я закомпоновал тебя, так что мы сможем потом занять те же самые места. Донателло садится на край кровати, весь какой-то зажатый и тихий, забавно мнётся, чего Майки никак не ожидал увидеть, ломает пальцы, а потом смотрит на младшего и склоняет немного голову. — Я могу заглянуть? Майки хочется ответить, что Дон может заглядывать вообще в любое время, может никогда отсюда не уходить, может перенести сюда всю свою лабораторию, да даже сортир и кухню, если ему будет удобнее, но также он понимает, что речь идёт вовсе не об этом. Он хочет сказать, что — да, конечно, посмотри на себя, ты же прекрасен. Но Майки-художник не хочет, чтобы видели скелет его шедевра, и потому он накрывает холст заляпанной всем, чем только можно, мешковиной и качает головой с невозможно мягкой улыбкой. — Я хочу, чтобы ты увидел его тогда, когда он будет завершён. Просто поверь мне, Донни, ты великолепен. Донателло с пониманием кивает и поднимается, подходит к деревцу и смотрит на листики, которые сам же расписал, и вдруг ухмыляется, гордо вскинув голову. — Я знаю, — говорит он, ухмыляется вызывающе-колко и покидает комнату, оставив Майки одного с самим собой и, возможно, недоумением. А может, обожанием, которое разворачивается в его груди с новой силой, способной разорвать его на куски к чертям собачьим! Майки требуется некоторое время и бездумное мазюканье карандашом по ненужным газетным страницам, чтобы осознать. Он пугает своим поведением всех вокруг. Если он хочет, чтобы Дон доверял ему больше, он должен показать ему, что с ним всё в порядке, что он всё тот же Майки, которого тот знает. Просто немного увлёкся рисованием, а здесь, под землёй, не так много тех, кто мог бы быть ему достойной натурой. Просто Дон оказался тем, кого рисовать приятнее всего. Только и всего. Дон должен его понять, он же умный. Он расслабится, когда поймёт, что с Майки всё хорошо, и постепенно подпустит его так близко, как Майки это нужно. Майк не будет давить на него, не будет настаивать, он будет последователен и осторожен, каким был раньше. У Майки отличные инстинкты, он справится. А ещё он отлично знает Дона и знает также, чем можно усыпить его бдительность, так что сомнений в успехе у него нет. Он ликует, когда гений принимает его слова за чистую правду и кивает ему в ответ, позволяя остаться в лаборатории и помочь с чем-нибудь. Майки прячет что-то нездоровое под широкой счастливой улыбкой, показывая облегчение и благодарность, и садится рядом, чтобы продолжить наблюдать за тем, что гений делает. На какое-то время он перестаёт рисовать так часто, налаживает отношения с остальными и показывает, что с ним полный порядок. Теперь то время, что он тратил на безумную погоню за новыми ракурсами и подробностями Донова тела, уходит на то, чтобы провести вечер с ребятами и самим Доном, без всяких навязчивых мыслей и бесконечного анализа формы и света, без подбора цвета из имеющихся у него тюбиков и баночек краски. Он даже сам, кажется, забывает об этом всём, вроде даже успокаивается. Когда они с Доном возвращаются к портрету, Майки с трудом фокусируется на нём. Ему кажется, что вокруг столько всего интересного, он много болтает с умником, смеётся и шутит, они даже танцуют, и вскоре эти танцы переходят в зал, чтобы к ним могли присоединиться остальные тоже. Потом это переходит в показ мод из подручных средств, а затем и в кулинарное соревнование каким-то образом. Он здорово проводит время, пока не занимается тем, что играет в маньяка-преследователя. Он чувствует, будто снова живёт в полную силу, дышит полной грудью чистым воздухом без примеси скипидара или лака, чувствует вкус пищи, а не просто быстренько глотает её, чтобы поскорее вернуться к своему нездоровому увлечению. Единственное, что остаётся неизменным — порывистые, почти агрессивные движения кулака вокруг пульсирующей плоти, и имя гения, срывающееся с губ в подушку или пустоту комнаты, погружённой в полумрак. Но он забывает об одной детали. Его демоны остаются голодными всё это время, а приученные к одному блюду, другого есть уже не хотят, и вскоре начинают буйствовать. Майки видит множество всяких разных снов, иногда слишком интересных, иногда — откровенно пугающих, но решает, что зарисовывать их в принципе не такая плохая идея. Рисование часто помогало ему с какими-то проблемами разобраться, отвлечься от своих волнений, как-то взять себя в руки. Это помогает, но вместе с тем становится хуже. Он чувствует, как скатывается обратно. У него такое ощущение, что он вернулся в старый дом с голыми стенами, газетами на полу и бардаком в углах, где поселились крысы, с которыми ему придётся это всё делить. Но это его родной дом, и вот оно — его место, то самое, где он должен быть. Мастер кусари-фундо снова возвращается к своему рисованию, достаёт старые рисунки и анализирует их, перерисовывает некоторые и пробует новые стили и приёмы графики, учится построению у своего великого тёзки, но этого становится мало. Накрытый мешковиной мольберт с наполовину законченным холстом в углу комнаты напоминает ему, что он должен делать. Когда в следующий раз Дон приходит к нему, Майки сдёргивает ткань и смотрит на то, что у него уже есть. Нарисованные угловатые линии и какие-то ленивые мазки, неохотные, отвлечённые и совершенно халтурные, раздражают его, и он просто берёт тёмно-серую краску и заполняет весь холст. В этот раз они снова разговаривают, Майки делает несколько зарисовок, они меняют позу, пока не находят то самое, что нужно. Спустя столько времени взгляды на «прекрасное» у Майки практически не меняются, но явно заостряются, может, сказывается незамыленность глаза. Донни позволяет указывать ему, что делать и как поставить ногу, и, может, какие-то позы его смущают, но он молча терпит, пока его зарисуют. Может быть, Дону нравится то, как Майки его рисует, может, ему нравится быть натурщиком, особенно учитывая, что никто на это больше не подходит. Дону нравится чувствовать свою исключительность, и Майки с радостью, рвением и обожанием даёт ему понять, что — да, она тут есть, здесь всё принадлежит гению. Он словно раскрывает для него черепушку и говорит: «Вот, видишь? Здесь всё о тебе». И каждая его мысль звучит именем Дона. Он долго сидит над эскизами и рассматривает каждый, тщательно пробегается взглядом по изгибам тела, улавливаемым на небрежных набросках, и затем переносит выбранные детали на холст, чтобы потом, когда гений придёт, начать уточнения и работу с цветом. Это занимает прилично времени, но его им хватает для того, чтобы выгладить отношения с этим новым Майки, который менее разговорчив, более сконцентрирован, частично отстранён, чтобы полностью отдать себя процессу. Донни не разговаривает, потому что не хочет мешать Майку творить, и в этот раз он является тем, кто также наблюдает создание портрета, видит, как прибавляются стайки штрихов то тут, то там, как любовно кисть оглаживает изгибы его тела на холсте. Чем больше Майки смотрит на них, тем сильнее хочет почувствовать их в жизни, и даже не удивляется, когда его кисть оставляет фиолетовый след на Доновом боку. Они стоят на застеленной бумагами и клеёнками кровати Майки на коленях, у них в руках кисти и краски, и они вроде как расписывают его стены, чтобы хоть чем-то разбавить атмосферу тут. Донни не художник, но он вносит неоценимый вклад в преображение Майковой берлоги. И сейчас он смотрит на младшего с удивлением, а ещё с зарождающимся в его глазах решительным весельем, граничащим с каким-то странным соперничеством. — Кто-то нарывается, а? — поддразнивает он, и быстрее, чем Майки соображает, взмахивает рукой. Вдоль по носу Майки растягивается полоска золота, которое умнику так сильно полюбилось. На лице старшего появляется это «посмотрим, что ты на это скажешь» выражение лица, пока Майки смешно скашивает глаза, чтобы посмотреть на новый элемент своей внешности. Он принимает позу профессионала и говорит пафосно, с понтами: — Я вижу, что ты пытаешься сказать мне. Но вот, что скажу тебе я: линии у тебя кривые. — И показывает язык. Донателло вытягивается в лице и театрально хватается за сердце, а после начинает мазать везде и всюду, испещряя линиями чужой пластрон, плечи и руки, и Майки со смехом отвечает ему тем же. Даже когда кисть проезжается ему по языку, он не может заставить себя замолчать, хоть и начинает отплёвываться и отфыркиваться. — Ты не сможешь мне говорить за мои линии, когда у тебя рот занят делом! — пакостно смеётся гений и зажимает его губы ладонью. Кисть падает на кровать, когда он наваливается на брата и добавляет вторую руку. Майки смеётся, хватаясь за бёдра брата, и пытается вырваться, но всё это заканчивается тем, что они переворачиваются клубком смеющихся и извивающихся тел. Донателло… прекрасно смотрится с такого ракурса. Майки забывает, как дышать, на какое-то довольно продолжительное мгновение. У него зрачки расширяются почти во всю красную радужку от этого зрелища, в паху заметно тяжелеет, дыхание сбивается — но вовсе не от смеха. Дон нервно выдыхает и затихает, когда чувствует эту смену. Ему не очень комфортно, это видно по нахмурившимся бровным дугам и ёрзанью. Может быть, ему не по себе от того, что над ним нависают, а может, он не хочет, чтобы его подавляли. Майки проводит по его боку ладонью и нежно оглаживает скулу, показывая, что он этого не делает. Ни в коем случае не посягает на свободу гения, не пытается его привязать или ранить, или оскорбить его достоинство. — Майки, ты… — Дон поджимает губы снова, когда пальцы художника накрывают их поперёк, и сверкает глазами, недовольный тем, что ему не дают сказать. Майки призывает его к тишине, но смотрит мягко и влюблённо. Он не хочет гения пугать, но ощущает, что тот в его власти. — Ты так прекрасен, — шепчет он и проводит по его пластрону кистью, оставляя после себя фиолетовый след. — Могу я тебя расписать? — Это… смущает, — неуверенно выдыхает гений и отворачивает голову в сторону, но расслабляется под младшим. Майки благодарно ему улыбается и макает кисть в краску снова. — Я буду нежен. — Словечки у тебя. Его забавляет смущённый Дон, его ворчащий тон, за которым он это самое смущение пытается скрыть. У гения немного краснеют скулы, часть этого необычного оттенка перетекает на шею и плечи, покрывает ключицы, и Майки в восторге. Это то, чего он никогда ещё не видел у умника, и он не может насмотреться сейчас. — Просто расслабься, — говорит он как в трансе, склоняя голову к плечу. Поддавшись порыву, он проводит по ключицам кистью, оставляя после себя след, похожий на арабскую вязь. Кожа гения покрывается мурашками, и он хочет прикоснуться к ней губами, чтобы поймать каждую. В Доне прекрасно всё: и его почти чёрные глаза, смотрящие с издёвкой и яркой насмешкой, и рот, любящий выдавать остроты и сарказм в непомерных количествах, и руки, которые создают великое. Майки хочет это всё себе, но не обладать этим, не владеть, а сохранить, трепетно оберегать, как драконы охраняют свои сокровищницы. Ну, или острых на язык принцесс. Или принцев. Он не совсем уверен, к какой категории отнести этого парня, и приписывает ему звание — Бог. Под его руками расцветают фиолетовые цветки, линии и письма, какие-то иероглифы, какие-то стихи, какие-то прочие символы — целая история, целое признание, целая вязь заклинаний. Донателло вдруг поднимает руку и проводит испачканным в золоте пальцем по его скуле, потом по второй и оставляет точку на лбу, как раз над тканью маски. У него потемневшие глаза, но ровное дыхание, и он рассматривает это всё, скорее, как очередное соревнование. Майку кажется, что гений ничего другого и не умеет, кроме этого, но позволяет Дону делать это. Они разрисовывают друг друга в абсолютной тишине. Майки откладывает кисть в сторону, выдавливает краску на палитру и обводит Доновы мышцы пальцами, решив, что тот эту игру начал первым. Тело под его руками расслабленное и податливое, абсолютно доступное и открытое для всего, что Майки может ему предложить. Майки смотрит в глаза гения и ловит его эмоции, абсолютное спокойствие, но вместе с тем — пытливую заинтересованность, ожидание чего-то, может, того, что именно младший будет делать дальше. Майки еле как проталкивает вдох в лёгкие и склоняется. Терпение лопается внутри его груди, когда он прижимается к губам старшего своими. Перепачканные в краске пальцы сжимают его плечи, когда гений его отталкивает, и Майки поддаётся им, с тревогой смотря в лицо брата. Но, к его удивлению, там нет никакого отвращения или ужаса, только это странное смущение, всё ещё слишком непривычное. — Что ты делаешь? — шепчет Дон, смотря на него сияющими глазами. Он так прекрасен в этот момент, что Майки хочет закричать об этом. В голове у него только пустота и матерные песенки, которые любит слушать Раф, когда тренируется или скучает без своего любовника. — Тебе не нравится? — немного неуверенно спрашивает он, слегка хмурясь, но от тревоги деться никуда не может. Он не хочет делать гению плохо, принуждать его, пугать — или ещё что-то в этом духе. Но он хочет его безбожно, а значит, может как-то убедить его в этом. Дон открывает рот, чтобы сказать что-то, и Майки ждёт, что услышит сейчас что-то в духе «это неправильно» или «мы не можем», или, может, «мы же братья». Он знает это сам, хоть неправильным и не считает. В мире, где каждый может любить, кого хочет, он думает, нет ничего неправильного, кроме педофилии, зоофилии и некрофилии. Но, в очередной раз удивляя его, Дон не говорит ничего, только притягивает его к себе и целует снова. Они оба неумелы, они оба не знают, как это правильно делается, но у них у обоих, кажется, есть какие-то предпочтения относительно поцелуев. Потому что какое-то время они подстраиваются друг под друга, сталкиваются зубами и носами, путаются в языках, прежде чем находят общий ритм. У Майки, кажется, дым из ушей валит, а под кожей разверзается Геенна, но он прижимается ближе и водит руками по пластрону и бокам старшего, ощущая, как только сильнее твердеет и распаляется у него самого в паху. Он почти задыхается, когда понимает, что Дон отвечает ему по собственной инициативе, а не по принуждению. — Вообще-то, — задыхается гений, когда поцелуй прерывается, и вытирает рот тыльной стороной кисти, сверкая глазами, — я хотел сказать, что нужно спрашивать. А ещё у тебя краска во рту. — Прости. — Майки смеётся и трёт затылок, путается пальцами в концах маски и смотрит на перепачканную ладонь. — Я просто очень хотел тебя поцеловать. Гений негромко фырчит и проводит пальцами в золоте по его лицу, оставляя две параллельные полосы наискосок через глаз и нос, даже немного задевает губы. Майки улыбается шире и проводит пальцем по центральной линии на пластроне старшего, от чего того буквально подкидывает на кровати. Дон умный. Но довольно забавно наблюдать за тем, как его лицо вытягивается, скулы заливает красным, а глаза сначала распахиваются в недоумении, а потом сужаются в недовольстве, что кто-то задел чувствительную точку. — Это не очень похоже на поцелуй, — замечает умник. Но не отталкивает его, не запрещает, не закрывается, не сбегает. Продолжает лежать тут, среди газет и клеёнок, между бёдрами Майки, в брызгах и мазках краски, пока младший изучает его тело на ощупь везде, где может достать. — Ты меня боишься? — спрашивает художник, и Дон удивлённо раскрывает глаза, но затем хмурится и задумывается. Пока он пытается прийти к какому-то выводу внутри себя, младший нежно оглаживает его бока и внимательно следит за его лицом, а потом снова целует, ловя недовольное мычание старшего губами. В конце концов, если бы Дон был действительно против, он бы не позволил ему этого. Когда он задевает складку между чужими бёдрами, Дон дёргается и вцепляется в его запястье рукой. Его дыхание уже сбитое, а лицо залито красным и измазано кибер жёлтым и цветом королевского перста, которым они изрисовывали стену. Концы его маски как будто окунули в золото — скорее всего, Донни по привычке сжал их пальцами, когда раздумывал над тем, что бы ему сделать на получившемся неравномерном тёмном фоне. — Стой, — шёпотом врывается в уши младшего, и он видит, как от страха зрачки гения расплываются в абсолютную черноту. Она не втягивает, но словно пульсирует, и он чувствует похожую пульсацию у себя в паху. Но не хочет ранить его. — Не бойся, Донни. Я позабочусь о тебе, — шепчет Майки и прижимается губами к горячему виску умника, прямо к пульсирующей вене, немного набухшей от его напряжения. Майки хочется завернуть его в ладони, как в кокон, как в одеяла, и успокоить. Донателло не расслабляется, но и не пытается уйти, кажется, даёт шанс, может, и сам заинтересован в этом, и Майки начинает выцеловать его шею, пока руками держит за бока, словно припечатывая его к кровати. Пульс под его губами долбит, как бешеный, и он ловит его, проводит языком, собирая вкус пота и краски, которая ещё не до конца высохла на его коже. Гений дышит неровно, а иногда и вовсе задерживает дыхание, его руки сжаты в кулаки поверх газет, попавшихся в тиски его пальцев. Глаза у него закрыты, но веки подрагивают всё равно, и сам он мелко дёргается каждый раз, когда ощущает, как губы младшего касаются его кожи на шее, ключицах и плечах. Он пытается расслабить гения, и не сразу, но ему это удаётся. Дон похож на зверька, которого нужно приручать, и у Майки есть этот талант: в его руках тело этого умнейшего в его жизни существа постепенно, помаленьку поддаётся, раскрывается для него, как мякоть какого-то спелого фрукта. Гибкий хвост подрагивает в пальцах младшего, поджимается и дёргается, напряжённый. Неосознанно гений пытается прикрыться им, его мышцы каменеют снова, натягиваются под покрывалом кожи, но нежные руки Микеланджело осторожно разминают их, расслабляют и дарят тепло. Неожиданно умник открывается для него с другой стороны, и Майки видит его: неуверенного, испуганного, зажатого. Не сказать, что он сам особо сведущ в том, что они делают, но в нём есть желание не только попробовать это, но и попробовать именно с Доном. Он вдруг понимает, что если они не смажут нормально, гению будет больно. Ему в любом случае будет больно, но так они хотя бы сведут эту боль к минимуму. Ему не хочется старшего оставлять одного, но и предавать его, пренебрегая его доверием и самочувствием, не горит особо желанием. Потому с извиняющимся взглядом слезает с кровати и идёт в ванную, надеясь по возвращении увидеть гения хотя бы в своей комнате. Он старается побыстрее закончить со всем, прихватывает на всякий случай с собой газировку из холодильника, находит в ванной какой-то детский крем, который увлажняет и не вызывает аллергии, но обладает достаточной жирностью, и возвращается к себе. Ему очень приятно видеть, что старший ждёт его в том же положении, только с руками, лежащими на его лице. У Дона дыхание тяжёлое и глубокое, иногда видно, как поджимаются мышцы на его животе и боках. А ещё Майки замечает отчётливо видный бугор у того под шортами и улыбается, закусив нижнюю губу. Майки присаживается рядом и касается губами его подбородка, пока ладонью накрывает пластрон на его груди, чтобы поймать сердцебиение в самый её центр. Дон вздрагивает, но не пытается удрать всё равно, и это, если честно, восхищает, потому что сам Майки на его месте наверняка бы попытался уйти подальше, а лучше в другое измерение. Целовать Дона приятно, хотя сравнивать не с чем, но Майки и не хочет, чтобы было по-другому. Он не хочет даже представлять, как целует кого-то ещё, или как это делает Донни. Какая-то странная, необузданная ревность просыпается в нём, когда он думает об этом, и он углубляет поцелуй, вынуждая гения простонать ему в губы. Это что-то совершенно новое, абсолютно необычное, что-то за гранью — он не готов к этому ни морально, ни физически, и ему приходится запустить руку в шорты и поправить себя в них с негромким жалобным стоном. У него стоит так сильно, что держать член под пластинами становится нереально. Донателло выглядывает из-под локтя и смотрит на него чёрными глазами, удивлённый, распалённый и упрямый. Но вспыхивает сразу, как только видит его эрекцию и мокрую головку, блестящую в свете гирлянд и ламп под потолком и выглядывающую из шорт, в кольце влажных от смазки пальцев. — Как насчёт продолжить, Донни? — Майки улыбается ему тепло и дрожаще. Хочется сжать кулак сильнее и довести себя до разрядки, он и так на грани, особенно от вида гения, раскинувшегося на его постели. Они оба перемазаны краской, успевшей высохнуть к этому времени, и газеты точно мешают, поэтому художник собирает их в шелестящий ком и отправляет вместе с клеёнками в угол комнаты. Он склоняется ниже и шепчет в губы старшего, едва касаясь их своими и находя это возбуждающим примерно так же, как сами поцелуи, которых ему кажется мало: — Ты такой красивый, когда возбуждённый. Губы у Дона припухшие от поцелуев и укусов, которых Майки не заметил, как оставил, и подрагивают вместе с нервным напряжением на кончиках ледяных пальцев, испачканных в золоте. Дон похож на развратное божество — и это правильно. — Я всегда красивый, — парирует он, голос у него хриплый от возбуждения, но взгляд, хоть и затуманенный, всё равно привычно колкий. Майки в восторге и, кажется, влюблён ещё сильнее. Он вдруг понимает, что может сделать с ним абсолютно всё, что хочет. И прямо сейчас, окидывая это прекрасное тело, пышущее жаром, хочет его взять. — Самый лучший, — заверяет умника Майк и запускает ладонь в его шорты, безошибочно находя сочащуюся от смазки щель, из-за прикосновения к которой старший откидывает голову назад, обнажая угловатую трахею и подрагивающим кадыком, и выдаёт короткое шипение. — Тш-ш-ш, Донни, расслабься. Я сделаю тебе хорошо. Майки не уверен в собственных словах, но отдаёт себе отчёт в том, что, если заставит гения ждать ещё дольше, тот просто не выдержит и сбежит. Он не хочет, чтобы у него его первый опыт ассоциировался с чем-то плохим или вызывал болезненные воспоминания. Или, того хуже, страх. Он слегка давит над всё расширяющейся щелью и выдыхает, когда член старшего выскальзывает ему в ладонь и упирается мокрой головкой в основание запястья. Гений низко стонет и закусывает губу, пытаясь заглушить себя, сжимает пальцами покрывало и интуитивно немного сгибает колени. Его грудь ходит ходуном, пока Майки жадно рассматривает каждый миллиметр его тела, доступный глазу, и выцеловывает линию нижней челюсти от острого угла до упрямого подбородка. — Прекрасен, — выдыхает он, когда тычется ему в шею носом, чтобы вдохнуть запах как можно глубже, а пальцы сжимает в кольцо вокруг пульсирующего ствола в объятиях чёрной ткани, которая только сильнее прижимает руку младшего к подрагивающему животу шестоносца. — Прекрати это, — просит Дон, но имеет в виду не действия, а слова. Кажется, какие-либо реплики смущают его сильнее, чем то, что они делают, ну, или то, что делает с ним Майки. Его шея краснеет тоже, кожа становится такой горячей, как будто под ней разгорается пламя. Майки ловит пульс губами и оставляет красноватый след. — Не могу, — признаётся он и неспешно, томительно двигает рукой по чужой эрекции, ощущая, как она растёт и как пульсирует его собственная в тесном пространстве его шорт. — Ты слишком великолепный. Донателло стонет снова и выгибается, когда пальцы младшего скользят по основанию его члена и задевают раскрывшиеся края складки, из-за чего у того всё тело содрогается приятной дрожью. Майки едва может дышать в его присутствии и, наконец, стягивает его шорты. Дон без одежды абсолютно невероятный, от макушки и до кончиков пальцев на ногах — сплошь идеальный и восхитительный, его полностью хочется вылизать. Абсолютное развратное совершенство. Майки целует его бедро и сгиб, ловит густой, насыщенный запах, из-за чего гений снова накрывает рукой глаза, лишь бы не видеть. Он позволяет Майки делать с ним всё, что тому вздумается, и податливо сгибает ноги, раздвигает колени и расставляет стопы, давая к себе полный доступ. Майки в восторге от этой отзывчивости, и не может отвести взгляда от маленькой дырки у того между ягодиц. Умник пытается прикрыться, но пальцы художника, держащие юркий хвост и оттягивающие одну ягодицу в сторону, не дают ему этого сделать. У младшего во рту как будто целый океан слюны — он хочет попробовать гения на вкус. И он лижет головку, истекающую смазкой, когда выдавливает на пульсирующий вход крем и размазывает его пальцами осторожно. Дон на вкус как соль и горечь, и Майк перекатывает этот вкус на языке, прежде чем обнять головку губами и начать посасывать, стараясь не задеть зубами чувствительную кожу. Палец преодолевает тугие мышцы с трудом, но, оказавшись внутри под аккомпанемент из негромкого стона, скользит назад примерно так же медленно, чтобы затем ворваться обратно внутрь, смазывая стенки и оглаживая бархатистую полость. Гений заглушает свой стон, закусив ребро ладони, и жмурится, пытается свести колени, но не может — Майки расположился между ними, хитрый сукин сын, и сейчас заставляет старшего метаться между непривычным острым удовольствием, страхом и неприятными ощущениями. Когда палец двигается более свободно, чем изначально, младший добавляет второй, но действует осторожно и неспешно. Языком он скользит по средней линии пластрона, задевая нервные окончания, скопившиеся под тонкой соединительной тканью между пластинами. Тело умника выгибается сильнее по мере того, как младший поднимается выше, выгибается и его шея, трахея вибрирует вместе с дыханием и негромкими звуками, вырывающимися из горла, кадык дёргается под языком и щекочет его, и вот Майки накрывает его рот своим, втягивая в очередной поцелуй. Он не знает, когда старший будет достаточно готов, чтобы его движения не доставляли ему боль там, внизу, глубоко внутри. Чтобы мышцы заднего прохода не сжимались вокруг него так яростно и сильно, чтобы мышцы живота не сводило судорогой на выдохах. Он целует старшего медленно и глубоко, с трудом распределяя внимание между тем, что делает пальцами, и тем, как действует его язык, и иногда путается, забывается, тормозит и сбивается с какого-то своего ритма. Дон стонет ему в рот и сбивается тоже, вообще, кажется, теряясь полностью, и раздвигает колени сильнее. Да, да, это именно то, что нужно. Майки в восторге от того, на что старший идёт ради него. Он крепко сжимает основание собственного члена и шипит в поцелуй, ловит очередной стон шестоносца губами и продолжает целовать его, нетерпеливо разоблачаясь. Его движения немного рваные, он делает больно умнику, когда дёргает занятой его растяжкой рукой, и ему стыдно за это, особенно когда Донни выдаёт громкий короткий стон. Он вдруг откидывает голову и звучит почти в голос, снова зажимает себе ладонью рот и жмурится. В уголках его глаз слёзы, но вряд ли вызваны они только болью. Майки гладит его хвост в качестве извинения и мягко его мнёт, ласкает внутреннюю сторону и зацеловывает горящее от смущения и возбуждения лицо. Он не спрашивает, может ли теперь войти. Судя по тому, как ритмично сжимаются мышцы вокруг него, умник вполне достаточно возбуждён, чтобы принять его. Это займёт время, но и им спешить некуда. Майки пристраивается между его ног и осторожно извлекает пальцы из сжимающегося прохода, с удовольствием слушая какой-то недовольный звук. Донни жадный, он хочет, чтобы его любили, чтобы им восхищались, чтобы его обожали, признавали, без конца хвалили — и Майки делает это, даёт ему с лихвой, практически воспевая ему оды. Головка члена кажется слишком большой, чтобы протиснуться сквозь кольцо мышц. Но он много раз видел, как это делают люди в тех порно-видео, и вряд ли их физиология сильно отличается от человеческой. Так что он резко выдыхает и медленно втягивает воздух сквозь зубы, чтобы хотя бы немного себя успокоить, кладёт ладонь на внешнюю сторону чужого бедра, а второй обвивает член и приставляет его к проходу ближе, чтобы затем толкнуться вперёд. Он скользит мимо, может, из-за того, что слишком много крема, а может, из-за того, что задница у Дона всё ещё слишком узкая для него. Он немного приподнимается и пробует снова, и в этот раз, спустя ещё несколько неудачных попыток, наконец, проникает головкой внутрь. У Дона там узко, пульсирующе, невозможно. У Майки перед глазами звёзды, а ещё он не может дышать. Это доставляет боль и ему тоже, это слишком туго, но отчего-то задний ход он дать не может тоже. Гений стонет мучительно и протяжно, жмурится и скалится, цепляется в постельное бельё под собой и всхлипывает, подтягивает к себе колени. Он пытается сняться, это естественный позыв, но Майки притягивает его к себе ближе и толкается глубже. Оба стонут, обоим больно, но ведь в тех видео люди получают удовольствие после того, как немного потерпят? Дон узкий чертовски, ещё и сжимается, из-за чего у Майки перед глазами звёзды пляшут и падают. Он склоняется и целует старшего в губы, хотя ответа не получает: гению больно, он занят тем, что пытается эту боль перетерпеть, передышать, выдержать. У него слёзы бегут по вискам, а глаза зажмурены. Майки шепчет: — Потерпи, Донни. Тебе нужно расслабиться, чтобы было… мм-ннгх… легче… Донни умоляет: — Немогунемогунемогу… Майки стискивает зубы, сжимает пальцы на его бёдрах крепче и выпрямляется. Кисточка сама попадается в глаза, и он берёт её. Краска остаётся на коже гения, когда Майки проводит по ней, желая отвлечь. Еле ощутимая щекотная линия вьётся по чувствительной коже и очерчивает пластрон, а затем пробегается по уздечке мучительно медленно, кружит возле основания головки, где собирает достаточно смазки, делая её разбавлено-фиолетовой. Когда кончик скользит вокруг уретры и легонько щекочет её, Донни выгибается снова и громко, почти с надрывом стонет, не зная, куда ему от этого всего деться. На какой-то момент внутри него становится чуть свободнее, он немного расслабляется, и Майки медленно скользит наружу, шипя и жмуря один глаз, но затем толкается вперёд, чтобы снова заполнить собой гения. И это кажется ему одним из лучших ощущений, какие он только испытывал или мог испытать. Это всё ещё немного больно, но после того, как он добавляет жирного крема, становится более скользко. Двигаться так немного легче, хотя кольцо внешних мышц сжимает его всё ещё очень плотно, не давая кончить, но при этом стимулируя, и Майки вынужден болтаться где-то на самой грани между оргазмом и неудовлетворённостью. Это заставляет его гнаться за разрядкой, толкаясь вперёд снова и снова, глубже и дальше, быстрее, более дико. …Донни умоляет его перестать, вытащить и отпустить его, он говорит, что ему больно, что он больше не может, что его сейчас вырвет, но Майки не может остановиться. Он замирает на той точке, на которой чувствует пульсацию Донова нутра по всей своей длине, ловит его всхлипы и негромкие рыдания губами. А потом сжимает его руки и прижимает их к кровати, шипит что-то сквозь зубы и начинает втрахивать его в постель с новой силой и в ускоренном почти животном темпе, не отвлекаясь больше ни на что. Задним числом бьётся мысль о том, что хорошо ему уже должно было стать, если подумать. В видео часто люди какое-то время испытывают боль, они об этом даже в интервью говорят, но потом им становится хорошо. Но Донни вроде не особо нравится, может, потому, что он боится или ещё не привык. Может, ему требуется больше времени или даже не один такой раз. Может, он из тех, кого нужно разрабатывать полдня и затыкать на ночь пробками, чтобы растянуть нормально. Майки смотрит на его лицо и видит, как Дон прекрасен. С открытым в стонах ртом, с зажмуренными глазами и изогнутыми в муке бровными дугами, с красными щеками и каплями пота, стекающими по его коже, с натянутыми жилами на шее, с мышцами, похожими на тонкие канаты. Он весь как будто натянут, а мышцы у него бугрятся, но этого недостаточно, чтобы вырваться из хватки неожиданно сильного Майки. Трахать его — прекрасно. Он как будто рождён для этого. У него такой голос, который сводит с ума, и очень неожиданно не только слышать его, но и видеть, как Дон выглядит в такие моменты. Очень хочется сделать ему хорошо, чтобы кричал он не только от боли. А ещё хочется зарисовать. Безумно чешутся руки, пачкающие постель и размазывающие узоры на чужом теле, а когда Дон кусает ребро его ладони, пропарывая кожу, Майки вскрикивает и вдруг думает о том, как было бы круто нарисовать этого красавца кровью. Жаль, что она отслоится и ничего после себя не оставит. Вроде бы и легче стать должно. Теперь, когда Донателло полностью для него доступен, Майки должен ощущать, что ему лучше. Но отчего-то это совсем не так. Ему, кажется, становится только хуже. Ему всё ещё мало, чертовски мало, он хочет ещё. Его пустили туда, куда не пускали никого, открыли для него новые горизонты. Майки. Хочет. Ещё. Но это хорошо. Майки так хорошо, что он забывается. Он двигается так быстро, как только может, и трахает гения так сильно, что спинка кровати бьётся о стену, как в каком-то второсортном фильме, где постельной сцене уделяют слишком много времени, но актёры не в состоянии удержать внимание зрителя дольше. Если бы в таком кино снимали Дона, он был бы главной звездой. Люди не могли бы отвести от экрана взгляд. Если у Майки и есть любимый порно-актёр — то вот он, в его руках, с его членом в узкой заднице. Грязная, отвратительная мысль, но отчего-то она греет изнутри и подгоняет. Кажется, старший кричит его имя, умоляя остановиться. Кажется, пытается вырваться, но у Майки почему-то больше сил, и он в состоянии удержать ослабшего от этого всего умника. Кажется, но видит искры перед глазами, когда кончает. Всё внутри него сжимается и словно взрывается, когда он наполняет узкое нутро шестоносца собой полностью, хрипя его имя. Донни больше не плачет, у него попросту нет сил. Маска скомкалась где-то под его головой, пока они были заняты активными действиями. Его тело кажется поломанным, но взгляд из-под прикрытых воспалившихся век остаётся живым и настоящим, просто немного затуманенным от боли. Майки покрывает поцелуями его шею и плечо, быстро двигает кулаком по его вялому члену и шепчет что-то в ушную щель. Донателло вяло мычит и дёргается, пытается отстраниться от его руки и от него самого, слабо сжимает его запястье пальцами, но Майки успокаивающе шипит и прижимается губами к горячему виску. — Ты невероятен, — говорит он в очередной раз, и это чистая, абсолютная правда. — Самый лучший на Свете. Хочешь пить? Я прихватил газировку с собой. Или, может, ты голоден? Могу принести тебе чего-нибудь перекусить, хотя у меня тут шоколадка была. — Отпусти, — стонет гений мучительно и хрипло, его глаза тёмные от боли, но дрожь из тела уже постепенно проходит. Он всё ещё лежит совершенно без движения, лишь изредка подёргиваясь, мышцы как-то сами собой сокращаются у него под кожей, когда Майки в очередной раз проводит по липкой головке подушечкой большого пальца. Гений позорно всхлипывает. — Майки, пожалуйста. Мне больно. — Я сделаю тебе хорошо, — шепчет Майк с обожанием и мягко зацеловывает дорожку на краю его щеки. Дон жмурится и просто позволяет ему это, только стискивает дрожащие пальцы руки поверх смятого покрывала. — Потерпи немного. От Дона приятно пахнет чем-то естественным, что принадлежит только ему, и Майки воображает, что его собственный запах отпечатался на тёмно-зелёной коже. Что их запахи переплелись, и теперь они пахнут одинаково. Он даже, кажется, чувствует это. Он потирается кончиком носа о висок старшего и пытается сделать ему приятно дальше, ему хочется услышать, как умник стонет, когда кончает, увидеть его лицо, быть свидетелем и виновником этого. Майки ощущает, как пульсирует вокруг него тугое естество шестоносца, и покрывается мурашками, двигает рукой быстрее и внимательно смотрит за тем, как на лице умника появляются и другие оттенки эмоций. Он смотрит за тем, как их гений, его гений, его возлюбленный и самый лучший, чуть скалит зубы и закусывает нижнюю губу, как черты его лица искажаются, заостряются, а потом он медленно расслабляется и неровно вдыхает снова, всхлипывая. Когда Донни открывает глаза, Майки смотрит на него с больным восхищением, жадно ловя каждое изменение в мимике. Лицо Дона не выражает ничего, глаза всё ещё затянуты мутной поволокой, но в них больше нет боли и слёз. — Я так тебя люблю. — Майки сам готов расплакаться от этого распирающего изнутри чувства всепоглощающего обожания, когда смотрит на брата, который доверил себя ему. — Больше всего на Свете! Хочешь чего-нибудь? Я принесу! Донателло молчит какое-то время, абсолютно не двигаясь и не моргая, пока Майки заинтересованно наблюдает за ним, ожидая. Он готов отправиться на поверхность, чтобы принести старшему всё, чего тот пожелает, да даже готов приготовить для него что-нибудь! Гению нужно только сказать — и всё будет готово, как по щелчку пальцев! Донни говорит негромко: — Принеси аспирина. — Но на пустой желудок нельзя, — возражает Майк. Он, в конце концов, хочет гения живым и здоровым, и намерен смотреть за тем, как тот питается и сколько спит — не то чтобы он и раньше этого не делал, но всё будет иначе теперь. — Мне плевать. Принеси. Дон отворачивается и утыкается в постель лицом. На этом, кажется, разговор закончен. Майки смотрит взволновано, но всё равно медленно выходит из него, готовый кончить от звука, который шестоносец издаёт, содрогаясь снова и шипя сквозь зубы. Художник целует его в макушку и обещает: — Я быстро, потерпи немного. — И слезает с кровати. Он вытирает руки о мешковину, которой накрыт засыхающий холст, на который осталось буквально несколько штрихов нанести, и любуется. Выходя из комнаты, он не пытается скрыться — знает, что никого дома нет, и прятаться не от кого, но всё равно спешит. Там, в комнате, его ждёт лучшее, что в его жизни есть, и он хочет поскорее вернуться к нему, чтобы порисовать его ещё, а может, зацеловать, а может, они смогут повторить всё, что произошло несколькими минутами ранее. От воспоминаний у Майки дрожь предвкушения по телу проносится так быстро, что он чуть не падает, но вовремя берёт себя в руки. Донни был бесподобен, но ему не помешало бы поменьше зажиматься и дать себе немного больше воли. А лучше максимум. Майки хочет видеть его всего и полностью, обладать всем тем, что является гением, но и оберегать тоже. Ему хочется, чтобы шестоносец не стеснялся кричать его имя или просить, как он делал в этот раз, хочет, чтобы Дон кончил на его члене, выгибаясь от удовольствия и выкрикивая в экстазе его имя в потолок. Быстро найдя блистер аспирина в аптечке и разогрев кусок пиццы, он спешит обратно и не может сдержать улыбки, представляя, как теперь они будут проводить время вместе. Майки сможет рисовать его больше, чаще, используя совершенно различные ракурсы и выпрашивая у Дона всякие откровенные позы. Да это же будет просто невероятно! Донни такой невероятный! Майки смеётся от счастья и лёгкости и возвращается в комнату. Донателло находится у спинки кровати забившимся в самый угол и завёрнутым в одеяло по самый затылок. Судя по всему, он уснул, вымотанный, и это умиляет Майки так сильно, что он снова негромко смеётся, ставит тарелку на край тумбочки и забирается к старшему, игнорируя тёмные пятна и разводы на покрывале. — Я позабочусь о тебе, — обещает он и ложится рядом, обнимает этот кокон и ловит руками дрожь чужого тела. — Оу-у, ты замёрз? Бедный. Ну, ничего, я тебя согрею! Всё будет хорошо, Ди. Майки притирается щекой к тому, что должно быть плечом старшего, и довольно жмурится. В комнате, действительно, стало прохладно, но ему так хорошо внутри, что он игнорирует этот факт. Ему жарко, внутри него пылает, когда он предаётся своим мечтаниям и представляет, что ещё они могут сделать, когда Дон проснётся. Как войдёт в него сзади, пока они будут оба лежать на боку, и как Донни прижмётся к нему, отдаваясь. Это будет лениво и сладко, и абсолютно так, как надо. Он чувствует, что и сам не прочь отдохнуть перед вторым заходом. Им нужно будет поесть всё равно, нужно будет разогреть второй кусок, а лучше целую коробку, и подкрепиться. Потом они смогут принять душ вместе и, может, повторят там ещё раз. Донни было больно, но он привыкнет, а потом сам будет хотеть и просить ещё. У Майки в голове множество мыслей, множество идей и поз, которые хочется попробовать и нарисовать, запечатлеть на бумаге. Он представляет, как будет рисовать всякие картинки и показывать их Дону, а тот будет смущаться, но в конце концов они будут делать то, что на этих картинках изображено. Майки негромко хихикает и позволяет себе задремать. Какое-то копошение вырывает его из сна чуть позже, что-то странное ощущается в самой груди, что-то похожее на инстинкт. Он вполне привык прислушиваться к нему, учитывая их образ жизни, дарящий им шрамы и синяки после каждой вылазки на поверхность, особенно сейчас, когда у них неизвестно откуда столько новых врагов, стремящихся их уничтожить. Он щурится от света, бьющего в глаза, и прикрывает лицо ладонью, чтобы увидеть хоть что-то. Радость заполняет его нутро, когда он видит Дона, сидящего над ним, но бледного и какого-то больного. Следом кроет тревога: что-то с ним не так, он выглядит нехорошо. А затем он чувствует ужас. У Донателло глаза всё равно, что стекло. Нож сверкает в его руке, когда он заносит его для удара.