________▒Ранняя осень. Вечер, закат. Берег Дуная.▒ ________
— Мне так холодно, Вольфганг. — Губы Сальери дрожат, как и все его тело, но он все равно продолжает улыбаться, едва заметно, только чтобы его златокудрый ангел не волновался слишком сильно. Не выходит. Эту дрожь не уймет ни самое теплое одеяло, ни самый крепкий кофе. Только от золотого взгляда Амадея ему становится немного легче. Моцарт улыбается в ответ едва-едва — он все понимает. Он понимает, что ни одни лекарства уже не смогут с этим помочь, и все же… Сальери говорил, что очень хочет почувствовать на себе ласку родного итальянского солнца. — Скоро станет легче, amore mio, я обещаю. — Кладет ладони на плечи возлюбленного, и дрожь чужого тела, словно по цепной реакции, проходит и по нему: от кончиков пальцев и до запястья, до локтя и плеча, пока не растворяется слабыми отголосками в лопатках, и на последнем издыхании задевает поясницу. Антонио слабо кивает. Он знает, что это не так, но верит. Амадею нельзя не верить. Вольфганг помогает встать итальянцу, и тот уже сам, без уговоров, обвивает рукой чужую шею. Прежде чем уйти, Моцарт еще раз оборачивается и ловит ресницами несколько лучей уходящего солнца. Сколько закатов они провели вместе? А на этом самом берегу? На самом деле не так много, как хотелось бы. Но каждый из них был чем-то по настоящему волшебным, и Вольфганг уже никогда не забудет о них. Не забудет о том, как сильно старался обычно бесстрастный и гордый итальянец исполнить его прихоти, чтобы он продолжал улыбаться. Не забудет, и все же… он хочет сделать хотя бы один закат таким же волшебным и для Сальери.═══
Через несколько дней они покидают душную, шумную Вену. Сальери провожает ее пристальным взглядом, подперев голову рукой: запечатлеет в памяти каждый камешек на дороге, каждый дом, встречающийся по пути, людей… Антонио вздыхает, едва не вываливается из окошка дормеза, когда у него снова, в очередной раз, потемнело в глазах и закружилась голова, и Вольфганг смотрит на него обеспокоенно, едва успев придержать того за рукав. — Что ты делаешь? — Прощаюсь, Вольфганг. Моцарт молча сжимает губы.═══
Первую ночь они проводят прямо в карете — Амадей сделал все возможное, чтобы Сальери не ощущал дискомфорта. В этот большой — нет, просто громадный, — ящик на колесиках он перетащил самые мягкие подушки, что только были в его имении, самые теплые одеяла, самые приятные простыни. И пусть же они будут изодраны, испорчены и выброшены — даже не в конце пути, а его середине. Пусть любимый чайный сервиз побьется к чертям, пусть в его камзолах появятся новые дырки! Все это пустое. Неважное. Моцарт играет на скрипке и смотрит на звезды. Сальери слушает и смотрит на Амадея. Скрипка возлюбленного звучит мягко, переливами. Его музыка накрывает словно тонким полотном, сотканным из завывания все еще теплого ветра, мерцания звезд и пения заливающихся ночных птиц. Его музыка проникает в каждую клеточку болящего тела, его музыка лечит. И даже карета в которой они едут больше не противно трясется, а приятно укачивает. Без скрипки Моцарта Сальери больше не может уснуть.═══
Они останавливаются в середине следующего дня. Ни один не уверен, была ли остановка ночью — но, по всей видимости была, кучер не выглядит смертельно уставшим, а молодые гнедые жеребцы то и дело норовят перейти в рысь — но искренне рады этому. Для Амадея это возможность наконец размять кости, немного поноситься по улицам знакомого городка. А для Сальери… порадоваться за Амадея. Ах, Баден. Маленький, очень маленький городок. Но какой же волшебный. Даже дышится здесь намного проще! Словно бы разом исчезли оковы, сдерживающие их. Сколько бы раз они здесь не были, всякий раз душа радуется. Краем глаза Моцарт замечает, что кучер, которого, кстати, зовут Кристоф, в этом городишке занимается отнюдь не отдыхом: необходимо пополнить запасы провизии, заняться лошадьми, еще что… Моцарта не волнует. Когда выдается возможность, он берет итальянца под руку и ведет его прямо к горячим источникам. Как и во все прошлые разы, что они были здесь.═══
— Боже, Антонио! — Блондин смеется, закрывая лицо руками, когда горячие капли летят ему прямо в лицо, — Прекрати! Конечно, ему не хочется, чтобы он прекращал. Амадей искренне рад ловить влагу своей кожей, рад подставляться и под град капель, лишь бы это делал Антонио, лишь бы он улыбался не так измученно, как обычно. Антонио улыбается и все-таки прекращает. Теперь его чудо мокрое с макушки до пят. И он притягивает его в свои объятия, и оно удобно устраивается на коленях композитора, обвивает рукой его шею, голову кладет на плечо, а волосы чуда щекочут итальянцу нос. Горячая вода согревает, и Сальери забывает о том, что чья-то ледяная рука постоянно касается его, гладит по волосам и кто-то иногда напевает колыбельные вместо Вольфганга своим замогильным голосом. Но не сейчас об этом думать. Сейчас к нему доверчиво прижимается лучший человек во всей стране, континенте, Мире. Ангел, его ангел во плоти. Прижимается доверчиво и смеется, рассказывая что-то. Сальери даже не вслушивается — наслаждается чужим голосом. Наслаждается теплом нежного тела. Наслаждается жизнью.═══
К вечеру Кристоф сообщил, что возникли временные трудности, и им придется повременить с отъездом: кажется, что-то случилось с колесом. Вполне отдохнувшие музыканты не восприняли эти новости никак, Амадей даже немного обрадовался. Ведь это значит, что они наконец могут посетить розарий, он давно хотел это сделать. Нужно только теплее одеться. Ночной сад воистину прекрасен. Кажется, будто бы запахи усиливаются стократ, и от каждого цветка тянется нитка аромата; и все эти нити, сплетаясь, вяжутся в полотно гармонии и спокойствия, которое накрывает сразу и с головой. — Теперь понимаю, почему ты сюда так рвался, — признается Антонио, наклоняясь, чтобы рассмотреть очередной цветок. Какая чудная роза. Красная-красная, практически огненная. А краешки лепестков черные, будто бы обгоревшие. — Сам не знал, — Амадей вдыхает полной грудью, ловит малейшие изменения ароматов, а потом обращает внимание на то, что привлекло взгляд его хмурого ворона. — Красивый. Моцарт осматривается, но вокруг никого нет, и на его лице расцветает хитрая, коварная улыбка. Прикладывает указательный палец к губам, приказывая молчать, и достает из кармана пальто небольшой ножик. Ловким, коротким движением он обрезает розу, срезает шипы, и отдает ее Сальери. Засыпает Антонио, прижав цветок к груди.═══
— Моцарт, прекратите! — срывается на громкий шепот композитор, даже используя все эти формальности светского двора, чтобы австриец понял, что прекратить все же стоит. Ночь, дормез мерно покачивается от каждой выбоинки на дороге, звёздочки мерцают все так же призывно. И Амадей… заплетает косички на отросших волосах любовника. — Ну Тонио, — Юноша по детски немного выпячивает нижнюю губу и смотрит так заискивающе-пристально. — Нет. — Прошу. — Перестань. — Еще парочку. — Тебе скучно? Моцарт обиженно замолчал. … Через двадцать минут такой тишины, Сальери не выдерживает. Поворачивается и ловит на себе пристальный взгляд. — Амадео, — тихо выдыхает любимое имя на итальянский манер — знает, как это действует на него. Обиженный блеск в зрачках его глаз сразу становится каким-то игривым, и Вольфганг подползает поближе, чтобы обвить руки вокруг чужой талии и повалить одного вредного итальянца на мягкую перину. Поцелуй выходит до чертиков сладким, даже слишком.═══
Леобен маленький городок, и делать здесь нечего. Но эта остановка, как и многие другие, просто необходима. Даже для Сальери, которому легкая прогулка по вымощенным улочкам наконец стала в радость. В путь они отправятся на рассвете, а потому… Моцарт снова куда-то его тащит. Он уже привык. … До самого заката они бродили по окрестностям городка, пока наконец не остановились у маленькой речушки. Моцарт сразу облюбовал себе какой-то рыбацкий мостик, скинул свои туфли куда-то в траву и свесил ноги прямо над водой. Не стал мочить их только потому, что не мог так легко снять чулки, а за это Антонио его по головке не погладит. — И чем ты маешься, Вольфганг? — черная фигура нависла сзади, словно тень, и Моцарт едва ли не упал на спину, пытаясь заглянуть любовнику в лицо. — Не говори так, будто я занят чем-то криминальным, — смеется этот маленький… Амадей, и пытается потянуть итальянца за воротник, чтобы тот сел рядом. Вредный итальянец противится. — Ты пытался выловить золотую рыбку. Рукой. Наклоняясь так сильно, что я практически уверен, что не упал ты чудом. — Эта рыбка могла бы исполнить наши желания. — Но, все-таки, он встает на ноги, совершенно не заботясь о том, что доски холодные. Сальери хотел бы подхватить его на руки, отнести в номер гостиницы и отчитать. К сожалению, навстречу своему тяжкому наказанию ему придется идти пешком. Еще и в туфлях. — Мое желание можешь исполнить и ты, — Антонио притягивает австрийца за талию, когда тот наконец обувается, и Вольфганг вспыхивает смущением на мгновение. — Ты — мое главное желание. И ты рядом. Больше мне ничего не нужно, — «Как же слащаво это звучит», одергивает себя композитор. Но когда еще говорить подобные слова, как не сейчас? — А чего не хватает тебе? Моцарт только резво замотал головой. Всего, всего ему хватает. Разве что…═══
На этот раз их близость отдает безысходной нежностью. — Амадео… Смуглая кожа солоновата на вкус из-за выступивших бисеринок пота, которые он собирает губами на пути своих поцелуев. В карете душно и жарко, а еще довольно темно, поэтому и поцелуи приходятся куда попало. Амадей не может видеть все, но хочет выгравировать в который раз в своей памяти каждый изгиб любимого тела. Хочет запомнить отблеск пьяной луны в чужих глаза, хочет запомнить его вздохи, хочет… Возлюбленный отзывается тонко на каждое движение, и от этого хочется только больше. Поцелуями и прикосновениями они говорят о том, о чем не рискуют произнести вслух. Эти мгновения — как насмешка над судьбой. Эти мгновения — вырванные крупицы счастья у того, кто каждый вечер все чаще касается Антонио своей рукой. Об этом не стоит говорить днем, но сейчас, когда обнажены не их тела — души, молчать становится невозможно. «Прости меня»«Я — твой»
«Мы справимся»
«мне больно»«Не оставляй меня»
«Живи ради…»
«тебя». На живот Антонио падает несколько горячих капель. Он вздрагивает, а Вольфганг спешит принять еще больше, и слабо морщиться, прикусывая губу. Правда едва ли от боли физической. Как он смеет думать о подобном? Прощание?! Как бы ни так. Нет, нельзя так думать, нельзя. И пусть слезы текут по лицу, а Антонио, все понимая, и, превозмогая себя, гладит его по волосам. И пусть в этой чертовой карете так неудобно, и пусть она трясется… — Ti amo, Wolfgang. Он резко поднимает голову и встречается взглядом с Антонио. Его взгляд — точно топленый шоколад, горчит и обволакивает. Вольфганг слабо кивает, подается вперед и накрывает чужие губы поцелуем. На его собственных остается лишь едва заметный сладкий привкус.═══
Погода испортилась, и теперь холодные ветра оббивали стены дормеза, лошади неприветливо фыркали на вспышки в небе, но солнечная Италия неумолимо приближалась. Сальери кутается во второе одеяло — ему снова до чертиков холодно, словно бы никогда и не было иначе. Моцарту тоже холодно, но он только сильнее натягивает на плечи дорожный плащ Антонио. Первого греет вино, а второго… Второго уже не греет ничего. Только слабая улыбка во сне своего итальянца, когда тот, полностью измученный долгим переездом, казалось бы, теряет сознание. И даже в таком случае ему просто жизненно необходимо касаться своего ангела хотя бы кончиком пальца. Повозку трясет немилосердно сильно — несколько раз Моцарт прикладывается лбом у чему-то твердому, но не смеет даже пикнуть об этом. Сальери спит непозволительно мало.═══
— Вольфганг, гд-… Мужчина тихо выдыхает, когда обнаруживает Амадея, спящего в его ногах. Заставляет себя привстать на локтях, а потом и вовсе сесть, чтобы дотянуться рукой до чужих волос. Таких же мягких, только… потускневших, словно старое золото. Взгляд гения, кажется, тоже потух. Сальери корит себя за это. Если бы не он, его Амадей мог бы быть счастливым. Если бы не он, его Амадей мог бы в миг завоевать Вену. Если бы не он, Амадею бы никогда не пришлось ехать в эту глупую Италию. Если бы не он… Сальери вздыхает своим мыслям. Если бы не было Амадея, давно бы уже не было и его. И все, что ему остается — принимать этот дар любви до конца. Антонио как может перетягивает возлюбленного ближе к себе, укладывает его голову на мягкие подушки. Совсем скоро спящий юнец утыкается носом в чужую горячую шею, и засыпает уже спокойнее.═══
Моцарт все так же доверчиво прижимается к своему итальянцу. Тот читает какую-то книгу (буквы которой настолько большие, что Амадей мог бы прочесть с другого конца комнаты) вслух, но почти шепотом, и Вольфгангу приходится прислушиваться к спокойному мерному голосу. Который с каждым днем становится все тише, и Моцарт прижимается все сильнее, все крепче обвивает своего композитора объятиями. --…Then all anxiety was at an end, and they lived together in perfect happiness. — Сальери слабо улыбается и закрывает сборник сказок. Переписанных сказок. Не бывает «долго и счастливо».═══
Жар не спадает уже восемь часов. Восемь часов Вольфганг молится богам, в которых никогда не верил, восемь часов он прикладывает холодную тряпочку к чужому лбу, восемь часов он трясется как осиновый лист и боится лишний раз прикоснуться к впалому лицу. На девятый час стало легче, и на какое-то время Моцарт поверил, что теперь будет лучше.═══
Они стоят четвертый час — непогода разбушевалась, срывая вьющим ветром кроны деревьев, она холодила саму душу. Солнце не показывается на горизонте почти сутки. Чёрные тучи затянули все небесное полотно, и солнечные лучи лишь изредка падают на холодную землю янтарными лужами. Сальери сидит, спиной уперевшись в гору из подушек, в дрожащих пальцах держит кружку с горячим вином и взглядом медленно скользит по забытым любовником партитурам. Ноты перед глазами расплываются, сливаются в одну большую чернильную кляксу, и в этой кляксе он видит свое отражение — живой мертвец. — Антонио! — звонкий голос Амадея разрывает густую тишину тупым ножом, а после такой же измученный, но не теряющий оптимизма юноша заваливается в карету, буквально падает к ногам итальянца, и вместе с ним в их маленькую коморку соскользнули такие редкие солнечные лучи. А может, он просто улыбается, и Сальери этого достаточно, чтобы так казалось. В руках музыкант сжимает букет полевых цветов, и их тонкий запах переплетается с ароматом вина. Вольфганг проползает глубже в дормез, захлопывает за собой дверцу и заглядывает в любимые глаза. — Антонио… — на первый взгляд они пусты. Только где-то в глубине чёрных зрачков плещется невысказанная нежность, и Моцарт чувствует её так остро, словно по кровоточащим мышцам провели острием клинка. Он вплетает полевые цветы в смоляные волосы. Голубые лепестки васильков и цикория изредка падают на смятые одеяла, и один горицвет крепко держится как символ того, что он, Амадей, никогда не оставит своего Антонио.═══
— …Grazie mille, mio angelo. Заспанный юноша робко поднимает взгляд и тут же чувствует, как нежно его гладят по щеке. — Как ты себя ч-… — Сальери слабо мотает головой. — Вольфганг. — Мужчина подзывает возлюбленного к себе, и тот снова падает в его объятия. Такие слабые, что и нет их вовсе. Самые дорогие. — Ты подарил мне столько восхитительных закатов. Спасибо. Кажется, в этот момент остановилось сердце самого Моцарта.═══
Вольфганг думает, что Сальери прав — воздух в Италии совершенно другой. Он пахнет солнцем и апельсинами. Он пахнет свободой и морем. Он пахнет чем-то неуловимым: пряными булочками, или это, может, розы отдают свой аромат из хозяйских садов на людные улицы? В воздухе Италии птицы свободно расправляют крылья, делают невообразимые пируэты, танцуют с порывами ветра — так, как хотел танцевать Вольфганг, находясь при дворе. Может быть, он вскоре научится этому. Вольфганг думает, что Сальери прав — люди здесь отличаются. Каждый одарил его милой улыбкой по приезду, и музыкант даже не чувствовал фальши. А может, это просто из-за конца долгожданной поездки. Отличаются здесь и здания: залитые вечерним янтарем, их непритязательные квадратные домики с маленькими окошками в несколько рядов, кажется, созданы для того, чтобы художники их запечатлели на своих картинах. Вольфганг думает, что Сальери прав — каждому стоит побывать в Венеции хотя бы раз в жизни. Ведь как много люди потеряют, не покатавшись хотя бы единожды на гондоле, не проплыв под химерными мостами. Настоящее чудо на воде. На одном таком стоит и Моцарт. Широкий, вытесанный из темного камня мост перекинулся через островки, и стал обычным средством достижения своих целей для местных жителей, но для Амадея первый шаг — особенный. Он крепко сжал кулаки и глубоко вдохнул. Каблуки его потрепанных туфель совсем не подходят для такой прогулки, но это не важно. Как долго он к этому шел? Как долго упрямился, чтобы увидеть, ощутить эту красоту? Сейчас его сердце болезненно трепещет, но он не останавливает своего хода. Какой длинный путь проделал? Моцарт останавливается на середине моста, руками упирается в массивный парапет, а после и вовсе наваливается на него грудью, всматриваясь в водную гладь. Та будто бы горит. Вольфганг думает, что Сальери прав — солнце здесь действительно особенное. Большое, теплое и невероятно ласковое. Своими лучами целует спокойное лицо, касается губ, будто бы прося его испить. Здесь даже солнце пахнет апельсинами, подумать только… И как приятно под него подставляться. Как приятно получать эти поцелуи: касаясь воспаленной души, они залечивают раны. Только Вольфгангу уже не нужно исцеление. Ничего ему уже не нужно — ни свободы, ни запаха апельсинов, ни приятного водного бриза. Не нужна ему музыка, не нужен ему воздух, не нужно ему и то, что могло бы отвлечь. Не нужно ему больше счастье или другое любое чувство. Зачем Моцарту такой красивый закат, если он наблюдает за ним один?