Принимающий

Всё было совсем не так, как он себе представлял. Джонас в очередной раз вздрагивает от прикосновения неожиданно горячих рук к своим запястьям. Его будто встряхивает, и он оказывается на запруженной людьми площади. В следующий миг на тёмном ночном небе расцветают яркие вспышки фейерверков. К воспоминаниям невозможно привыкнуть. Это всегда шок, буйство красок, созвездие лиц и эмоций — эмоций, сбивающих с ног, заставляющих задыхаться и смаргивать наворачивающиеся слёзы. Каждый раз, когда его наполняет очередная эмоция, Джонас боится, что не выдержит. Слишком сильно. Он не привык к такому, просто не приспособлен. И каждый раз, когда воспоминание заканчивается, а первый шок отступает, Джонас просит большего. Наверное, так и нужно. Он — Принимающий. Усталый седой человек напротив него — Дающий. Принимающий с готовностью возьмёт всё, что предложит Дающий. Таков его долг. Таково его желание. Джонас благодарен ему за всё. Даже за войну — животный ужас, боль потери, жестокость и бесконечную вину, которые он унёс с собой тогда. То было зло, но оно было реально. Настоящие чувства. Настоящая жизнь — и смерть, и Джонас с содроганием и благодарностью принимал и принимает их. Он хочет знать. Хочет понимать и видеть правду. Не «удаление», а смерть, утрата, жестокость. Не «извинения», а тяжёлый груз вины. Не «тревога» или «дискомфорт», а холодом ползущий по телу страх. Даже неприятные, болезненные эмоции, от которых, кажется, вот-вот разорвётся сердце, в тысячу раз реальнее и оттого прекраснее, чем-то, с чем он сталкивается каждый день, едва выйдя за порог дома. Это угнетает. Джонас почти уверен, что живёт во сне, явь же — где-то там, за жаром рук Дающего. Всё было иначе. Он думал, ему расскажут о прошлом. Вместо этого ему дали дыхание жизни. Дающий быстро занял главенствующую роль в жизни Джонаса. Теперь всё упирается в него, в его воспоминания, в чувства, что он открывает Джонасу, в его книги, в его правду. Дающий подарил Джонасу столько эмоций, что испытывать их чуть ли не все разом, взглянув в усталые серые глаза с лучиками морщинок, кажется совершенно естественным. Верным. Потому что так заведено у людей — ощущать тепло в груди, глядя на родного человека, болеть за него душой, когда ему плохо, радоваться, когда ему хорошо. А не прятаться за искусственными «разговорами о чувствах», за ужином. Это важнее всего, и Джонас не сопротивляется возникшей тяге, когда его, будто на верёвке, тащит к Дающему. Этот человек настоящий. Живой. Особенно на фоне всех окружающих. Джонас не понимает, как Дающий выносит жизнь в коммуне. Однажды он осмелился спросить его, а тот лишь горько усмехнулся и произнёс с извечной своей тоской в глазах: «В стране слепых и кривой — король». Джонас его понял — или думает, что понял. Он продолжает учиться, радуясь, как ребёнок, когда ловит на себе тёплые взгляды Дающего. Или оступается, переполняется разрывающей болью — и рыдает, съёжившись на полу, пока Дающий успокаивающе гладит его по спине. Джонас быстро понимает, что никогда не сможет передать то, что знает, своим друзьям или семье. Даже Фиона никогда его не поймёт. Смириться с тем, что он будет делить свои чувства только с Дающим, оказывается неожиданно легко. Невежливо дотрагиваться до граждан коммуны за пределами семейной ячейки. Это ещё одно правило, ненужное в доме Дающего. Да и прикосновения необходимы. Не только для передачи воспоминаний. Джонас нуждается в них. В них его поддержка. Сила. Покой. Его мать лопнула бы от возмущения, если бы увидела, как Дающий баюкает в руках Джонаса, шокированного очередными людскими зверствами. Тот жмётся к нему, как дитя, прячет лицо в изгибе его шеи, а потом затихает. Когда Джонас наконец понимает что-то или испытывает нечто прекрасное, Дающий улыбается — и руки сами тянутся обнять его. Они часто делят объятия. Это правильно. В них одобрение и забота. Принятие. Безопасность. Джонасу странно слышать объявления дронов в зонах отдыха, когда он забывается и прижимается к Дающему на людях. Вежливость? Дело не в вежливости. У Джонаса это потребность — и, кажется, он распознаёт ту же, пусть и тщательно замаскированную, потребность у Дающего. Джонас вяло удивляется — зачем её прятать? Он — Принимающий. Он с радостью примет его прикосновения, да и делал это уже не раз. Иногда они ссорятся. Джонас спрашивает о чём-то, а Дающий не хочет ему это показывать. Говорит, что ещё рано. Джонас просит, молит, затем требует и почти всегда добивается своего. Он уже доказал, что достаточно сильный. Он примет всё, что бы ни показал ему Дающий. И тот сдаётся, оголяет тёплую гладкую кожу предплечий, демонстрируя мазок родинки, такой же, как у самого Джонаса. Джонас каждый раз почему-то вздрагивает и чувствует, как внутри что-то сладко замирает. Он пока не знает этому названия, а спросить отчего-то робеет. Однажды они спорят особенно сильно. Листая наобум взятую с полки книгу, Джонас встречает упоминание некоего… чувства. Он спрашивает о нём Дающего, но тот упорно отказывается и объяснять, и показывать. Так было и раньше, но в этот раз Дающий по-настоящему раздражен. Он непреклонен и, похоже, всерьез собирается отказать юноше в демонстрации воспоминания. Джонас не понимает, в чем проблема, и по-детски бесится. В книге чувство не выглядит плохим. Он уже видел страшные вещи, мог стойко переносить боль. Он не слабый. Неужели Дающий до сих пор этого не понял? Они спорят до хрипоты. Джонас почти смакует растекающуюся в груди жгучую злость, почти пестует разъедающую обиду на наставника. Тот же ведёт себя странно. Он не только ярится и кричит, что ему лучше знать, как давать воспоминания. Кроме раздражения в серых глазах проскальзывает смущение. Этого Джонас тоже не понимает. Он продолжает жалить Дающего словами в надежде, что тот сдастся и снова протянет к нему руки. Так и случается. Джонас видит, как от упоминания его предшественницы в лице Дающего что-то дрогнуло, изменилось, и он дёрганными движениями принялся расстегивать манжеты на рубашке. Привычно замершее в груди сердце в момент прикосновения, привычный толчок внутри — и Джонаса сносит лавиной ощущений. Ему жарко, тяжело дышать, пульс стучит в висках, а в районе солнечного сплетения и внизу живота что-то томно и сладко тянет. Это странно, необычно и смутно знакомо. Он уже ощущал эхо этого чувства раньше. Когда однажды в подростковом возрасте ему приснилась Фиона. Или когда он должен был обхватить пальцами предплечья Дающего. То же смутное чувство, только во сто крат сильнее. Джонас видит двух людей, сплетённых телами, задыхающихся от счастья и полноты ощущений. Обнажённые, они ласкают друг друга руками, губами, никнут друг к другу всей кожей, и Джонас не может оторвать от этого взгляд. Он будто одновременно смотрит на них и является ими, чувствует то, что они. И ему это нравится. После он лежит на полу, загнанно дышит и дико озирается. А потом ловит взгляд Дающего, затравленный и больной, как у собаки, которая ждёт наказания. Он чувствует слабую тень удивления, но его почти сразу смывает другими чувствами: жаром и удивительным предвкушением чего-то прекрасного. Страсть и желание. Эти лихорадочные чувства, вспыхнувшие сильнее при взгляде в странно блестящие глаза Дающего, мешаются с другими — болезненной нежностью, желанием быть рядом, узнать лучше, подарить радость, оберегать. Желанием прикоснуться. Почти не осознавая этого, Джонас тянется к Дающему, аккуратно, будто боясь сделать больно, касается его тёплых губ своими. А потом окончательно пропадает. Всё было определённо не так, как он себе представлял. Но это было прекрасно. Джонас — Принимающий. Принимающий воспоминания, эмоции, знания. Чувства. И он принимает — с восторгом и готовностью. Теперь он принимает быстрые, жадные касания Дающего, отвечает на горячечные поцелуи, выгибается под его руками. Они торопливо раздевают друг друга, впитывают прикосновения, жар, наслаждение, задыхаются от полноты ощущений, ставят друг другу метки на коже. В глазах Дающего — сомнение и вина. В глазах Джонаса — спокойная решимость. Он знает, чего хочет. Это правильно. Он снова и снова твердит об этом Дающему, отказываясь слушать напоминания о школьном курсе биологии и доводы о наследственных признаках. Джонасу плевать на возможные родственные связи и разницу в возрасте. Он нуждается в этом странном усталом и сломленном человеке. И знает, что Дающий нуждается в нём — возможно, гораздо больше, чем сам предполагает. И Дающий сдаётся, прерывая поток самобичевания под светящимся тихой нежностью взглядом Джонаса. Это повторяется снова и снова и становится одним из тысячи их страшных тайн и великих секретов. Они даже отваживаются красть друг у друга короткие запретные поцелуи на улице, прячась от дронов за кронами деревьев. Джонас смеется. Дающий ворчит и зовёт его безрассудным глупцом. Он твердит, что они должны прекратить, что их обоих убьют, если узнают. Что их связь была бы запретна даже в том, давно разрушенном, но полном эмоций мире. Джонас не слушает, он чувствует себя слишком счастливым и лишь без конца болтает о любви. Ведь дарить её Дающему так легко. Глядя на него, Дающий позволяет и себе насладиться счастьем, старательно гоня опасение, что оно кратковременно. Так оно и оказалось. Старейшина вторгается в дом Джонаса вечером, уже после начала комендантского часа. Мать зовёт его, сбежавшего с ужина к себе в комнату, звенящим от тревоги голосом, и он незамедлительно спускается вниз, чтобы встретить холодный взгляд Старейшины. Она много говорит отвратительно слащавым тоном, который считает сердечным. Говорит о записях с дронов. О неприемлемых прикосновениях. О том, что Джонаса ввёл в заблуждение Дающий. Уверяет, что понимает — Джонас просто оступился, но подобное вопиющее нарушение правил не проходит без последствий. Особенно для Дающего. Слова о наставнике отзываются в Джонасе нежностью и оглушающей паникой. Безразличная ремарка о том, что пищащего в люльке слишком маленького Гейба придётся удалить, окончательно ломает что-то у него внутри. Лишь под конец, когда всё уже летит к чертям, Дающий решается. «Я люблю тебя» — как обещание, что всё будет хорошо, и они не умрут. Джонас приникает к нему губами с тяжёлым сердцем, отказываясь думать о том, что этот разговор слишком похож на прощание. Стук в дверь слишком громкий, слишком требовательно звучат голоса. Джонас успевает поблагодарить человечество за изобретение задней двери, когда она захлопывается перед его носом, отсекая от них с Гейбом Дающего. Он понимает: вот, к чему было то признание. Но он в очередной раз отказывается подчиняться Дающему. Джонас кладёт люльку с Гейбом у неприметной двери и накрывает кофтой. Он не позволит отнять у себя этого странного сломленного человека. Джонас видел достаточно жестокости. Теперь он готов взять на себя ответственность за то, чтобы впервые применить её к людям. Пробить камнем голову какому-то человеку в чёрном оказывается до странности просто. Искреннее изумление в глазах остальных людей Старейшины выглядит комично, и у Джонаса вырывается неуместный безумный смешок. «Где Дающий?» — спрашивает он и видит, как люди пятятся от него, всё ещё сжимающего в руках скользкий от чужой крови камень с острым краем. Должно быть, сейчас он страшен, но ему нет до этого дела — в нём кипят воспоминания о войне и священная ярость. Эти люди должны бояться. Они пытались забрать у него Дающего. Они вместе шагают за край, крепко стискивая люльку с ребёнком. Джонас потом думает, что наконец-то обрёл свою настоящую семью, и сразу усмехается: ненормальная у него получилась семейка. Старик и юноша, делящие неправильную связь, заботятся о младенце, все трое — с одинаковыми родинками и воспоминаниями о давно погибшем мире. Джонасу плевать. И на пресловутую неправильность, и на нарушение законов, и на то, что случится с коммуной, когда они пересекут границу. Он не собирается возвращаться назад. У него теперь другая забота. Джонас смотрит на Дающего и улыбается. Он — Принимающий. И он уже принял этого человека, его скорбь, вину и боль, принял и телом, и душой. Таков его долг. Таково его желание.