Чёрные розы

—Герр Сальери, неужели Вам совсем не нравится? —Глупости, продолжайте же, Моцарт... Слабый огонёк свечи снова качнулся, вот-вот собираясь совсем потухнуть. Дотлевавший пенёк свечи был сменён новой свечой красноватого оттенка. Под мелодичные звуки фортепиано худощавые длинные пальцы аккуратно наклонили фитиль над пламенем, а хозяин их завороженно наблюдал за затихающим огнём. Мощный, уничтожающий огонь, когда-то до смерти пугавший, а сейчас ослабленный и подчиненный человеку, хватался за последние кусочки потрепанного фитиля, мерцая и дёргаясь. Совсем новая нитка коснулась пламени, дала ему новую жизнь, закапал воск. Сухие и потрескавшиеся губы Сальери дрогнули в невольной улыбке. Огонь так похож на человека. Горит себе лениво, пока есть что жечь, а подойдет жизнь к концу, неужели не будет каждый из нас цепляться за этот воск из последних сил? —Отчего же Вы так безучастны? Клавиши мягко постукивают, сопровождая неторопливую нежную музыку. Юноша отрывает глаза от нотных листов, не переставая играть, заглядывается на зрителя, ожидая ответа. Глупый Моцарт... Для него искусство - это игра, в которой он уже выиграл, но сам того не понимает. Молодой гений допускает ошибку, вновь поворачивается к инструменту и, быстро среагировав, делает из опечатки небольшую импровизацию. Теперь он, пользуясь своим превосходством, полностью погружается в представление, тонет с головой в одной только музыке...музыке... —Не смею отвлекать Вас, маэстро, играйте... Сальери не меняет строгого выражения лица, следит взглядом за кистями рук Моцарта, облизывает губы. Он...уникален. Этот потрясающий, непревзойдённый талант легко обходит простой добросовестный труд. Сколько бы ни старался, сколько бы ни практиковался Сальери, публике будут интересны такие, как он. Амбициозный, молодой...горящий. По-настоящему пылающий живостью. Нет... такие как он долго не держатся. Он прогорит, слава уйдет, а люди увлекутся новым, свежим гением. Музыка останавливается на последней торжественной ноте, которую маэстро держит чуть дольше, чем нужно. Звуки ускользают, рассеиваясь по комнате, гробовая тишина на пару секунд заставляет Моцарта напрячься. Он не смотрит на своего единственного зрителя, уставившись в нотные листы. Звонкие, но негромкие и неторопливые хлопки окликивают, композитор наконец решается взглянуть на Сальери. Он... улыбается...так широко, так искренне...Он улыбается, и вряд ли кто-то видел раньше эту улыбку. Эту чистую, непринужденную улыбку, не выдавленную, по-настоящему счастливую... —Браво, маэстро,—выговаривает Антонио с какой-то незнакомой теплотой, совсем не присущей мрачному капельмейстеру. Необычные действия принуждают к осторожности, становится жутко. У Сальери нет фальшивых нот. Тем не менее, душа его насквозь пропитана ядовитой фальшью, прожигающей черное сердце. Бездонными, всепоглощающими глазами он смотрит, изучающим взглядом поедает юношу, словно пытаясь понять, чем он так отличается от других. Растрепанные волосы, вечно импульсивные движения, сверкающие глаза... Дело не в симпатичной внешности, точно не в ней, так что же... —Герр Сальери,—сказал Вольфганг в полголоса, ощущая, что темная завеса в поведении композитора дала щель,—Вы не хотите тоже сыграть что-нибудь из...своей музыки? Моцарт всегда желал хоть одним глазком взглянуть за закрытый занавес, так стремился узнать, почувствовать настоящего Сальери, что не заметил, как сам оказался на сцене. Темная фигура поднялась, свободно расправила плечи и двинулась на юношу. Пламя свечей колыхнулось, Сальери остановился, едва не коснувшись бедром края фортепиано. Мигом вскочил с сидения Вольфганг, освобождая собеседнику место, но и шагу ступить не смог. Спиной загородив ближайшую свечу, Антонио оказался вплотную к стоящему Моцарту, который явно чувствовал себя не в своей тарелке. Вольфганг больше не видел его лица. Не видел того, к чему так привык. Неожиданность, непредсказуемость, чувство опасности пугали до дрожи, он глядел в тень, стараясь различить малейшие черты, но видел только хищную улыбку. —Моя музыка не имеет значения, mon ami...—рука Сальери грациозно поднялась и медленно опустилась на плечо Вольфганга, несильно его сжав. Ранее мрачные глаза теперь отливали золотом, безучастный капельмейстер словно ожил, загорелся вблизи юнца, упорно пытавшегося отстраниться. —Дорогой коллега, поведайте мне свою тайну,—вдруг выдал Антонио, придвинувшись ближе. —Герр... Сальери, я Вас не узнаю... Словно пораженные судорогой, плечи и колени Моцарта вдруг непроизвольно дернулись, заставляя накрениться назад. Для сохранения равновесия понадобилось шагнуть в сторону от мрачной фигуры, но крепко сжимавшая плечо рука и стоящий сзади табурет не давали двинуться. —Ты...Маэстро! Моцарт! Что в тебе особенного?—продолжал Сальери, сжимая плечо сильнее с каждым словом, с каждым взглядом, выдающим дикую одержимость. —Я...Я не знаю, музыка...управляет мной... Сальери, пожалуйста...—умоляющим голосом тараторит Вольфганг. —Что же?… Я не понимаю, почему?!—пропуская слова мимо ушей, капельмейстер совсем не сдерживается, обнажает острые клыки в оскале. —Антонио, прошу, мне больно!—вскрикивает Моцарт, и в помещении наступает такая тишина, что слышно, как часто бьются сердца музыкантов. Мгновенно придя в себя, Сальери, словно ошарашенный разрядом тока, быстро отдернул руку и отшагнул назад, по привычке потянулся к запонкам. —Мне нужно уйти...—бессвязно пробормотал Антонио, пряча глаза, пошатнулся, с намерением убраться из комнаты как можно быстрее. Верно, пусть уйдет навсегда, пусть перестанет затягивать Моцарта в бездну своих неожиданных порывов, своих лживых масок, своих внимательных, но затуманенных, умных глаз...Но... Все еще учащенное дыхание указывало на нарастающую взволнованность, когда Вольфганг дотронулся до холодных пальцев, потянул сжатую в кулак руку к себе, сам шагнул ближе. —Антонио...Моя музыка...Я играю ради Вас,—стыдливо произнес он, вздрогнув, произнеся имя собеседника, вздрогнушего точно так же. Моцарт заметил, что Сальери сжимает его руку в ответ. Прикосновения от того, от кого и взгляда доброго не дождешься? Неважно, уже все неважно, он открылся...Он, как и бушующий в нем несдержимый ураган, вырвался на враждебную для него свободу, он думает, что ошибся...Мир вновь не оправдал его ожиданий, опалил жгучими лучами, пробудил стыд и неловкость, выдав все секреты маэстро Сальери. Нет, так это оставлять нельзя... Расстояние между ними значительно сократилось. Вольфганг приблизился к лицу понурого мужчины, на которого практически не падал свет, нарушив все уровни личного пространства. В эту минуту рассеялись все формальности, нет пути назад, они остались одни на всем свете... —Моцарт...—окликнул мрачным голосом Антонио, но Вольфганг и не подумал поднять глаза. Наоборот, он, плавно взмахнув длинными ресницами, опустил веки, не желая видеть этот осуждающий взгляд, холодные глаза, не желая думать о том, что подумают люди, что подумает он... К великому удивлению Моцарта, губы Сальери оказались теплыми. Из головы пропали все мысли, даже музыка, постоянно напевавшая композитору разные мелодии, затихла. Вольфганг чувствовал его пульс, не смея оторваться от губ нежнее, чем у любой девушки, что он целовал. Но, через несколько неловких секунд, Моцарт стоял перед грустным предметом своих симпатий, который совсем не поменялся в лице. Такая же таинственная безучастная грубость, как и обычно... —Амадей,—Антонио понизил голос, впервые назвав его по имени. —Я знаю, я не буду больше появляться у Вас на глазах, я просто...—бормотал раскрасневшийся юноша, уставившись в пол. —Амадей!—повторил капельмейстер, готовый, по всей видимости, выйти из себя. Сальери вновь схватил собеседника за плечо, все еще нывшее от грубых прикосновений, Моцарт тщетно попытался вырваться, но был застигнут в расплох ответным поцелуем. Как и ожидалось, целовал Сальери грубо, по-собственнически притягивая к себе за волосы, но именно этого странного, горячего поцелуя ждал Вольфганг. Очередной случайный рывок, юноша теряет равновесие, но тут же сильная рука заботливо обвивает талию, не дает упасть, грубая ткань падает на пол с легким шорохом. —Дай взглянуть... Израненные руки покорно терпят его нежные прикосновения. Порезы, так тщательно скрываемые от мира, наконец открыты перед одним человеком. —Антонио. Его глаза словно звезды. —Амадей. Его губы пахнут розами. Их сердца бьются в унисон.