Романс

      Берлин опять не жаловал электричеством. Частые перебои из-за авианалетов вынуждали жителей запасаться керосином и складировать парафин.       Жёлтый огонёк на фитиле лениво освещал гостиную, отражаясь в янтарных бокалах. Генрих бесконечно пил и, кажется, уже не помнил дня, когда горло не обжигал бы градус. Это уже не походило на привычку. Скорее, так чувствуют себя дети с ангиной: душно, больно, а во рту ко всему прочему — полынь.       Шварцкопф, вальяжно развалившись на козетке, бесстыдно рассматривал сидящего напротив Вайса, и с каждой секундой всё сильнее злился на того за вечную холодность, безразличие. Иоганн спокойно всматривался в темноту где-то за плечом Генриха, иногда устало прикрывая веки. Единственное, что менялось в его лице — тени, скользящие от беспокойного пламени свечки.       Поддавшись неизвестному порыву, Генрих вскочил с места, схватив со столешницы бокал. Холодные капли пролились через край из-за неуклюжего движения дрожащей руки.       — Победа или смерть! — выкрикнул юноша, но тут же присел под осуждающим взглядом напротив.       — Ты выглядишь смешно.       Безучастный тон оскорблял, натягивал нервы, как струны — до предела. Лёгкий холодок прошелся по груди Генриха, доходя до щек, румяня их краской стыда.       — Римские легионы кричали это перед боем, — губы пересохли, воздух казался вязким. Офицеру пришлось сделать усилие, чтобы продолжить. — А гусары Беллинга, представляешь, ещё и украшали мерлитоны изображением мертвой головы!       Юноша стянул с себя черную фуражку, на которой красовались череп и скрещенные кости. Покрасневшие от уличного холода пальцы, дотронулись до отлитого знака, крепко сжав ткань.       — Не нужно философии, — во взгляде Иоганна промелькнуло что-то, похожее на снисходительность. — Ты не похож на черных рыцарей Вильгельма.       — А на кого я похож?       Вайс утомленно посмотрел на Генриха, и, отчего-то, сильнее сдавил обивку подлокотников. Действительно: на кого был похож статный мужчина в форме СС, но с упроченной душой ребёнка? Даже с извечной потрепанностью, нахальством, он разжигал в мужчине определенный трепет.       Взгляды, которые Генрих получал, стоило только отвернуться, обычно адресуют любимым женщинам и детям. В такие моменты, сам того не зная, он принимал сострадание. Сердце Вайса рвалось защитить этого странного ребёнка, вынося на последний план собственную тоску о Родине и далёкой победе.       Иоганн покосился на расстегнутый ворот рубашки, который оголял белоснежную, как ткань, кожу. Почему-то именно в этот момент мужчина особо остро ощущал беззащитность Генриха.       Одернув себя, Вайс откинул голову назад и на выдохе, шепотом, сказал:       — Я не знаю.       Разговора не получалось.       — Ты хорошо поёшь? — Генрих недобро уставился на фортепьяно у стены.       — Ты меня не заставишь.       — Я лишь прошу, — Шварцкопфа, на удивление, задели слова Иоганна. Он стал похож на испуганного зверька: весь будто сжался, попытался прикрыть голые ладони, шею.       В конце-концов, под контролем хмурого взгляда, Вайс перенёс подсвечник на инструмент и пламя забеспокоилось от движения.       На крышке лежали несколько давно забытых нотных листов. Иоганн знал, что его пальцы не послушаются так, как прежде, но всё же выбрал ту мелодию, которая ему показалась проще всего.       — Я это уже слышал, — Генрих скорчил гримасу, стоило первым звукам разлететься от клавиш.       — Что же ты хочешь?       Вайс говорил не без раздражения: порой поведение друга в самом деле его возмущало, но ещё больше он удивлялся тому, как покорно он идёт на поводу у этого мальчишки.       — Я хочу слышать, как ты поешь. На русском.       Последняя фраза ударила поддых.       — Откуда ты знаешь?       — Ты офицер разведшколы, — Генрих лишь пожал плечами.       Скинув китель, он подошел к фортепьяно, уселся на железный табурет, облокотившись на стенку корпуса.       — Ну?       Иоганн несколько раз сморгнул, прежде, чем понять, что тот не шутит. Он невидящим взглядом уставился на клавиатуру и неуверенно взял ноту.       Дрожь струн наполнила комнату. Мягкого света фитиля хватало лишь на то, чтобы осветить клавиши и лица сидящих. Но и этого источника было достаточно, чтобы каждый чувствовал у щеки жар; а было то тепло свечи или чужое дыхание — не разобрать.       Когда Вайс произнес первое слово, у Генриха, кажется, сердце пропустило удар. Это было так непривычно — слышать незнакомую речь, и так непонятно — видеть мужчину взволнованным от музыки.       Ты пела до зари, в слезах изнемогая       Иоганн пел так, как мог, но с надрывным чувством. Каждый слог завязывался где-то в груди тугим узелком, щекотал нутро. Это было нечто совершенно интимное: оба это понимали и оттого чувствовали себя обнаженными.       Шварцкопф смотрел то на профиль мужчины, то на его аккуратные, скользящие по клавишам пальцы. Воздух никак не хотел входить в грудную клетку при каждом новом, мелодичном звуке чарующего голоса. А для Вайса романс был сродни возвращению домой.       Оттепель, которая произошла в душе Иоганна и нашла отражение на лице, заставляла грустно улыбнуться.       А Вайс продолжал, не слыша сам себя. Он думал почему решился на риск, на такое откровение, пусть и непостижимое уму напротив. Почему ледяная личина советского чекиста треснула? За что война вынуждает его быть готовым к убийству человека, за которого так рвется душа от простых рыдающих звуков?       Впервые за вечер, минуты не утекали в пустоту, не оставляя отпечатков в подсознании. Песня была для обоих долгой речью на одном дыхании: душно, срываешься, а замереть уже не можешь.       Генриху вспомнилась далекая Берта, которая со своим фортепьяно мечтала о личной власти над толпой. Её совершенные мелодии никогда не пробуждали такого волнения, которое он чувствовал сейчас.       Что ты одна-любовь, что нет любви иной       Он осторожно придвинулся к Иоганну, слегка соприкоснувшись рукавами. Офицер на секунду скосил взгляд на задумчивого юношу.       Генрих, который ещё секунду назад боялся нарушить томную идиллию, сам прервал мелодию, накрыв ладонь Вайса собственной. Мужчина недоуменно посмотрел на него, чтобы в следующую секунду ощутить на губах чужой вкус.       Генрих шумно выдохнул, его грудь дернулась под силой освобождающегося воздуха, когда он почувствовал движение в ответ.       И так хотелось жить, чтоб, звука не роняя, Тебя любить, обнять и плакать над тобой.