Молчание - (не) золото

       У Пенни сердце точно кусок льда, и душа равнодушная, безучастная. Он никогда бы не решился признаться ей в любви вот так, в открытую. Страшно говорить об этом, особенно, когда до этого в любви лишь швабре клялся, представляя, что это — самая красивая и самая желанная девушка в школе. Та, о которой, низенький, коренастый, очкарик и зануда, мечтал с первого класса, едва увидев впервые.        Пенни весело и тепло, улыбка, подкреплённая тремя бокалами вина, доброжелательна и, точно цветы, расцветает на лице, с каждым мигом всё сильнее, всё душистей. Она хохочет над шуточками из телевизора, заезженными, глупыми, над которой бы ни один интеллектуал и не подумал смеяться, а Шелдон так вообще бы недовольное лицо скорчил, потягивает вино, иногда тянется за рюмкой бренди, а ещё разноцветные огни гирлянды с восторгом рассматривает, как будто видит их в первый раз.        У Пенни настроение отличное и настрой совершенно праздничный, она хочет веселиться и улыбаться желает. Подкалывает Шелдона, бьет сарказмом, а он возмущённо фырчит и лекции читает — о чем, Леонард не слушает. Не до Шелдона сейчас. Весь мир для Леонарда, как только красивая Пенни, от которой он дочку и сына хочет, впервые на глаза ему попалась, на ней одной сконцентрировался, а сейчас, когда она грациозно сидит на краю кресла, вертится, точно егоза, до размеров одной комнаты и заветного кресла перед телевизором сузился. Ничего для Леонарда сейчас не существует, и никого нет рядом, хоть квартира полна людей. Только Пенни — солнце на его небосклоне. Она собою всё затмила, и важность всего на свете показалась такой пустой, глупой, такой несерьёзной.        — Леонард!        Ох, кажется, она не впервые к нему обращается. Сколько раз она позвала его уже, пытаясь из грустных мечтаний вызвать? Леонард бы и под пытками не ответил.        — Леонард, если у тебя развивается глухота, необходимо сходить к специалисту. Врачи пропишут тебе лекарства. Хотя я бы рекомендовал тебе воспользоваться слуховым аппаратом. Конечно же, это крайне странно и нежеланно — оглохнуть в столь молодом возрасте, однако, слуховой аппарат весьма необременителен в пользовании.        — Не нужен мне никакой слуховой аппарат, Шелдон, — нехотя отмахивается Леонард, и, да, в который раз признаётся себе, что совершенно не прочь убить гениального выскочку, лишь бы не доставал.        — Но ты сегодня и вправду растерянный, — не может, очевидно, не вставить свои пять копеек Говард, — обычно я так игнорирую маман только когда определённые журналы рассматриваю. Ну, ты понимаешь.        — Твою маман проигнорировать себе дороже, — нехотя отмахивается доктор Хофстедтер, и в ответ получает согласный кивок, а ещё красноречивое чавканье Раджа.        Леонард встаёт. Рожа, наверное, кислая, как у ловящего похмельняк. Отмазка, что найдена за секунды, звучит глупо — голова разболелась. Шелдону, естественно, её достаточно, чтобы свои пять копеек вставить.        — Аспирин на второй полке, Леонард. Прошу ко мне ближайшие полчаса после принятия не приближаться. Тебе самому необходимо отдохнуть, к тому же, я плохо переношу запах лекарств.        Да. А ещё ты плохо переносишь весь мир.        Впрочем, разговаривать у Леонарда нет никакого желания. Он кивает безо всякого энтузиазма, сутулится и, шаркая ногами, уходит к себе. Дверь закрывает тихо, ещё по этому поводу от Шелдона нотаций не хватало.        Ложится на постель, холодную и сейчас показавшуюся очень жёсткой. Накрывается одеялом с головой и пытается уши заткнуть подушкой. Плохая идея. В конце концов, вставляет беруши.        Идеально. Оказывается, мир без звуков — штука не такая уж и плохая. Не слышно жужжания Шелдона и его нравоучительных рассказов (других он, конечно, не знает). И смеха Пенни, звучащего, точно самая сладкая музыка, тоже нет. Это хорошо, кажется. Наверное.        Она приходит через час, не меньше. Встрепенувшись, Леонард вытягивает беруши, кладёт в карман джинсов. Не хочется, чтобы Пенни заметила, что он, как старик, затычками этими пользуется, хотя, конечно же, Пенни заметит.        — Как ты? Голова болит?        — Немного. Но уже лучше, да.        Она садится рядом, внимательно глядя на него. Леонард выдавливает из себя улыбку и, может быть, получается даже искренне.        — Что?        — Что? — она недоумевает, впрочем, сам виноват. С Пенни надо быть более конкретным и пора бы это запомнить, наконец.        — Когда ты так смотришь, у меня мурашки по коже.        Он улыбается застенчиво, точно ребёнок.        — Приму это за комплимент.        — Это он и есть.        Леонард садится на кровати, сунув ноги в тапки. Когда Пенни крепко берет его за руку, испытывает недоумение, смешанное с удивительным, почти щенячьим теплом. И, кажется, снова в счастливой улыбке расплывается.        — В последние недели две, Леонард, ты сам не свой. На тебе лица нет.        — Много думаю.        — О чём?        О тебе, Пенни. С тех самых пор, как ты появилась, я только о тебе думаю. Жаль только, ты этого не замечаешь, да и вряд ли заметишь. Некоторые женщины не принимать, ни отдавать любовь не умеют. Мать могла бы возглавить этот список.        Но говорит он, по привычке уже, совершенно другое.        — Так, о работе.        — Что это за работа такая, — она, кажется, возмущена, — что ты и на ней думаешь, и, когда отдыхаешь, тоже постоянно о ней думаешь?        Она улыбается, значит, шутит.        — Любимая работа — чтобы отбиться от расспросов, отвечает он.        Она кивает. Против их, учёных дел, как сама говорит, никогда ни за что не пойдёт. Он на неё смотрит, как всегда, исподтишка, почти что украдкой, а она сосредоточенно изучает маникюр. Нервничает? Испытывает неловкость? Что такое?        В человеческих чувствах Леонард разбирался всегда плохо, а в женских — тем более. Не настолько плохо, конечно, как Шелдон, но всё же. Не многим лучше.        — Ты правда собираешься в командировку в Лондон на целый семестр?        Ах, вот оно что. Вот зачем она пришла.        Леонард смотрит на неё с грустью и почти что с обречённостью.        — Тебе Говард рассказал?        — Шелдон. Он считает, что ты уезжаешь, потому что хочешь справиться с любовными чувствами ко мне, и что твои гормоны находятся в возбуждённом состоянии.        Ясно. Этот гениальный умник снова пугал Пенни научными фразами. Надо бы им поговорить, вот только за столько лет проживания под одной крышей Леонард уже знает, что это бесполезно.        Леонард сильно жмурится и, тяжело вздохнув, кивает.        — Да. Я собираюсь в Лондонский университет в феврале. Меня пригласили прочесть курс лекций и провести несколько экспериментов в лаборатории. Счёл предложение интересным, не смог отказать.        Пенни сильно закусывает губу и согласно кивает — ясно. Леонард снова жмурится и опять тяжело вздыхает. Он знает, конечно же, что другого момента, наверное, не будет. И либо сейчас — либо никогда.        Но она перебивает его, кладёт руку на его ладонь, ощутимо пожимает сухими горячими пальцами.        — Думаю, что это очень хорошо, Леонард.        Не то хотелось услышать. Совсем не то. Но такая реакция, спокойная и, по сути, ничего не содержащая, увы, куда более ожидаема, чем та, другая, из его мечтаний. Уже есть одна женщина, чьей любви он ждал с самого рождения, едва научился хоть что-то понимать. А теперь появилась и другая. Замкнутый круг. Но его стоит разорвать и как можно скорее. Иначе не суждено ему двигаться дальше.        Столько слов на ум приходит и в голове вертится, но спрашивает он только:        — Правда?        — Да, — кивает она, — конечно, да. Ты проявишь себя, покажешь им талант и поделишься своими знаниями. Это же отлично! Лучше не бывает!        Пенни улыбается. Почти что сияет. И говорит быстро-быстро, почти тараторя. А потом добавляет то, что его, кажется, вот-вот убьет:        — Я очень за тебя рада.        — Да, — кивает он, спешно натягивая дежурную улыбку, — я тоже очень рад. В смысле, что мне позволили проявить себя. Это отличная возможность и хорошо скажется на моей карьере.        — Какой учёный не мечтает об этом, да?        — Точно, — кивает он и натянуто смеётся. — Слушай, проводишь меня в аэропорт? На следующей неделе. Я буду даже очень рад, если ты меня подвезёшь.        — Ладно — с готовностью кивает она. Друзья всегда приходят друг другу на помощь. И уходит с неизменной улыбкой, пожелав приятного отдыха.        Праздники пролетают быстро, январь заканчивается в суматохе и суете. Леонард сидит в старенькой колымаге Пенни, слушает, как она сосредоточенно дышит, и смотрит в окно. Они едут в аэропорт, чёртовы пробки атакуют с новой силой. Ползут со скоростью пьяной черепахи. Пенни сжимает зубы, громко сигналит и едва сдерживается, чтобы не материться. Да, да, и это она умеет. Леонард даже однажды видел, как она показала водителю фак.        Они молчат. Разговаривать у Леонарда нет сил, да и что сказать? Что значат дурацкие дежурные фразы, когда так и не смог, не решился, сказать самое важное? Пенни тоже молчит, сосредоточенная на дороге и очень нервная, очевидно, из-за бешеных пробок. К ним нельзя привыкнуть, хоть миллион лет живи.        Кое-как удаётся добраться до аэропорта спустя почти полчаса. Вылезают из машины одновременно, почти синхронно, идут к терминалу, пьют колу, у которой, как кажется доктору Хофстедтеру, вкуса никакого. И — ну и дела! — не только ему так кажется.        — Дурацкая кола, — морщится Пенни, швырнув банку в мусор, — как будто бумаги объелась.        Он не знает, можно ли смеяться, но на всякий случай, деликатно улыбается. Она оставляет это без внимания.        Они сидят на жёсткой скамье, изредка разбавляя молчание пустыми фразами ни о чём. Леонарду не хочется думать, голова раскалывается, и, в общем, он даже благодарен Пенни, что она разговора не начинает.        Объявляют регистрацию. Леонард вздрагивает, он потерял счёт времени и это случилось слишком резко. Встав, разминает колени. Берет чемодан, крепко сжимает ручку в руках, неожиданно дрожащих. Улыбается, очень стараясь, чтобы это смотрелось как можно более естественно, а не натянуто. Она, видимо, делает так же.        — Ну, — что говорят в этих случаях? — пока?        — Пока. Удачи тебе.        — Спасибо. Она мне пригодится.        — Да. Точно.        Они обмениваются короткими взглядами. Но ощущение, будто проходит целая вечность, прежде чем удалось друг от друга оторваться.        — Пока, Пенни, — ещё раз повторяет Леонард, дарит последнюю беглую улыбку, уже не заботясь о том, насколько искренней она получилась, и идёт регистрироваться.        Ощущение — будто это дорога в никуда.        И вдруг слышит тихое, почти умоляющее, слабое:        — Не уезжай, Леонард. Ты мне нужен.        И оборачивается, не в силах поверить, что это не сон.