Пять.Один.Пять.

1. Первый раз Гвейн влюбился на ярмарке. Ему тогда было лет пятнадцать, мать его только-только померла, оставив в наследство только кучу долгов да обшарпанный домишко на окраине села, в который не то, что невесту вводить – свиней, как в хлев селить было опасно (не дай боже крыша проломится, да и грязно очень). Вот и сбежал он от этой жизни деревенской на волю – к людям, в город. И как раз на ярмарку попал. Крестьянский сынок, мальчишка, простой, грубоватый и молчаливый, толкнул его, когда Гвейн пытался стянуть с прилавка яблоко. Гвейн посмотрел на него и все. У мальчишки был взгляд из тех, что сразу разрезают душу на тысячу – или даже больше, намного больше – кусочков. Черными, выедающими душу глазами смотрел на него крестьянский мальчишка, и Гвейн, вопреки желанию и здравому смыслу, предложил ему уворованное яблоко. Тот разломил его на две половинки уверенным движением, протянув одну из них Гвейну. Этого было достаточно, чтобы Гвейн стал ему доверять. Они говорили о всякой чепухе – хотя, говорил в основном Гвейн, а мальчишка молча слушал и смотрел на него, будто по частям сохраняя в памяти. У него был острый взгляд, коротко остриженные волосы и мощные руки. Больше, собственно, Гвейн ничего и не запомнил, только тихое «Персиваль» на прощание. Но даже имя парня было на вкус слаще меда. Его можно было катать по языку, меняя :»Пер-си-валь. Пер – си. Перс» 2. Второй раз случился – о нет, даже приключился – в одной из многочисленных таверн на главном тракте. Гвейн играл в карты, изворачиваясь и жульничая изо всех сил – деньги нужны были позарез – он не ел уже дня три, сапоги были одной сплошной дыркой, да и спать под забором изрядно надоело – когда в таверну вошел слепой музыкант. Он устроился на стуле, пышногрудая подавальщица поднесла ему эля, он отхлебнул и заиграл. И тут же девка не особенно-то худая вскочила на стол и давай плясать! О господи, как она плясала! Гвейн глаз не мог отвести от вроде бы грузной женщины, порхающей над стойкой. Казалось, она никогда и не касалась ногами земли. Лебедушкой плыла, кричала коршуном, зайцем скакала – неземная, нездешняя. Будто и не было девки-подавальщицы, будто совсем другой человек столы вытирал в трактире да гонял оборванцев грязной, засаленной тряпкой. Будто не человек это вовсе над стойкой парил, а ангел – в горле дыхание у Гвейна перехватило. А певец остановился, отхлебнул эля – и заиграл снова – грустную, слезливую песню – и прошла девка мелкими шажками, только ноги босые из-под подола выглядывали. Гвейн смотрел и смотрел, оторваться не в силах – тянуло его к этому чуду, привязывало. Жадно смотрел он на лодыжки да на ножки маленькие. Певец затих, и девка спустилась со стола, снова став грузной и грубой подавальщицей. Только Гвейн помнил, как змеей она вилась, да кричала коршуном, и сердце у него от одного это воспоминания сладко замирало. Только потом, прижав ее к стенке и шепча ей разные глупости, Гвейн почувствовал, что это не то чудо, что на стойке танцевало. Но поздно было – у нее были умелые руки, рот, жадный до поцелуев и масляно блестящие глаза. Уже утром, в спешке одеваясь и выбегая из грязной каморки, Гвейн даже не оглядывался – чувствовал, будто надругались, да не над ним, а над душой его. И, бессильный кому-то что-то высказать, он пил в тавернах, надирался до полуживотного состояния и нарывался. Бил сам и наслаждался, когда били его. 3. Третий раз случился в лесах Уэльса, в полутьме и изумрудной зелени. У него не было имени. Или Гвейн его не знал – мальчик никогда толком с ним не говорил. Это был друид, мальчишка-подросток, с точеной угловатостью черт и бездонной синевой глаз, в которых время от времени золотыми волнами плескалась теплая, нечеловеческая, зверино-лесная магия. Дикий мальчишка с крестом на запястье, окутанный вязью шрамов и татуировок на неизвестном языке. Он говорил с Гвейном на языке мертвых, шептал ему в ухо непонятные слова, напоминающие больше змеиное шипение. Гвейн слушал – слушал и впервые в жизни молчал, ощущая легкий холодок и волну мурашек, сбегающую по спине. Мальчишка не дышал и двигался почти неслышно, как настоящий лесной дух. Он приходил, как только смеркалось – и от него пахло приятной сыростью и зверобоем. Уходил перед рассветом, накинув капюшон тяжелого шерстяного плаща, оставляя после себя только давящую тишину. Гвейн задыхался от тяжелого, нездешнего – было в этом мальчишке что-то неправильное, неверное – будто черная ель на залитой солнцем поляне протягивала вверх свои густые ветви. Мальчишка смеялся – и его губы были кроваво – красными, выделяясь на бледном лице. Смеялся страшно, зло и совсем не по-детски. Гвейн целовал его – будто держал в руках стеклянную вазу, боясь разбить на мельчайшие осколки. Он шептал слова баллад прямо мальчишке в губы, гладил его пальцами по щекам – будто боялся, что улетит, растворится. Мальчишка говорил что-то – Гвейн не понимал, слова - будь они хоть на чистом английском, хоть на незамутненном временем языке мертвых – теряли свой смысл, вылетая из мальчишечьих губ, оседали тончайшей паутиной вокруг Гвейна и окутывали его незримым коконом, привязывая. Но в какой-то вечер мальчишка не пришел – не пришел и в следующий, и послеследующий, и после-после… И Гвейну оставалось только гадать – не было ли это извращенным мороком Вечнодикого леса, или же оно было взаправду… Было что? Гвейн и сам не мог найти на это ответ. 4. У нее были красные, вишневые губы, целуя которые, пожалуй, можно было почувствовать легкий фруктовый привкус. Тонкие ноги, мальчишечьи узкие бедра, тонкая талия и хриплый, пропитый голос. Женщина со все-на-свете-повидавшей улыбкой, глубокими глазами, вечно простуженная и ужасно грустная. Женщина – путешественница, продажная женщина, торговка, разбойница – кем она только не бывала. Она рассказывала Гвейну истории заморских странах, о людях, которых она перевидала, о мужчинах, что чернее ночи и женщинах, белых как снег – о Королевах Севера. А Гвейн целовал ее тонкие лодыжки, покрывал бесконечными укусами ее икры – она в ответ обвивала до умопомрачения длинными ногами его талию и смеялась, смеялась, смеялась… Она смеялась, когда Гвейн ее целовал. Смеялась, когда занималась с ним любовью. Смеялась, по утрам просыпаясь от Гвейновых тяжелых объятий. Смеялась всегда хрипло, с острым болезненным придыханием, показывая слегка желтоватые зубы, обрамленные пухлыми вишневыми губами. От нее пахло кострами и бесконечными дорогами, лошадиным потом и розмарином. Гвей хотел бы – о боже, как он хотел! – отправиться с ней на край света, чтобы встретить людей, расписанных в дикие краски и побывать возле домов, сделанных изо льда. Хотел бы укутывать ее плечи своим добротным плащом и таскать ей печенья и яблоки, хотел бы целовать ее везде – в жутких темных лесах, в пустынях, на площадях древних городов – только чтобы показать, доказать себе и миру что эта женщина – его. А она тихо посмеивалась себе под нос и тихонько напевала древние песни. Она готовила, будто пытаясь спалить дом и убить Гвейна одновременно. Она рисовала, будто зачеркивая углем похабный рисунок на стене – зло, гадливо, самоотверженно. Она носила, что повульгарней и пела так громко, будто главной целью было выбить окна своим голосом. Она была вывернута наизнанку и в этом совершенна. Она была неприкаянна. Она уехала в конце осени, и Гвейн стал одной из ее бесчисленных историй – смешной плутоватый мальчишка с идиотской улыбкой. А сам он, увидев, что ее нет, просто вышел – и побежал, куда глаза глядят, размазывая по лицу вроде бы совсем ненужные взрослому мужчине слезы. 5. Пятый раз был, есть и будет всегда. Первый и последний, вечный, трансформировавшийся от скромного «Перси» к «Персиваль», а потом к совсем величественному «Сэр Персиваль». У Гвейна перехватывает дух, когда он видит его в замке, перехватывает дух в минуты единения в бою, просто перехватывает дух, когда Персиваль рядом. Он боится своих желаний, боится того, что гложет его изнутри, боится Персиваля. Только вот сам Персиваль его не боится. Ничуточки. И однажды, будучи прижатым к стене, однажды, плача на плече Персиваля, словами выблевывая то, что накопилось внутри, Гвейн говорит: «Я тебя помню» И: «Уходи, мне стыдно, что ты все это слышал, уходи.» А Персиваль говорит в ответ: «Я останусь.» The End