Shit, maybe I miss you

Наверное, такое мастерство дается с рождения: каждый концерт заставлять своих фанатов плакать от счастья, слышать от них, что они приходят уже второй, третий, десятый раз и следуют за тобой со своим собственным туром по городам. Наверное, это мастерство: играть с публикой, заводить ее, чувствовать, как в унисон с барабанным ритмом бьются тысячи преданных тебе сердец. И, вполне может быть, это мастерство манипулятора — исполнять старые песни в новой аранжировке, так чтобы этот единый ритм срывался в гвалт обезумевших криков, которые хотят все больше-больше-больше… Ну, то есть, нет ничего плохого в другом исполнении. Только вот песни не чисто его, а не принадлежащие всей их группе. И Гарри знал, что большая часть фанатов — девочки, которые были с ними с самого начала, которые любят не его творчество (хотя, конечно его музыка им тоже нравится, он очень надеялся), а то, кем они увидели его рядом с другими ребятами и в другое время. И вот это уже сложно осознавать. Где их две тысячи десятый? Канул в Лету вместе с образом кудрявого мальчишки в бабочке, держащего за руку русоволосого парня в подтяжках и эспадрильях. Ох, уж этот, мистер Стиль! Он, как честный исполнитель, не желающий своим поклонницам смерти от неожиданного инфаркта, всегда предупреждал зал, если готовился петь что-то оттуда, из прошлого, просил их подпевать, если они знали слова. И они знали. Все до единого. Казалось, что если у него, как когда-то у Адель, выключится микрофон, то мелодия продолжит литься хором тысяч, абсолютно не замечая, что солист смолк. И разве это не прекрасно? Гарри считал, что это было бы прекрасно, если бы каждая строчка выбранной композиции не откидывала его назад во времени, возвращая туда, где он был по-настоящему счастлив, не давала бы ему повод для размышлений и переживаний, и не переживалась каждый раз, как первый. И не давала бы понять, что время брошенное, как старая елочная игрушка там, почти десять лет назад, уже не вернуть, никогда. От концерта к концерту делать этот бросок в юность становилось все мучительнее. Его музыкальный слух страдал, когда начиналась какофония звуков, переплетения его голоса — сильного, низкого, рокочущего под стать Мику Джаггеру, и того как вторила ему толпа — высоко, словно чайки, хоть и в этом стройном хоре было что-то прекрасное. Раньше он обожал такие моменты. Сейчас они идут в разрез с его желаниями показать насколько он изменился, вырваться из его старой оболочки. Забыть. Но традиции не нарушают, а потому с тяжёлым вздохом Гарри надевает на себя старенькую акустическую гитару, на задней стенке которой, скрытые от всех глаз нарисованы смайлики от мамы и Джеммы. На удачу. — Эта песня была написана в пятнадцатом году, — из зала раздаются счастливые крики, и певец не может не улыбнуться. Они понимают, — и я думаю, вы знаете слова. Наслаждайтесь, пойте. Звук струн разносится по залу. Один аккорд, второй, третий. В первых рядах поднимается плакат: «Гарри Стайлс, что нужно сделать, чтобы стать твоей женой?». И девушки начинают петь чуть раньше, чем это задумано, но видя хитрую улыбку своего кумира, дают ему сделать по-своему. Сначала звуки струн идут нестройным перебором, сливаясь через один протяжный вздох в единую мелодию, такую узнаваемую. Гарри все ещё не привык к инструменту и в глубине души немного боялся играть. Но сейчас, видя, как на лицах стоящих в толпе фанаток зажигаются счастливые улыбки, расслаблялся, ведь как бы он ни пел, зал будет давать ему полное чувство свободы, потому что это их песня. Если бы я мог летать, Я бы полетел точно к тебе — домой. Люди подхватывают звучание, и Гарри растворяется, слушая собственный баритон, который тёплой волной течёт над остальными. Он чувствует себя морем, когда поёт свои слова, чувствует себя солнцем, когда поёт слова Лиама, наверное, самого искреннего товарища по группе, чувствует, как его душа успокаивается и исчезает маленькое чувство вины, когда он переходит на припев, вкладывая в него гораздо больше, чем кто-либо мог подумать. Он проживал его. Только твоим глазам Я покажу своё сердце Только твоим К гитаре прибавляется тихий ритм барабанов, где-то на заднем фоне мягко касается клавиш пианист. Гарри набирает в легкие воздух, сдерживает непрошенный стон, порожденный бурной рекой воспоминаний, захватывающих его мозг и вот-вот готовый сорваться с обветренных губ, но строчка тонет в другом голосе. Более высоком, резком, узнаваемом. И безумно родном. У меня есть шрамы, Хоть об их существовании и сложно догадаться. Гарри смотрит в толпу, пытаясь отыскать источник звука, но девушки поют, словно не замечая, что в микрофон звучат два голоса, словно Он здесь. Абсурд. Ему показалось. Это невозможно. Стайлс щурится, но из-за света прожекторов он не может увидеть ничего дальше третьих рядов. А звук льется, разносясь невесомой дымкой по залу, и Гарри уже кажется, что это галлюцинации, и это поет он сам. Мужчина, в надежде на подтверждение своих успокаивающих мыслей, оборачивается на музыкантов, но в их взглядах такое же недоумение. Звукач хмурит брови и жмёт плечами. Он не ответственен за происходящее. И это, теперь Гарри уверен, происходит на самом деле. Стайлс делает знак своей группе, и они заходят с ним на припев, заглушая другого человека. Музыка звучит почти так, как ее пели бы One Direction, и, по большей части, в данный момент это совершенно не его заслуга. Слова обрываются на последней ноте, умирая в шквале аплодисментов. Никто ничего не заметил, по крайней мере, Гарри надеется на это. Потому что такая встреча, такой гость могли бы взорвать в момент весь этот зал. Нервы начинают шалить, отдаваясь головной болью, горло пересыхает, и Гарри, судорожно сглатывая, не выдерживает — он обращается к невидимому: — Я благодарю каждого, каждого, кто сейчас пел эту песню, возвращая меня и вас в те хорошие времена, — толпа одобрительно кивает, но не ее кивка он ждёт. — Так что, спасибо? Он спрашивает Его, вслушивается в громкий гвалт, стараясь отыскать тот самый голос. Но его нет. И все произошедшее, кажется уже секундным наваждением. Нужно немного времени. И, пожалуй, воды. Гарри берет бутылку, делая крупный глоток прозрачной жидкости и жутко жалея, что там сейчас не хорошая русская водка. Никаких проблем бы потом не было. Концерт подходит к концу, и певец снова ловит драйв от толпы и музыки, позволяя себе вслушиваться в этот раз в ее звучание чуть больше обычного, особенно на песнях, принадлежащих им, пятерым парням из другой эпохи его жизни. Но больше голос не появляется. Однородный шум, с редкими выкриками о любви. Да-да, он тоже вас любит. Софиты гаснут, и Гарри поспешно скрывается за кулисами, махнув напоследок уставшей от вечной жестикуляции — дурацкая привычка — рукой фанаткам. Его трясёт от усталости, он припадает спиной к стене и качает головой, мол, уйдите, на вопросительнее взгляды коллег. Такого не должно было быть, это невозможно. В голове прокручивался этот момент, наверняка бывший шуткой. Да, обычной, нелепой шуткой кого-то из сумасшедших фанаток, так и не смирившихся с реальностью. Шуткой, которая своей реальностью заставляет желать забиться в уголок комнаты где-то дома и сидеть пересматривать старые фотографии, вспоминая и переиначивая в голове историю их жизни. Они никогда не были вместе, никогда-никогда. Гарри почти шепчет это, убеждает себя, пробираясь к своей гримерке. Он поворачивает за собой ключ, вспоминая, где стоит бутылка виски и сразу же чувствует, что что-то не так. Тихий перебор гитарных струн разносится по комнате, заставленной подарками от фанатов. Ты терялся, всматриваясь в темноту, И внутри была пустота. — Стайлс, чего встал в проходе, как неродной, — тьма говорит с ним, прерывая тихое мурлыканье старой композиции. — Свет что ли включи, посмотрю на тебя. Гарри не шевелится, когда слышит наигранный вздох, гудение струн инструмента и шлепающие шаги босых ног по паркету. Щёлкает выключатель, и вот он, Луи. Стоит в каких-то двух метрах от него, со стаканом алкоголя в руке, который мгновенно ему и протягивает. — На, выпей, как смерть бледный, — Томлинсон проходит обратно на диванчик, попутно хватая ещё один гранённый стакан. — Хорошо устроился, бурбон отличный! — Виски, — поправляет его тихо Гарри и делает глоток. Правда отличный, — какого? — Да так, решил спеть с тобой, давно так не делали, да? — Луи, сейчас не время, — Стайлс подходит к бывшему товарищу по группе, облокачиваясь о стол напротив него. — Что ты хотел? — Я уже сказал. Гарри прочищаете горло и думает, в какой же момент он так согрешил, что люди из прошлого появляются сразу, как он только решает все стереть. — Спой со мной. — Луи… — Тебе не понравилось, как я пел? — Луи перебивает и ухмыляется, потому что знает, Гарри всегда нравится. Он любит его голос, и, возможно, не только голос. — Вроде, твой звукач, Дерек кажется, все пытался выключить меня. Было забавно смотреть на его попытки. — К-как ты это сделал? — Подключился непосредственно к каналу твоего микрофона. Выключили бы меня, выключили бы и тебя, — парень выглядел безумно довольным собой. Его взгляд горел, а весь вид так и требовал похвалы. — Как символично. — У нас так всегда, не кажется? Луи делает крупный глоток виски, и Гарри неотрывно сладит за его кадыком. — Такой, конечно, ты охреневший. «У меня всего десять песен, поэтому споём что-нибудь из старого», — Луи дразнит, щурится и облизывает губы. — Возможно, надо было написать чуть больше песен перед туром? — его голос сочится сарказмом, и по спине Гарри проходит табун мурашек. Обычно Луи так говорит в постели. — Осуждаешь? — Стайлс знает, что он шутит, но какое-то чувство вины, фантомно преследующее его каждую песню, лишь разрастается. — Да нет. Алые губы, голубые глаза, пара новых тату, — напевает Луи строчку из «Two Ghosts», вставая с дивана, и подходит к Гарри, ставя руки по обе стороны его бёдер, так что задираются рукава его полу-спортивной толстовки, — о ком это, малыш? — Не твоё дело, Лу, — кудрявый то ли цитирует свою же рок-балладу, то ли грубит, и Томлинсон не может понять, какой вариант нравится ему больше. Глаза Гарри широко распахнуты, и в полумраке гримерки зрачки расширены, а лоб слегка покрыт испариной. Выглядит как загнанный олененок, словно полчаса назад не заигрывал с залом, полным девушек. Рядом с ним он кажется ребенком, тем, кого он, Луи, любит. Какая-то абсолютно дурацкая рубашка снова расстегнута до пупка. — Могу попросить немного больше личного пространства? — голос хриплый, грудная клетка со свистом вздымается, и Гарри старается немного отклониться от Луи, пока одеколон последнего дурманит мозг. — Могу попросить, — Томлинсон поднимает руку и кончиками пальцев проводит по ключицам Стайлса. Его прикосновения теплые, но кожа, все равно, покрывается мурашками, — Прекратить носить одежду с таким большим количеством пуговиц? — Чем они тебе мешают? — Сложно снимать, — мужчина отвечает просто, быстро, ни на секунду не задумываясь, и его руки тянутся к пуговице аккурат под татуировкой бабочки на животе Гарри. — Луи, — Стайлс накрывает маленькую ладонь парня свей огромной. Его пробивает электричеством от прикосновения, и в голове всплывают старые строки: «Твоя ладонь подходит моей, словно создана лишь для меня», — Я не хочу, не надо. — Хочешь. — Значит, не могу. — Можешь, — Томлинсон почти шипит и одним плавным движением притягивает Гарри к себе за талию. — Я не… — Ты бросил меня, Стайлс, ты ушел, даже не написав мало-мальской блядской записки, — он покрывает его шею мелкими поцелуями, и его слова режут как кинжалы. — Ты заблокировал мой номер, удалил меня ото всюду, откуда только можно, и сейчас ломаешься как пятнадцатилетняя девчонка. Какого хера, Гарри, какого? Горячий шепот переходит к линии роста волос, одна рука поглаживает бедро сквозь плотную ткань джинс, и Гарри физически больно. Не от того, что у него встает, и Луи, очевидно, чувствует это, а от того, что чувство вины и сожаления начинает терзать его грудную клетку, и дышать становится невыносимо тяжело. В комнате душно. — Раньше так делал ты, Луи, — молодой мужчина идет ва-банк, переводя стрелки, но его не слышат. — Ты на всеобщее обозрение поешь слова, которые предназначены мне, которые олицетворяют наши отношения, и ты, блядь, не посмеешь это отрицать, — Луи расстегивает последние пуговицы на рубашке Гарри и снимает ее, наконец-то касаясь его спины и боков. — Ты чуть ли не плачешь каждый раз, когда мои строчки слетают с твоего языка. Я видел, как ты жмуришься каждый раз, когда говоришь о разбитом сердце, Стайлс. И будешь врать мне, что не скучаешь по мне? По нам? Не скучает? Гарри хотелось кричать о том, как ему не хватает любимого человека рядом, как он устал от вечных вопросов журналистов о его личной жизни и одиночестве, как ему стыдно каждый раз смотреть на маму прости-но-я-все-еще-его-люблю взглядом, видя там море сожаления и беспокойства. — Чего ты добиваешься? — парень обреченно позволяет себе обнять человека напротив, привычно положив голову на его плечо, все еще скрытое за тканью толстовки. Как нечестно. — Того, чего ты добивался все время, Хазз, — Гарри знает, что с этой уставшей интонацией Луи всегда прикрывает глаза, — нас. «Это больно», — думает Стайлс. Больно понимать, что, когда наконец-то его мечты могут стать безумно досягаемыми, он не может, потому что перерыв был слишком долгий, расстояния слишком большие, а обида безумно глубокая. И он теперь не знает, правда не знает, нужно ли рисковать, не понимая, чем он рискует. — Я не готов, Луи. — Ты? Человек, который на протяжении четырех лет просил меня это сделать, теперь вдруг не готов? — высокий голос касается потолка, оставляя за собой теплое послевкусие виски. — Время скоротечно. — Ты тоже скоротечен в некоторых смыслах, — Луи глумится и целует Гарри за ухом, и тот назвал бы себя редкостным лжецом, если бы отрицал просто жизненную необходимость в этом прикосновении. — Но я так чертовски по тебе скучал, Хазз. Мне так тебя не хватало. И Стайлс верит ему. Человеку, который всегда уходил и не возвращался, всегда говорил «скоро буду» и не приходил, когда его ждали больше всего, который исчезал, как облачко пыли. Но Гарри верил ему. Стоя вот так в объятиях самого любимого мужчины на свете, отвечая на его мягкие почему-то практически целомудренные поцелуи, сейчас он верил, чувствуя себя Дома. И, это всё, это клиника. Не зря, он писал «Стокгольмский синдром», сидя у Луи на коленях, не зря, каждый раз он обращался лично к нему, когда выходит с этой песней. И, призрачная надежда опустилась на плечи, вдруг, он передумал, и они бы могли попробовать сначала? Только, если бы он каждый раз держал его в своих объятиях как сейчас. — Спой со мной, — повторяет Луи. И, Гарри поет. *** Солнце, пробиваясь через неплотно задернутые отельные шторы, скользит по оголенному животу, а Гарри пытается закрыться от него легким одеялом. Луи сопит справа от него, закутавшись в пуховый кокон, и Гарри думает, что, очевидно, его жизнь могла бы наладиться, будь каждое утро таким. Без одиночества, без случайных людей в постели, без тянущего чувства груза воспоминаний прошедшей ночи. Сейчас, казалось, что даже погода пасмурной Германии радуется вместе с ним и за него, и Гарри не может устоять от желания, обхватить Луи рукой поперек теплого и слегка грязного живота, утыкаясь в его пахнущую яблоками макушку. — Я же сплю, Хазз, — сонное бормотание и шуршание постельного белья вклиниваются в утреннюю тишину. Однако, голос мужчины довольный, практически счастливый. Ломота в мышцах приятная, а тяжесть чужого тела рядом со своим — вожделенная. — Ты не ушел, — Гарри радостно шепчет, понимая, что наконец-то у него нет желания бросить все к чертям и уехать домой к маме, в родной и старый Холмс-Чапел. — Ты здесь. — Я же обещал, что останусь, а я всегда держу обещания, — Гарри смеется на лукавую реплику Луи, выуживая его из-под одеяла, чтобы наконец-то обнять не в порыве полуночной страсти. — Никогда, ты хотел сказать, — Стайлс смотрит в любимые голубые глаза, на задворках сознания пытаясь найти подвох, но то, как Луи улыбается, как его лицо светлеет, не смотря на множество маленьких добрых морщинок, как он, не почистив с утра зубы, целует его, чего никогда не сделал бы раньше, открывают в Гарри второе дыхание. И Томлинсон, словно чувствуя мысли любовника, берет его лицо в свои маленькие ладошки, наваливаясь на него всем тело, и дарит еще один поцелуй. Глубокий, нежный, многообещающий: — Умоляю, Гарри, поверь мне сейчас, — шепчет он, стараясь одним прикосновением передать всю ту гамму чувств, которая кипела в нем эти три года, пока Стайлс скрывался от него, не выходя на связь и не давая объяснений своим действиям. — Хотя бы попробуй. И да, если бы у Гарри были крылья…