обещаю, с рукою у сердца, – сколько бы ни минуло лет, я буду ждать тебя тут, мой свет. © аксолотль
***
Она не помнила, как оказалась в Центре. Она вообще мало что помнила до. Только имя. Петра. Сложно было не забыть, потому что в Центре никто не звал её по имени. «Образец 075», так к ней обращались. Она жила в темной комнате без окон, и все, что было там хоть сколько-нибудь интересным, — выцветший узор на стене (почему-то бледно-розовые цветы всегда заставляли ее сердце биться быстрее). Когда она попала сюда, ей было уже целых шесть лет, это она помнила. Еще помнила, что её день рождения летом, умела считать аж до ста и читала по слогам. Петра не имела понятия, сколько времени прошло после того, как ее забрали. В комнате всегда горел неяркий свет, не было часов, а из-за отсутствия окон она даже не могла понять, какое сейчас время суток или хотя бы время года. Совсем не могла вспомнить лица родителей, что оставались в подсознании неясными, размытыми силуэтами. Помнила только, что у мамы были мягкие, пахнущие травяным ароматом руки и темные вьющиеся волосы. За ней приходили — и это была единственная возможность хоть как-то отсчитывать время. Петра ненавидела эти моменты всем своим крошечным существом, но ничего не могла поделать — окованные тяжелым металлом ладошки были скрыты внутри хитрого устройства до самых запястий, не позволяя хоть как-то сопротивляться. Она могла только кусаться, за что тут же получала удар шокером, и плакать. Даже брыкаться не могла — массивные браслеты на тонких щиколотках были скованы короткой цепочкой, позволяя совершать лишь мелкие шажки. Её под конвоем отводили в лабораторию, залитую белым холодным светом. Петра знала, что в лабораториях всегда что-нибудь изучают. Петре не нравилось, что изучали ее. Это было больно и страшно: холодный металлический стол, запах медикаментов, блеск скальпелей и яркие лампы, терзающие чувствительное зрение. Ей кололи что-то, постоянно проверяя состояние организма, её резали, ломали, мучили, и все, что она видела в чужих глазах — безразличие и безумный, фанатичный огонек научного интереса. Она кричала и хрипела, плакала, звала маму и просила прекратить. Бесполезно. Со спокойными лицами ученые смотрели, как её, привязанную к медицинскому столу, выламывало от боли, пока лазер разрезал её кожу или электрический ток выжигал сознание. Наблюдали, как она захлебывалась криком, и лишь морщились иногда из-за слишком громких звуков. Следили, как пресс крошил её кости, а потом записывали, за какое время те срастались. После проверок её возвращали в комнату почти волоком, небрежно швыряя на пол, где она и оставалась лежать сломанной куколкой до тех пор, пока не заживали переломы и раны. Вскоре она перестала разговаривать. Это не требовалось, никто с ней не говорил, и в итоге, все, что осталось, — простые реакции. Она понимала речь, но не реагировала ни на что, кроме позывного и нескольких основных команд. Её одевали в серую невзрачную форму, загоняли под струю холодной воды раз в неделю, кормили комковатыми кашами и брили наголо, как только вьющиеся каштановые волосы отрастали хотя бы до плеч. Она всегда была немного голодна, потому что обычной порции ей было мало. Ученые знали, но это ничего не меняло. Её глаза стали пустыми и блеклыми, потому что ее разум спал глубоко внутри, таким образом пытаясь отгородиться от травмирующей реальности, где не было времени, не было ничего, кроме единственных единиц отсчета — лабораторных исследований. Петра провела в том каменном мешке целую вечность, пока однажды все не изменилось. Её сероватая пергаментно-тонкая кожа покрылась цветами. Белые лепестки на фоне темно-зеленых листьев казались ей необычайно нежными и прекрасными. Петра все гладила их дрожащими пальцами, прикасалась, проводя подушечками по тонким шипам, выглядывающим из-под резных листьев. Вдруг вспомнился далекий голос матери, рассказывающий ей о родственных душах. О том, что в восемь лет появляется метка твоего соулмейта, означающая, что где-то там, далеко-далеко есть человек, для которого ты дороже всего на свете. Петра гладила пальцами нежно-белые лепестки и плакала. Ей исполнилось восемь. Узор покрывал её солнечное сплетение, а тонкая веточка с маленьким бутоном обвивала тазовую косточку. Людям из лаборатории это не понравилось. Они говорили больше обычного, на повышенных тонах, и в их голосах Петре чудилось недовольство и почему-то испуг. В тот раз исследованию подвергся цветочный рисунок. Спустя еще несколько проверок узор разросся сильнее, покрывая шипами ребра, что снова вызвало недовольство ученых. И его попытались вытравить. После, лежа на полу собственной тюрьмы и чувствуя, как зарастает после кислоты розоватая новая кожа на ребрах, Петра мечтала, что однажды ее родственная душа найдет ее и заберет из Центра туда, где ей больше не придется плакать. В следующий раз, когда ее волосы вновь достаточно отросли, Петра с удивлением рассматривала серовато-белые пряди. Спустя еще какое-то время ее переселили в другое место. Петра не знала, почему, но теперь в её комнате, помимо кровати, был стол и тумбочка с книгами и тетрадями. С трудом вспоминая, она почти заново училась читать, но это было гораздо, гораздо лучше, чем ничего. Тяжеловесные кандалы сменились плотными перчатками, что реагировали на уровень силы, возникающей при любом движении. Стоило сжать пальцы сильнее положенного, и тонкий ошейник пропускал через ее тело высоковольтный разряд. А еще в новой комнате было окно. Со стеклом толщиной в добрый локоть, которое даже ей было не разбить, но это не важно. За окном был мир, и хоть Петра могла видеть лишь крохотный его кусочек, это было бесценно. Её окно выходило на закуток внутреннего двора, и там внизу росло маленькое деревце с тоненькими веточками. Теперь она знала, какое сейчас время года. Зимой, забившись в самый темный угол, Петра сутками смотрела в окно, ни на что не реагируя. Надеяться она перестала спустя полтора года после появления метки, в очередную зиму. Почему-то именно зимой за ребрами поселялось тоскливое одиночество, что рвало сердце на части, перемалывая его зубастой пастью. По её подсчетам прошло около трех с половиной лет, прежде чем цветочный узор на её коже покрыл ключицы. Петра чувствовала переплетения цветов и на спине, но не знала точно, потому что зеркала в комнате не было. Её родственная душа так и не пришла за ней. Спустя еще год она узнала, что цветы на её коже — шиповник, дикая роза. Она тогда несколько часов подряд рассматривала энциклопедию цветов, жадно изучая короткую статью с красочной иллюстрацией. Он пришел с первым снегом, когда на коже появились ярко-алые, как кровь, ягоды. Петра чувствовала нутром — что-то грядет. Поэтому когда в комнате погас свет, а за тяжелой дверью взвыла сирена и послышался топот множества ног, она лишь отошла подальше к окну и приготовилась ждать. Дверь в её тюрьму смяло ударом чего-то невероятно сильного, и спустя мгновение в проеме появился мужской силуэт, освещаемый лишь красными бликами мигающих ламп. Петра постаралась сильнее слиться со стеной, закутываясь в тонкое потрепанное одеяло. Когда больше похожий на медведя человек шагнул в комнату, она зажала себе рот ладонями, потому что чутьё внутри буквально вопило: «опасен!». Крадучись, он неслышно подошел ближе с кошачьей грацией, которую неожиданно видеть в таком мощном существе. Опустился на одно колено и медленно протянул ей раскрытую ладонь. Петра зажмурилась, испуганно шарахнулась назад, неуклюже ударившись затылком о стену и скуля от ужаса. Но вместо боли почувствовала лишь вес тяжелой ладони на своей макушке, которая ласково потрепала её по седым волосам. — Shhhh, vsyo horosho, teper' ya ryadom. Она не поняла ни слова, но его голос был... успокаивающим. Только мама гладила ее по волосам, а потом она оказалась здесь, в месте, где любое прикосновение несло боль. Вдруг Петра ощутила широкую ладонь на своей шее, но не успела испугаться, потому что в следующую секунду ее электрический ошейник только тихо хрупнул в чужих пальцах. А спустя еще мгновение та же участь постигла манжеты перчаток и цепочку, соединяющую оковы на босых ногах. Чувствуя, как текут по лицу слезы, Петра подалась вперед, протягивая к нему дрожащие руки. Мужчина откинул с лица пряди темных волос и подхватил ее под бедра, с головой закутывая в тонкий плед. Одним сильным движением поднялся, устроил ее на сгибе правой руки, тогда как левая со странным гудением достала из портупеи на бедре пистолет. Словно в замедленной съемке Петра наблюдала, как незнакомец уверенными шагами выходит из комнаты. Из комнаты, в которой она жила около пяти лет. Её сердце колотилось о ребра с такой силой, что было больно, а мужчина просто шагал вперед, спокойно и уверенно. В коридорах было пусто, только красноватые от сигнальных ламп стены и брызги чего-то темного тут и там. Иногда Петра видела неподвижно лежащие тела, но незнакомец, заметив это, лишь аккуратно прижал её голову к своему плечу, не позволяя смотреть. Он пах морозом и горячим металлом, и его дыхание опаляло ей щеку. Спустя бесконечность блуждания по лабиринтам коридоров, они вдруг оказались на улице. Светло-серое небо и белое полотно заснеженной земли почти ослепили чувствительные глаза. Петра вжалась лицом в чужую шею и забыла, как дышать, — из-под черного тактического костюма выглядывали алые бутоны и ягоды среди зеленых листьев. Красный шиповник. Страха больше не было.