Свитер

      Десятый класс заканчивал писать сочинение. Антошка любил такие утра, когда вместо муторной физики в их умы вселялись герои романтизма и жили там своей жизнью. Натягивая теплые шерстяные рукава на пальцы, он отворачивался к окну, глядя на малиновый рассвет, и думал, думал, думал.       Вообще, он никогда не отличался чем-то от своих сверстников. Оценки в школе выявляли в нем гуманитария чистой воды, а стиль одежды — мягкого по характеру человека. Он был малообщителен и скромен, какими бывают большинство подростков его возраста, носил очки из-за плохого зрения, как все то же подавляющее большинство. Единственное, что сразу выделяло его из общей толпы — это его свитера. Антон Бабиков был человеком-свитером.       Романтик по натуре, он был очень влюбчивым и ранимым. Многие унижали его из-за «девчачьих повадок», но он стойко переносил оскорбления, находя в себе силы улыбаться обидчикам. Большинство таких же романтичных девушек буквально вешались ему на шею, но он со всей присущей ему мягкостью отказывал каждой, сообщая, что занят. Это не являлось правдой в полной мере, но частью таковой являлось — малыш Антошка был по уши влюблен.       В кого, как бы вы подумали? В неприступную роковую красотку? В такую же скромняшку, как и он сам? А может быть, в парня?       Вот уже второй год, как в его класс перешёл один из лучших математиков города. Этот парень был технарем до мозга костей, отчего по литературе у него нередко возникали проблемы. Тогда лучшим в классе по гуманитарным наукам считался Антон, и новичок обратился к нему за помощью. Так человек-свитер познакомился с человеком-пиджаком.       Его звали Максим. Он был ненамного выше и ненамного младше, но рядом с ним Антон ощущал его видимое превосходство. Макс был лучше. В чем? Да во всем.       Его внешность. Ярко-льдистые глаза, острые скулы, русая челка, зачесанная пятерней. Длинный прямой нос с горбинкой где-то посередине, тонкая ниточка бледно-розовых губ, бледная, точно снятое молоко, кожа. Его фигура. Слегка спортивное телосложение, не избежавшее подростковой худобы, невероятно тонкая для парня талия, широкие, прямые плечи. Подкаченные мышцы груди, обтянутые чуть прозрачной белой рубашкой, и ягодицы в плотно их облегающих брюках. Его руки. Тонкие запястья с выразительными длинными пальцами, крепкие предплечья, чуть розоватые ногти. Его голос. Чарующий, плавно перетекающий из юношеского тенора в красивый баритон без намека на хрипотцу. Его движения. Настолько грациозные, что он напоминал большую дикую кошку, медленно крадущуюся за добычей. Его невероятно острый ум. Его пронизывающий до костей взгляд. Его глаза…       Ещё перечисляя у себя в голове его бесконечно идеальные признаки, Антон понял, что влюбился окончательно и бесповоротно. Что после первого же диалога подарил этому молодому человеку в пиджаке свое сердце и самого себя. Целиком. Безвозвратно.       Максим оказался интересным собеседником. Казалось, он был в курсе всех политических проблем страны, неплохо разбирался в научном прогрессе и был на удивление начитан. Когда же Антон спросил у него, отчего же тогда тот так презирает и всеми силами ненавидит школьную литературу, он лишь рассмеялся:       — Ты такой наивный, Антошка. Одно дело, когда ты читаешь сам, для себя и своей души, и совсем другое, когда тебя заставляют вникать в то, что тебя отталкивает.       Антон не мог с ним не согласиться — ведь такая же ситуация была у него с математикой.       Противоположности ведь притягиваются, так? Однажды Максим тоже начал это понимать, как только решил, что без Антона его жизнь уже не будет такой полной, красочной и живой. Бабиков ожидал, что тот вот-вот признается в ответных чувствах, но Макс лишь хотел сказать, что считает его своим лучшим другом. Все. Только и всего.       Максим был либо невероятно слеп, либо просто игнорировал очевидное. Антон не знал наверняка, но чувствовал идущие от парня волны спокойствия и почти что хладнокровного отторжения чувств. Он, признаться, был просто до невозможной степени популярен у девушек, что нередко так бесило Антона, но облегчение тоже не заставляло себя ждать: Максим отказывал каждой, какой бы замечательной она не была. Он говорил, что чувства — не его стезя, они противоречат холодному расчету. Антон соглашался, чтобы не упасть в глазах друга, а сам чах от тоски по своему Максиму с каждым днём всё больше и больше.       Но Максим никогда не говорил, что часто бывает вспыльчив и экспрессивен, а Антон, заметив это, полюбил ещё больше и предпочел молчать.       Они часто делали домашнее задание вместе по вечерам, с сонными, но важными лицами тыкая пальцами в учебники и пытаясь доказать друг другу ту или иную точку зрения. Оба где-то внутри были философами, что нередко проявлялось при большой усталости. От огромного количества исписанных листов у Максима начинала болеть рука, и он зачастую просто откладывал ручку, так и не дописывая слово. Тогда Антон, из раза в раз вздыхая и улыбаясь, принимался дописывать Максовы конспекты. Учителя хоть и догадывались, но всегда изображали неподдельное удивление, что такой пляшущий и нечитаемый почерк Цветкова вдруг становился понятным и ровным.       Однажды в один из таких вечеров понедельника, когда привыкшим к отдыху школьникам число домашнего задания кажется запредельным, два друга сидели на полу Антоновой комнаты, занимаясь каждым своим делом: Максим грыз ручку, пытаясь выдавить из себя хоть пару слов, а Антон корпел над уравнениями. Изредка слышались приглушённые, словно свет в помещении, реплики:       — Ты потерял икс у двадцати семи, поэтому у тебя и не сходится.       — Это предложение лучше перестроить, а то оно не звучит.       — Ты так и не понял, как это решать? Дай сюда, буду объяснять!       — Мне же не писать сочинение за тебя ещё раз?       Когда время уже давно перевалило за половину двенадцатого, Цветков с грохотом захлопнул учебник, что лежал к нему ближе всего.       — Нет, я так больше не могу! Ещё одно изобразительно-выразительное средство, и из моего мозга можно будет варить паштет!       Антон прыснул, откладывая в сторону алгебру, и с крохотными искорка и озорства в глазах посмотрел на друга, прищурившись.       — Почему паштет, а не, например, кашу?       — Потому что от каши моей разбухшей голове была бы хоть какая-то польза, а паштет — он и в Африке паштет.       — Опять эти твои бесподобные аргументы, Макс, — тепло улыбнулся Антон, подняв на него взгляд влюбленных глаз. Максим отзеркалил выражение его лица, чуть приподнимаясь на локтях.       — Ага, — легко согласился он, чуть придвинув свое лицо к парню напротив. Тот попытался отстраниться, но следующая фраза заставила его замереть: — Почти такие же бесподобные, как ты.       Наклонившись ещё чуть ниже, он легко, невесомо прильнул к его губам, завладевая ими. Антошка, кажется, тут же примерз к полу всеми частями тела и даже головой, потому как его мозг отказывался работать. Совершенно.       Когда Максим отстранился, Антон не мог заставить себя поднять глаза на возлюбленного, а потому уставился на его одежду. Секунд десять царило молчание, а потом послышался тихий смех.       — Ты что, в моем свитере?       И правда: на Максе поверх рубашки был надет светло-серый свитер, что украшали какие-то милые надписи и рисунки. Антон узнал в нем один из своих любимых и с недоумением посмотрел на Цветкова, что улыбался сейчас во все тридцать два.       — Когда это ты успел его надеть?       Максим усмехнулся.       — Видимо, когда устаешь, ты и правда мало что замечаешь.       Антошка зарделся. С его малиновой домашней кофтой румянец смотрелся гармонично и всё ещё мило. Максим вновь приблизился, но на этот раз для того, чтобы чмокнуть парня в щеку.       — Т-тебе он подходит даже больше, чем мне, — смущённо пробормотал тот, как почувствовал, что его предплечье осторожно сжала ласковая рука.       — Я и сам подхожу тебе больше, чем этот свитер. Особенно, если этот самый свитер на мне.