во всем виновата любовь к арбузам

Он берёт в рот этот чёртов фрукт, и я кошусь почти с завистью – перед ним целая миска этого добра стоит. Кусочки крупные, красные, пахнут просто восхитительно, так вот оглушительно и арбузно, как и положено. Наверное, сладкие. Я искоса поглядываю на то, как он облизывает губы и едва слышно фыркаю. Он, откинувшись на спинку дивана и широко расставив ноги, отправляет в рот ещё однин кусочек арбуза – откусывает маленький кусочек, язык высовывает, будто бы пытаясь мякоть распробовать, и я не выдерживаю – выронив книгу о приключениях какого-то капитана Блада, которую я так хочу присвоить себе и прочитать, разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов. Ору: – Ты вообще как, Донхёк? – так обиженно; его брови недоумённо ползут вверх, а я – без повода! – негодую ещё сильнее. – Ты чего тут своим языком как платочком на перроне размахиваешь?! – У меня к тебе встречный вопрос, – ухмыляется он в ответ на моё негодование. – Ты чего на мой язык смотришь вообще? Я морщу нос и смотрю с недюжинным, странным упорством. Не проиграем же в гляделки! Врагу не сдадится наш гордый варяг! Да, да, именно не сдадится, и пусть слова такого нет – так оно ещё сильнее поражение отрицает своим отсутствием в словаре. Я краснею, бледнею, синею и не знаю, что ему сказать – вроде как пялиться на его губы меня абсолютно не прельщает – это прямо уязвление моей гордости, и о арбузике говорить не хочется. Я чисто инстинктивно облизываю пересохшие губы, не отводя глаз, и он ухмыляется ещё шире – почему, интересно? – Я и забыл, – фыркает он. – Ты же обожаешь его, верно? Хочешь арбузика? – Пошёл нафиг, – отвожу взгляд от соблазнительных красных крупных сочных кусочков. Странно, наверное, что в данный момент только они меня соблазняют, или… … или не только? – Ну ладно, ладно, – улыбается так обезоруживающе. – Хочешь, я тебя покормлю? Подвох есть. Но пока я его не вижу, всё в порядке. Вернее, не так – я знаю, в чём может заключаться тот самый подвох, а потому и не подозрительно мне. Он хлопает по дивану. Сажусь рядом, а он мне на коленку усаживается, даже не думает упираться ногами в пол. А он не пушинка, зараза. – Не развалишься, – фыркаю. – Корми. Он перемещает руку мне на бедро, под тонкую ткань хлопковой футболки, а другой берёт кусочек арбузика – отправляет её в рот, зажимает губами и смотрит в глаза. – Жадина, – ворчу обиженно, приближаясь к его лицу. Арбузик и правда очень вкусный, ароматный и сладкий, такой свежий и безумно мной любимый – я, откусив больше половины, прижимаюсь к его губам, чувствуя, как брызжет соком. Липкий, красновато-розоватый, он стекает по моим губам – Донхёк собирает капельки языком, что совсем неэстетично, даже противно немного, но приятно просто безумно. Отстраняюсь и облизываю губы. – Удивление на твоём лице я бы зарисовал, – говорит Хёк. – Если бы умел рисовать. Он улыбается обезоруживающе, и чуть поворачивается ко мне корпусом, и колени двигает; он снова берёт в рот кусочек арбузика, только вот… – Мне что, в рот тебе лезть? – Ты арбуз хочешь? Я… хочу, да – и снова прижимаюсь к губам, только уже не просто так – языком пытаюсь отвоевать хотя бы кусочек летней сладости, которой он так не хочет делиться со мной. Мы катаем эту ерунду, почти боремся языками, сплетаемся ими, а арбузный сок будто раззадоривает – он перемещает руку на мою спину. Ну и ладно. Пока я арбузик не съем – с места не сдвинусь; Хёк начинает медленно снимать с меня футболку Жарко. Кондиционер не работает, и он такой тёплый-тёплый, даже горячий какой-то, лихорадочный – я трусь коленом о шов на его джинсах и одной рукой рубашку расстёгиваю. Он – губами своими чувствую – улыбается, но арбузик мне съесть так и не даёт – снова влажная борьба языков. Он мнёт мой член через шорты. Не смотря на жару, по телу пробегают мурашки Вот как, значит. Я, расстегнув последнюю пуговицу, обнимаю его за шею обеими руками и льну к обнажённому торсу, и провожу языком по нёбу, игнорируя арбузик. Пуговицы на моих шортах и молния на его штанах расстёгиваются почти одновременно и мы, чуть привставая на доли секунд, спускаем эти ненужные тряпки к ногам. Жарко. Жарко. Жарко. – Может, хотя бы ляжем? – хрипло шепчу я в перерывах между поцелуями – скользящие, в губы, влажные, быстрые, языком к языку и тут же отпрянув, больше похожие на игру, чем на что-либо другое. – Нет, – целует быстро. – Нет, – проводит языком по губам. – Нет, – легко кусает за нижнюю губу. – Как хочешь, – мы снова сплетаемся языками, целуем друг друга так жадно, как обычно припадает к кувшину с водой умирающий от жажды путник. И я умираю, слышишь, умираю, давно умирал – мне так не хватало твоих поцелуев, я задыхался без них, слышишь? Я, не отрываясь от его губ, меняю позицию – я откидываюсь на спинку дивана, и он садится сверху – его рука скользит по внутренней стороне бедра к влажному от возбуждения члену; он легко скользит пальцем по голове, массирует её. Один палец, второй, я ввожу постепенно – его дёргает немилосердно, по телу дрожь то и дело проходит нервная, хотя и не впервые вроде. От возбуждения себя деть некуда, и я только губы кусаю – то свои, то Хёка, смотря как удобнее в определённый момент. Он дрочит мне, а я выдыхаю нервно и возбуждённо, он рукой по моему уже стоящему члену проводит, покрывая его своей естественной смазкой. – Какой же ты, чёрт возьми, аккуратный, – сквозь сжатые зубы почти рычу я в его губы; поднимая его за бёдра, направляю… а, чёрт! – я, громко выдохнув, он резко опускается на мой член, насаживается почти до упора, и будто со стороны слышу стон сдавленный, и даже не сразу понимаю, что это мой. Опять припадаю к губам, пытаясь успокоить сбившееся дыхание Он всё ещё держит меня за шею, а я ему помогаю, задаю нужный темп, от обилия естественной смазки при каждом движении глупое хлюпанье – он поднимается, почти выпуская мой член из себя и насаживается резко – скользит вверх вниз, я кусаю губы, чтобы не сойти с ума окончательно. Он горячий, узкий, и чувство такое восхитительное – я чувствую его каждой своей клеточкой и венкой. Я не зову его по имени, и он только стонет, так сладко, вожделённо, будто милый котик – это всё так жарко, так жадно, так по-животному, что гораздо лучше, когда без имён. Он отзывается на каждое мое прикосновение, даже самое невесомое; он гладит мою грудь, странно как-то царапает соски, и у меня всё внутри сжимается. Он ложится всем телом, опускается на мой член, выдыхает в шею нервно, двигаясь быстро, с каждой секундой чувствую, что разрядка всё ближе – напрягаюсь чисто на уровне инстинктов и чувствую его ещё… сильнее, ещё больше, я вхожу ещё глубже; целую в губы и, замерев на мгновение, выхожу. Я думал, такое только в немецких фильмах бывает, чтоб одновременно, или в женских романах. Мы так и лежим, пытаясь прийти в себя – я, откинувшись, и он – сверху, положив подбородок на моё плечо и уткнувшись носом в спинку дивана. Не торопимся никуда – ванная комната прямо по коридору, а холодная вода сегодня точно никуда не убежит. Дыхание успокаивается постепенно, сердцебиение – тоже, кажется, возвращается к своему привычному ритму. Жарко. Жарко. Жарко. – Ты меня совратил, – смеётся он вдруг, и я недоумённо кошусь в сторону, пытаясь усмотреть его выражение лица, не поднимая головы. – А я ведь всего лишь хотел покормить тебя арбузиком. Меня осеняет совершенно внезапно – я откидываюсь назад. – Сволочь! – провозглашаю с ревнивым недоумением. – Донхёк, куда ты дел второй кусочек арбузика?! Он, смеясь, показывает мне язык.