Дар богов

Губы Багоаса пахли вином и медом. «Целуй же его, целуй!» — гремел пьяный разнузданный хор, и что-то темное и сладкое пробуждалось в душе Александра в ответ. Пальцы зарывались в мягкие, длинные волосы, взгляд тонул во взоре загадочных черных глаз, умело подведенных сурьмою. Гибкое тело танцора прижималось к нему, оплетая, как виноградная лоза, — обещающее, чуждое, нежное, и невозможно было противиться, не обнять, не ответить… Губы. Мед. Яд. Сам Восток льнул сейчас к своему новому владыке в объятии наивном и порочном — прекрасный, как сама жизнь, коварный, как змеи его матери, вязкий, как черная патока. Дыхание кончилось, — и поцелуй прервался. Царь отпустил мальчишку и окинул хмельным взглядом присутствующих. Вот они, его ближайшие и дражайшие — черноволосый смуглый Клит, обманчиво хрупкий Кассандр, рыжий Птолемей, хитроглазый Эвмен, что вечно задевает Гефестиона… А где же Гефестион? — Гефестион! — заорал Александр, в мгновение позабыв и танцора, и злокозненное обаяние Востока. — Где Гефестион? — вопросил он пустоту, снова падая на пиршественное ложе. — Он ушел, мой господин, — угодливо отозвалась пустота голосом Эвмена. — Ушел, не дожидаясь Вашего позволения. — Не смей осуждать его, Эвмен, — мрачно посмотрел на секретаря Александр. — Гефестион волен уходить и приходить, когда ему угодно… Эй, мальчик, еще вина, моя чаша снова пуста!.. Царский дворец в Вавилоне никогда не знал покоя. Он беспрестанно полнился движением и звуками, дышал жизнью, таинственной и жутковатой, текущей по его бесчисленным галереям и переходам, точно густая темная кровь. — Вино когда-нибудь доканает тебя, Александр, — проговорил Черный Клит, облокотившись рядом с царем на мраморные перила балкона. Древняя столица лежала у их ног, целуя пыльные сандалии победителей. — Тебя тоже, друг мой, — улыбнулся Александр невесело. — Нас всех что-нибудь доканает однажды. Но не теперь, Клит. Не теперь. Нас ждет Индия! Царь покачнулся, и военачальник с усмешкой подхватил его под локоть. — По-моему, прямо сейчас тебя ждет постель, мой государь. А Индия подождет еще немного. Ты сам доберешься до покоев, или тебя проводить? — Иди, друг, проспись. Дойду сам. Александр хлопнул старого товарища по плечу и двинулся прочь по длинной ажурной галерее, залитой лунным светом. Походка его, сперва нетвердая, с каждым шагом выравнивалась и обретала уверенность, и Клит удивленно смотрел ему вслед, поражаясь выносливости царя — ни долгая скачка, ни трудная битва, ни бесшабашная пьянка не могли надолго вывести его из строя. Упрямец, он всегда побеждал, в том числе и себя самого… Клит покачал головой и направился в свои комнаты, задумчивый и хмельной. В покоях было тихо и почти темно — только одна свеча горела в бронзовом поставце у изголовья. Было слышно, как где-то далеко в саду сладко заливается соловей, да ночной ветерок шелестел, перебирая бумаги и карты, в строгом порядке лежащие на столе. — Закрыть окно, Ксандре? — голос звучал мягко и чуть насмешливо, единственный голос, звук которого радовал сердце всегда. — Гефестион, — с облегчением выдохнул Александр. — Ты почему сбежал? Высокая фигура выступила из темноты, складки просторного одеяния колыхнулись за спиною продолжением ночного мрака. Гефестион затворил ставни, отрезая комнату от остального мира. — Надоело, — равнодушно бросил он. — Захотелось побыть одному. — И поэтому ты ждал меня здесь? — Тебя? — Гефестион смотрел с наигранным удивлением. — Во дворце столько хорошеньких служанок, Ксандре… или смазливых мальчиков. — Ах, вот в чем дело! — глаза царя лукаво блеснули. — Уж не ревнуешь ли ты? — К домашнему зверьку? Помилуй, филэ. Я с тем же успехом мог бы ревновать к Буцефалу. — Ревнуешь, — констатировал Александр, окидывая горячим взглядом широкие плечи Гефестиона под расшитыми шелками, твердую линию подбородка, четко выступавшую в неверном свете. — Иди ко мне. Тебя я поцелую с бОльшим удовольствием, нежели мальчишку, клянусь Зевсом! Александр сделал шаг навстречу, Гефестион же мягко рассмеялся, уклоняясь от объятий. — А как же танец, мой государь? Твои поцелуи теперь, как я видел, не раздаются даром! Царь удивленно вскинул брови, чуть склонил голову к плечу — этот жест с самого детства остро отзывался в сердце Гефестиона. — Ну что ж, тогда танцуй! Танцуй для меня, филэ. От Гефестиона можно было ждать чего угодно, друг всегда умел удивлять. Но сейчас, когда, отстегнув пряжку на плече, он небрежно сбросил дорогую ткань и выступил на середину комнаты, вскинув над головой руки — сейчас все это не выглядело дружеской любовной шуткой. Свеча и луна слабо освещали импровизированную сцену и обнаженную фигуру на ней — точно сошла с пьедестала мраморная скульптура. Лицо Гефестиона, обычно такое живое, сейчас было неподвижно и в глазах светилось какое-то ожесточение пополам с затаенной болью. — Эвое, хоп!..- резко хлопнув в ладоши, выкрикнул он и пошел по кругу, двигаясь под прищелкивание пальцев над высокомерно откинутой головой… Александр никогда не уставал смотреть на Гефестиона. Утратив юношескую нежность и разукрасившись боевыми шрамами, друг и сейчас оставался строен и гибок, кожа его лишь покрывалась золотистым загаром, не темнея в бронзу, как у других македонян, включая самого царя. Волосы, убранные в косицы на висках, свободно струились по спине и плечам — теплые медные змеи, так ласково льнувшие к телу во время любви… Танец — обычный, домашний, из тех, что плясали от избытка вина и радости на дружеских пирушках в родной Пелле — не требовал большого искусства, но возвращал на годы назад, к сухому жару летнего зноя, к запаху йода и рыбы, что приносил из лагуны ветер, к мозаичным полам царского дворца, помнящим бег босых детских ног, к рукам матери и суровому взгляду отца. И казалось царю, что не по черным мраморным плитам отбивают ритм легкие ступни Гефестиона, а по мягкой траве окрестностей Миезы, полных солнца и пения цикад. Душный, липкий Восток разжимал объятия, уступая вольному ветру родного дома. — Эвое!.. Эвое, хоп-па! Губы у танцора закушены, лихорадочно блестят сухие глаза. Александр ловит его на очередном движении, прижимает к себе горячего, голого — целует исступленно и благодарно глаза, лоб, губы, теплый золотистый висок. Они молчат, ибо понимают друг друга без слов. … Александр проснулся на рассвете. Возлюбленный еще спал, раскинувшись, словно все еще летя в беспечном танце — таком же беспечном и легком, как прошедшая ночь. Они отдавались друг другу, как в далекой юности, счастливые, ошалевшие от сбывшейся любви. Взгляды были восторженны, ласки нежны, проникновения горячи, как поцелуи греческого солнца. Восток, свернувшись хищной кошкой за порогом царских покоев, ждал утра… Теплое дыхание коснулось плеча. «Дыши, филэ. Дыши, живи долго, мой Патрокл. Бессмертные боги, вы подарили его мне — так не отнимайте же, прошу…» — Чего ты, Ксандре? — Гефестион, открыв глаза, смотрел бессмысленно и сонно. — О чем молишься с утра? Александр улыбнулся. — О даре богов, родной. Спи.