Как ты не видишь? Я простой человек, я ошибаюсь. Прошу, взгляни на меня, Скажи мне, что все в порядке. Ведь я осознал — таких как ты больше нет. Разве не видишь?..
***
Стайлз чувствует, как сходит с ума. Чувствует, как крыша съезжает вниз вместе с фасадом разума, обваливается до самого фундамента и погребает его под собой. Он чувствует, как земля и бетон вперемешку с кирпичной крошкой забиваются в легкие, не давая дышать. Он просыпается и тут же умирает, задыхается, раз за разом, снова и снова, и хочет однажды не проснуться. Ему кажется, он разлагается, кажется, что все тело — одна большая гангрена, но Стайлз сцепляет зубы, он прячет боль глубоко, он делает вид, что ничего не произошло. Ничего. Ни-че-го-шень-ки. Это всего лишь одна из стадий принятия. Ему всего лишь нужно время. С этим соглашаются все, даже он сам. Ему просто нужно неебически много времени. Хуже, когда рядом Дерек. Смотреть на него — физически больно. И каждый раз, поднимая глаза, Стайлз видит мертвеца. Страшно оттого, что он теряется в знакомом-незнакомом взгляде, что взгляд этот так похож, но настолько не тот, и в этой иллюзии хочется раствориться. Зубы сводит от этого блядского диссонанса, от боли, прокатывающейся по сердцу асфальтоукладочным катком. Но Дерек этого будто не понимает. Боже, если так, то он единственный, кто, блядь, не понимает. Потому что в Стайлзе все вспыхивает и сгорает за секунду. Потому что он сам чувствует себя горсткой жеваного пепла. Ему теперь и мстить-то некому. Он ждал, что, когда все будет кончено, ощутит невъебенное одухотворение, что вознесется, блядь, к небесам, да там и останется. Но на деле он не почувствовал ничего. Ни мира, ни спокойствия. Только пустоту. Сквозное отверстие между ребрами. Временами он хочет сдохнуть, но потом вспоминает об отце и как-то выкарабкивается, вытаскивает сам себя за шиворот и ставит на ноги. Отряхивается и рапортует в ту же пустоту: — Стайлз Стилински в порядке. Ты мог бы мной гордиться. Он может. Он гордится. Стайлз надеется, что где-то там Эрик сейчас болтает с их матерями, они обсуждают что-то нелепое и милое, в духе свадебных коржей и клубничного виски. Стайлз сильно сомневается, что такое вообще существует, а с другой стороны — где, как не в раю? И он держится. А еще он чувствует Дерека. И это… странно. Потому что прежде он чувствовал лишь… Стайлзу кажется, что это полная хрень, что это ебаное замещение. Он еще не оправился. Он никогда, блядь, не оправится. Но когда он подходит к черте, когда балансирует на грани — Дерек рядом. Тут как тут. Словно черт из табакерки. Хватает за руки и держит. Они почти не разговаривают — никогда. И глупо благодарить молчуна-Хейла за тишину, но Стайлзу очень хочется. Хочется сказать: «Спасибо, что ты жив», «Спасибо, что ты здесь», «Спасибо, что в тебе я могу видеть его». Кажется, он все-таки говорит, когда напивается в хлам, а слова становятся быстрее пулеметной очереди. Говорить — легче, чем нажать на спусковой крючок. Он хочет просто убрать это из своей жизни. Удалить одним кликом. Отрезать, как прядь волос, и сжечь. Даже зная, что не простит, ни за что и никогда не простит себе, если забудет. Стайлз лежит, развалившись на траве, и, запрокинув голову, всматривается в небо. Звезды пиздец какие охуительные. Небо слегка качается, а внутри хорошо и дурно. Он пьян, но не достаточно для того, чтобы совсем отрубиться. И наверное, потому ощущает Дерека телом и сердцем, когда тот садится рядом, когда прислоняется к дубовому стволу спиной. Стайлз знает, что не вправе выпендриваться рядом с ним. Не особо-то и хочется. — Как же хуево, волче, — вместо всех прелюдий говорит он. И зачем-то добавляет: — Но так ведь будет не всегда, правда? Не может быть, чтобы вечно было так больно. Он смыкает ресницы, но небо с его звездами остается. Словно настоящие. Луна только двоится. А затем мутнеет, бледнеет и пропадает совсем. Его топит тьмой. — Тебе нужно домой. Стайлз чувствует, как Дерек касается его плеча, и решается взглянуть на него. — Нужно, — соглашается он, чувствуя, как сердце делает кульбит. Потому что путает их. Потому что иногда их путает сам Стайлз. Потому что иногда Стайлз отчаянно хочет оказаться в другом мире, времени, в другой, блядь, вселенной, чтобы только они вдвоем, чтобы оба — живые. Возможно, где-то есть место, где он любит Дерека. Возможно, где-то есть место, где он не любит никого. Всего лишь теория вероятности. Чистая физика, никакой романтики. И Стайлз все же решается. Он осторожно тянется и тихо спрашивает: — Могу я?.. Кажется, проходит целая вечность, прежде чем Дерек кивает. Сжато. Механически. Он позволяет. И Стайлз касается. Чувствуя, как дрожат пальцы, как дрожит он сам. Но все равно дотрагивается, проводит подушечками пальцев по скулам, оглаживает щеки, шею, едва замечая, как Дерек поджимает губы и закрывает глаза. «Знаю, волче. Я сам себя ненавижу». Но он не может остановиться. Потому что они так похожи. Потому что они тоже когда-то были неделимым целым. Потому что Дерек его понимает. Потому что Дереку больней, ведь каждый раз, когда смотрит в зеркало, он видит… Иллюзия становится слишком пугающе реальной, когда Стайлз безотчетно прижимается губами к его губам. И — господи, помоги ему — они такие же. Чуть соленые, сухие и теплые. Стайлзу чудится, что он вот-вот задохнется, и остается надеяться, что Дерек сейчас ему вмажет. Ударит изо всех сил, так, чтобы до звона в голове, до сотрясения и беспамятства. Чтобы, проснувшись утром, Стайлз забыл свое собственное имя. Может быть, тогда он наконец починится. Может, тогда внутри все встанет на свои места. Но Дерек не бьет. Или бьет, но сильнее, хуже. Он отвечает. Поцелуем на поцелуй. И сбивает на хуй дыхание. Боже, если бы Эрик восстал из могилы, это было бы менее… ненормально? Если бы он был здесь. Если бы обнимал и целовал под качающимися звездами. И, боже, это пиздец. Это пиздец-пиздец. Стайлз вцепляется пальцами в рукава кожанки и отчаянно жмурится. Внутренний голос говорит, что так нельзя. Что это неправильно. Стайлз посылает его по известному адресу. Ему этого не хватает. Как воды или воздуха, а может, всего разом. Это форменное издевательство. Над самим собой, над всем, что дорого. Но мир — гаснет, а алкоголь в крови — вскипает. Он так сильно скучал. Он так сильно виноват. Он погружается в Дерека, он прыгает в безумие, потому что по-другому не может, потому что по-другому — никак. Они всего лишь помогают, потому что оба лишились части, оба теперь разорванные, разломанные надвое. Стайлз — без своей половины. Дерек — без своей. И они прижимаются друг к другу краями рваных ран, не надеясь, что те совпадут, что их можно будет соединить гибкой леской. Они просто и тупо пытаются жить. Пытаются быть. Стайлз в этом уверен, и его немного, совсем чуть-чуть отпускает. — Я… — он все-таки задыхается, когда отстраняется, но не выпускает куртку из рук, лишь сжимает пальцы крепче, до побелевших костяшек. Он боится взглянуть, но все же смотрит Дереку прямо в глаза. Потому что: «Я смеюсь в лицо опасности!»*. Его колотит, но он не отводит взгляда, продолжает смотреть и не видит ни отчуждения, ни отвращения, ни неприязни. Даже раздражения — и того нет. — Это пиздец. Я ебанутый. Прости. Черт. Прости меня, — тараторит он и пытается подняться, но Дерек удерживает его на месте, прижимает ближе, утыкается куда-то в шею, задевая капюшон, и Стайлз застывает. Замирает. Умирает. Потому что слишком, до боли знакомо. Потому что Эрик делал все так же. — Ты так пахнешь им… — голос Дерека хриплый, словно каждое слово — наждачкой по горлу. — Так сильно. Отлично. Он не один ебанутый. И не уверен, хочет ли знать, в чем же дело, когда Дерек просит остаться рядом. Стайлз просто остается.***
Они вдвоем напоминают ему химеру. Сшитые пласты кожи, мяса и костей. Создание Франкенштейна. Чудовище, творца которого все забудут. Из зеркала на Стайлза скалятся волчьи зубы и томно смотрят оленьи глаза. Блядь. Он идет со Скоттом — куда-то. И ест там — что-то. Не чувствуя вкуса, не чувствуя ничего, кроме механических движений челюстями. Кроме бумажно-клейкого хлеба на языке. Скотт что-то говорит, наверное, важное, а может — не очень. Стайлз кивает, Стайлз даже отвечает — и уже через секунду не помнит собственных слов. Небо темнеет от туч, и солнечный свет медленно, но неумолимо тает, скрывается за почти черным пологом, пока не пропадает совсем. — Я пахну им? Скотт осекается на полуслове и, возможно, лишь сейчас по-настоящему на него смотрит. Тогда Стайлз повторяет: — Я все еще пахну им? Он поднимает глаза, и Скотт сглатывает, а затем наклоняется к его шее, опаляя дыханием кожу. Он молчит и просто дышит, а Стайлза будто опутывает кольцом стальная змея. Прежде чем отстраниться, Скотт отвечает: — Да. Ты пахнешь ими обоими. Скотт не отводит взгляд, хотя Стайлз этого ждет. Он просто кладет руку на его плечо и говорит: — Я рядом, если нужен тебе. — Я знаю, бро. — Стайлз крепко его обнимает. Он чувствует, что Дерек близко. Чувствует, но не видит его. Скотт правда рядом. Возможно, слишком. Касается. Аккуратно, ненавязчиво. Руки, плеча, предплечья. — Ты в порядке? Стайлз лишь кивает. — Я в порядке. Он не хочет думать, что будет, когда запах выветрится окончательно.***
Дерек берет его резко, грубо. Двигается внутри так, что Стайлза выгибает, а затем он гладит его, кажется, везде, ласкает ребра и бедра и то вжимается, раскаляя добела, то отстраняется, будто обдавая ледяной волной. Стайлзу чудится, что он вот-вот сломается пополам. Дерек злится, и для этого есть тысяча и одна причина, но Стайлз — возможно, впервые — не горит желанием искать ответы. Он тянется вперед, к Дереку, и тот перехватывает его ладони, переплетает их пальцы и вжимает руки в изголовье, не позволяя себя касаться. Стайлз понимает. Стайлз принимает это. Дерек будто бы стерпит все. И бессвязный, сумбурный шепот, и несдержанные прерывистые стоны, и, если потребуется, чужое имя, слетевшее с зацелованных губ. Но едва Стайлз прикрывает веки, как Дерек останавливается. Так резко, что Стайлз едва не давится, чувствуя, как Дерек выскальзывает из него почти полностью. Он сдавленно стонет, елозит, пытается придвинуться ближе, продолжить так не вовремя оборвавшееся движение, но Дерек слишком крепко держит, не дает двинуться. — Посмотри на меня. Дыхание Дерека обжигает, и Стайлз чувствует, как заострившиеся ногти вонзаются в его кожу. — Открой глаза, — повторяет Дерек, и Стайлз сглатывает, подчиняясь. Он вглядывается в знакомое до какого-то исступления лицо, в родные, любимые до одури, до глубокой комы черты. Дерек кажется бледным, и губы его поджаты. Он весь — будто один сплошной оголенный нерв, и словно ему не хорошо, а мучительно, чертовски больно. Словно Стайлз не трахается с ним, а бьет ножом в подреберье. — Я вижу тебя, Дерек, — тихо шепчет Стайлз, вжимая ногти в его ладони. — Я сейчас с тобой. Он будто тонет в расширившихся зрачках, в участившемся дыхании, сгорает до черных костей, когда Дерек целует его, когда толкается в рот языком. И мир перед глазами крошится, рассыпается на части, на мириады и мириады звездных осколков. Я сейчас с тобой. Мы сейчас — вместе. Не одни. Дерек выпускает его руки, садится, утягивая Стайлза за собой, на себя, и Стайлз не возражает, он зарывается во влажные волосы пальцами, утыкается в шею и двигается, двигается — до легкого головокружения, до вспышек перед глазами. Они переплетаются плотнее, сильнее, крепче, чтобы ни единого сантиметра между, чтобы — только друг в друге. Дерек будто горит, Дерек — живое пламя, ярко-алый огненный цветок, и Стайлза отчего-то пронзает чужой болью, словно она — его собственная. И Стайлз отчаянно зовет его по имени. Останься со мной. Будь со мной. И Дерек остается. Или очень старается. Они двигаются, окончательно сливаются в едином ритме тел и сердец и, кажется, почти одновременно кончают. Стайлз запрокидывает голову, не то кричит, не то стонет и чувствует сжимающие горло клыки. А затем все сметает белоснежная пелена.***
Они лежат рядом, хотя Стайлз думает, что следовало бы уйти. Эрик уходил. Но Дерек остается. Это странно, мерзко, но Стайлз не может перестать сравнивать. Поцелуи, прикосновения. Так похожи — и так разнятся. Стайлз легко, почти невесомо оглаживает покатые линии мышц, расслабленный, но все еще твердый, упругий живот. Его пальцы замирают на ровно вздымающейся груди, в которой уверенно и храбро бьется сердце. Дерек не противится, наблюдает за ним лениво, с послеоргазменной истомой. Стайлзу чудится, что он может делать с Дереком все что угодно — тот примет и не станет сопротивляться, как сытый и сонный, потерявший ко всему интерес пес. И вот сейчас, наверное, лучший момент. Просто встать, взять вещи и уйти. Вернуться домой. В пустую комнату. В пустую жизнь. В холодную постель — к подушке, под которой прячутся все скверные мысли и неясные кошмары. Стайлз натягивает на них с Дереком покрывало и сворачивается в клубок. Дерек не уходит. И он не станет. Светлые глаза следят за ним внимательно, но, когда Стайлз прижимает колени к его животу, Дерек, кажется, расслабляется. Опускает теплую ладонь на его бок и прикрывает глаза. Они оба чокнутые.***
Время становится странным. Оно то растягивается до невообразимых пределов, то сжимается в крохотную точку. Из весны в лето, из лета — в осень, и теперь — до стылого января. Иногда все действительно нормально. Иногда — приходится делать вид. Стайлз очень-очень старается привыкнуть. Привыкают же люди к фантомной боли. Сживаются с амнезией. С травмами. С тем, что невосполнимо утрачено. Он тоже старается свыкнуться. И иногда у него почти получается. Почти, но не до конца. Потому что он по-прежнему не может даже смотреть в сторону кладбища. Потому что он не может поднять взгляд на небо. Потому что, даже если другие его не осуждают, он сам пожирает себя живьем. «Двигайся дальше. Живи дальше. Эрик был бы рад». Но проще сказать, чем сделать. Дерека ломает тоже. Стайлз это чувствует. Дерек словно застыл на узком веревочном мосту, замер над пропастью. И его шкивает из стороны в сторону. И он готов вот-вот сорваться. Что-то мимолетное скользит временами в его взгляде, в голосе, в движениях. Что-то слишком, неправильно знакомое. Но — чужое. Не Дерека. И Стайлза это пугает до усрачки. Он говорит себе, что это всего лишь его фантазия, живое воображение, самозабвенное, эгоистичное, блядское стремление выдать желаемое за действительное. Когда Дерек резко замолкает, когда разворачивает к себе спиной, утыкается в шею, кусает за загривок. Словно убеждается в чем-то. Каждый раз. Их ночи тоже… меняются. Они то до остервенения грубые, по-животному дикие, необузданные, с укусами до крови и хромотой на следующее утро, то нежные до беспамятства, жадные, сладкие до одури, когда они не трахаются, словно захлебнувшиеся в феромонах кролики, а занимаются любовью. И теперь Стайлз понимает разницу. Он думает, что эксперименты — это нормально. Все в порядке. Если бы не но, то и дело маячащее на периферии сознания. Не так. Что-то не так. Он несется в лофт пулей, едва не вылетев на своем стареньком джипе в кювет. Дважды. Ключ в замочную скважину удается вставить только с третьей попытки: у Стайлза чертовски дрожат руки, впрочем — и ноги тоже. Он помнит, что сейчас не время, что ему не стоит сегодня здесь появляться, но чувство тревоги такое оголтелое, что мозги отключает напрочь. — Дерек?.. — Стайлз зовет, и сглатывает, и кажется — глотает собственное сердце. Он не уверен, как именно это работает — до сих пор, — но все же пытается, прислушивается к себе еще раз и тянется к Дереку мыслями, а затем практически взлетает по лестнице, перепрыгивая через ступени, едва не срывается, распахивая дверь чердака. Что-то. Не так. Он слышит, как звякают, натягиваясь, цепи, слышит тихий угрожающий рык. Подбирается, но шагает вперед, к оборванному куску лунного света, опутанному сеткой теней. А затем его пропарывает боль. Чужая. Стайлз покачивается, но не падает и бросается вперед. К Дереку, которого наконец видит. Он опускается перед ним на колени, накрывает ладонями невредимую грудь и зло — от испуга — тормошит. Словно его самого ломает судорогой, словно его самого корежит. Ему кажется, очаг — рана — где-то рядом, совсем близко, и Стайлз ляпает глупое: — Где болит? Он некстати вспоминает теплые руки еще здоровой мамы, скользившие по его животу, обеспокоенный взгляд и нежную улыбку. В воспоминаниях ее голос до сих пор мягкий: — Скажи, где болит? Ответом ему служит полыхнувшая позолотой радужка, когда Дерек глядит на него в ответ, и в его взгляде мешаются голод и страдание. И говорит он на выдохе, сквозь сжатые зубы: — Везде. Стайлз понимающе кивает. И набирает Питера.***
Они приезжают к Дитону, и это почти глубокая ночь. Стайлз остается снаружи, потому что ему велят ждать, и достает заныканную в карман куртки пачку сигарет, но никак не может найти спички. Питер морщится, наблюдая за ним, но ничего не говорит, лишь прислоняется к капоту своего Порше. Джип Стайлза пришлось оставить там, где он есть, — машина Питера быстрее и, как ни неприятно признавать, надежнее, а это единственное, что имело для них значение. Время растягивается медовой нитью, но становится чуть слаще и горше, когда воздух наполняется едким дымом. Сигареты у Стайлза дешевые, «на черный день», который со стабильной периодичностью наступает каждый месяц. Никакого сраного штиля, только девятый вал. На Питера Стайлз не смотрит, его взгляд упирается то в решетчатые окна, то в стеклянные двери. — Знаешь, — Питер говорит с ленцой, слегка растягивая слова, — мои племянники — те еще занозы в заднице, и все же дороги мне как память. Стайлз не поворачивается к нему. Даже когда Питер добавляет: — Оставь для меня хотя бы одного. — Отъебись, — ровным тоном отвечает Стайлз и глубоко затягивается. Выжечь бы все это. Из легких, из крови, из головы. На хуй, на хуй. — Бесплатный совет, Стайлз. Прекрати ебать его в душу. — Кто кого из нас ебет — тебя, злобноволк, не касается, — голос Стайлза все еще ровен, даже когда Хейл перехватывает его за предплечье, разворачивая к себе. Сигарета падает под ноги, но Стайлз на нее не смотрит. Его взгляд впечатан в глаза Питера. — Второй бесплатный совет, а это пиздец какая редкость, дорогуша, так что слушай очень, очень внимательно. Никогда не еби в душу волка. Ничем хорошим это не кончится. Оставь Дерека в покое. Пока можешь. — Это угроза? — Констатация факта. Когда волк вцепится в горло — бросить его будет проблематично. — Я Дерека не боюсь. — Стайлз прищуривается, но Питер лишь усмехается в ответ. — А стоило бы. Ты пиздец как любишь тягать за усы саму смерть, лапушка. Настало время прекращать твое гадкое хобби. Ты выбор сделал, когда лег под Эрика. Дерека оставь. — Тебе ли не похуй? — Он вскидывает голову и смотрит на Питера в упор. Наверное, ему должно быть страшно до тряски в поджилках, до тихого скулежа, но ему реально плевать, и это единственное, что действительно пугает. Ему плевать на сжимающиеся пальцы, которым не составит труда переломить железный прут, не то что кости, ему плевать на горящие раздражением глаза, на кривую елейную ухмылку. — Представь себе, нет. И ты из себя похуиста не строй. Тебе не идет. — Амур из тебя тоже хуевый, Питер, честно скажу. Питер в ответ скалится, и глаза его нехорошо сверкают, но прежде, чем могло бы произойти что-то и впрямь скверное, звякает колокольчик и дверь ветклиники распахивается настежь. На пороге стоит Дитон. Уставший и вкрай заебанный. — Стайлз? — голос бывшего эмиссара заставляет Питера отстраниться. — Если вы закончили, мне нужно с тобой поговорить. Стайлз кивает, делая шаг вперед, но Питер резко дергает на себя, выворачивая запястье. Чертовски навевает воспоминания. — Мы не закончили, лапушка, — негромко шепчет он и так же быстро отпускает. Стайлз никак не реагирует, пока не подходит к крыльцу, и лишь затем тихо произносит: — Дерека я не брошу. Он абсолютно, на все сто, двести процентов уверен в своих словах. Если он нужен Дереку, если может помочь, то не отступится и уж точно не станет сбегать. Он сделает все, что понадобится, что в его силах, и даже больше. Он не может потерять еще и его. Дитон ведет в свой кабинет, и Стайлз прокручивает в голове все возможные варианты случившегося. Отравление? Проклятие? Блядь, может, депрессия? Или все разом? Вполне подходит к атмосфере их ебнутого городка. Он ерошит отросшие волосы, безразлично оглядывая плакаты со строением собачьих костей и рекламой кошачьего корма. «Пусть ваши котики будут здоровы». Стайлз хмыкает про себя и почти не дрожит, когда Дитон открывает дверь своего кабинета, пропуская его внутрь, и предлагает сесть. Лишь тогда Стайлз напрягается, потому что Дерека здесь нет. Он машинально скрещивает руки на груди и беспокойно мечется взглядом. С губ невольно срывается тихое: — Где?.. Но Дитон останавливает не начавшийся поток слов одним жестом. — Дерек сейчас отдыхает. — Он подходит к своему столу и садится в глубокое кресло, прямо напротив Стайлза. — Ему лучше? — Пока что — да. Стайлз умный. Стайлз подмечает детали. — Пока что? — тут же переспрашивает он. Хмурится. Взгляд Дитона внимательный, цепкий, как у ищейки. Пробирает. — Пока что, — повторяет Дитон и переплетает пальцы, опуская локти на стол. — Я хочу кое о чем спросить тебя, Стайлз. Тот в ответ просто кивает, хотя внутренне напрягается. — Ты был там? Когда умер Эрик? Во рту резко становится сухо, а внутри — пусто. Гранд-Каньон. Долина смерти. — Да. — Мне нужно понять, что произошло. Что ты видел? Стайлз прикусывает губу, но боль не отрезвляет, даже когда обветренная кожа лопается до крови. Дитон не торопит, не морщится. Он смотрит на него со спокойствием удава. И Стайлзу снова кажется, словно его тугими кольцами обвивает змея. Он ныряет в воспоминания, словно в омут. И черти на дне ему совсем не нравятся. Его начинает слегка трясти. Боже, прошло полгода, но… — Стайлз, — голос Дитона чуть смягчается, — расскажи мне, что сделал Дерек. Когда ранили Эрика. Стайлз моргает, возвращаясь мыслями в кабинет, словно сбрасывая наваждение. — Подбежал к нему, — глухо отзывается он. — Мы вдвоем подбежали. Я думал… Мы думали, еще можно что-то сделать, помочь. Дерек и не из такого дерьма выкарабкивался… — Значит, первым около него оказался Дерек? — голос Дитона будто гипнотизирует. Стайлз не говорил об Эрике с момента похорон, не считая пары-тройки намеков, брошенных Скотти или Дереку. Никто не настаивал. Все понимали. Сейчас это кажется ненормальным, но у него внутри нет ни капли злости. Как нет сил истерить, защищая потревоженную, едва начавшую рубцеваться рану. — Да. Мне было сложнее. Идти к нему, его боль… я… — Связь, — Дитон кивает, помогая, — я понимаю. Эрик что-то говорил? — Пытался, — медленно продолжает Стайлз, и ему чудится, что с каждым произнесенным вслух словом он вдыхает стеклянное крошево. — Но они разорвали ему горло. Возможно… Возможно, Дерек смог его понять. — Но ты — нет? — Я — нет. — Ясно, — подытоживает Дитон, хотя Стайлзу ни хуя не ясно. Он нервничает, елозит на стуле, но Дитон замолкает, думает о чем-то своем, а затем и вовсе прикрывает глаза. Торопить эмиссара, даже бывшего, — такое себе, но Стайлз теряет терпение. Он дает Дитону две с половиной минуты, судя по настенным часам, а затем глупо спрашивает: — Это лечится? Единственный вопрос, который кажется действительно важным после смерти мамы. Один, короткий. Два слова. Это. Лечится? Внутри все падает, когда Дитон медленно качает головой. — Это нельзя излечить, — и прежде, чем Стайлз успевает выдохнуть разом сгнивший в легких воздух, добавляет: — Потому что это не болезнь. Ты был близок с Эриком, верно? Стайлз медленно кивает. Пазл в его голове никак не желает соединяться в картинку. — И теперь ты близок с Дереком. Блядь. Звучит паршиво. Но Стайлз снова кивает, потому что врать — в данном случае — бессмысленно. — Дерек этого хотел? Стайлз слушает и чувствует себя на приеме у гребаного психолога. — Судя по тому, как у него стоял, — да, — ляпает он, но Дитон даже не морщится. Все еще удав. — Причина недуга Дерека имеет не физическую природу, — многозначительно изрекает Дитон. Словно Стайлз должен вот так вот взять и понять, что чертов лысый друид имеет в виду. — У него что, психосоматика? — Он вздергивает брови, стараясь подавить приступ немотивированной агрессии. — Метафизика. Тебе ведь известно о связи пар, верно? Связь между близкими родственниками в стае немного похожа. Между близнецами — почти идентична. Они делят этим каналом все: и страх, и боль, и радость, и удовольствие. Привязанность, любовь — в том числе. Стайлз сглатывает. Он все еще не понимает, куда ведет Дитон. — Обрывки эмоций, иногда — целые образы. Иногда — почти мысли. Близнецы среди оборотней — редкость. Взрослея, волчата учатся перекрывать канал. Но контроль не всегда работает. В особенности когда волк умирает. — Хочешь сказать, Дерек все?.. — Чувствовал? Да. Как и ты. У меня другой вопрос, Стайлз. Насколько ты уверен в том, что был с Дереком, а не с Эриком? Стайлз приоткрывает рот и тут же его захлопывает. Он растерянно смотрит на Дитона и чувствует, как округляются его глаза. — Дерек — это Дерек, — глухо отвечает Стайлз. — Сейчас — нет. Сейчас он делит свое тело с братом. — Бред! — Стайлз резко вскакивает с места, шумно ударив ладонями по столу и опрокинув стул, на котором сидел. Отлично, Стилински. Потрясающе. Прямо-таки образец самоконтроля. Дитон смотрит на него без восторга, но и без осуждения. Скорее с каким-то внутренним мудрым пониманием. — Так иногда бывает. Агония Эрика. Дерек оказался слишком близко, — Дитон слегка ведет плечами, — Эрик передал ему часть себя. Возможно, Дерек не сумел закрыться. Возможно — не захотел. — То есть… — Стайлз едва может сосредоточиться, — Эрик жив? У мозга, наверное, лихорадка — все сто четыре по фаренгейту. Он должен обрадоваться? Это надежда? Ложный след? — Эрик мертв, — обрубает Дитон, резким движением опустив ладони на стол. — То, что находится в Дереке, — скорее энергия, примитивный сгусток из инстинкта самосохранения и мыслей, тех, что возникли в момент умирания. Проблема в том, что он, этот сгусток, не должен там быть. Я не могу сказать, почему Дерек этому не сопротивляется, но сейчас Эрик его убивает. И если Дерек ничего не предпримет, то умрет. Стайлз тупо смотрит на совершенно спокойное лицо, и ему кажется, что внутренности горят огнем, словно кто-то воткнул в живот пылающий факел. Заставил выпить канистру бензина и швырнул в глотку спичку. Гори-гори ясно, чтобы не погасло. — Отлично, — просто говорит Стайлз, резко отходя от стола. Он трет шею, затем дергает молнию на куртке, прячет руки в карманы, но тут же вытаскивает их и машинально хлопает себя по джинсам. Куда он запихнул сигареты?.. — Стайлз. Блядь, да где же они?.. — Стайлз. — Что? — ему кажется, он это слово практически выплевывает, вкладывая в него всю злость, испуг и ярость. Ему хочется со всей силы въебать костяшками по стене, разбить дверцы в стеклянных шкафах, швырнуть стул в окно, сделать хоть что-то, выплеснуть гнев хоть куда-то. Но он сдерживается. До трясущихся рук — сдерживается. — Ты ничем не можешь ему помочь. И никак не можешь на это повлиять. Пойми это. Если Дерек не захочет… — А если захочет? — Стайлз спрашивает быстро, отрывисто. Потому что лазейка есть всегда. Если сумасшедшая круговерть последних лет его чему-то научила. Потому что жизнь — ебанутый сценарий. Но лазейка, маленькая дверца, возможность спасти — есть всегда. Ну или почти всегда. Он уверен, что где-то там, в другой реальности, Эрика и Бойд живы. Где-то там никто никогда не умирал. Физика, мать ее. — Все зависит только от него. — Я могу побыть с ним. Если мы поговорим… — Это не лучшее решение. — Дитон качает головой и медленно поднимается на ноги. — Дерек сейчас не в себе, — поясняет он, хотя Стайлз отчетливо слышит: «…и вряд ли будет». — Могу я хотя бы увидеть его? Какое-то время Дитон задумчиво смотрит на него, затем коротко кивает. — Идем. Стайлз, как цыпленок за матерью, следует за Дитоном, видя лишь спину в белом халате. Его полы слегка развеваются от быстрого шага, усиливая сходство с опущенными крыльями. Стайлз чувствует себя хреново. И — возможно впервые — по-настоящему грязным. Отвратительным. Стоит только подумать о том, что каждый их раз был втроем, что Эрик наблюдал или участвовал… К горлу тут же подкатывает хлюпающий тошнотворный комок. Значит, это был не Дерек. Каждый раз, когда Стайлз подыхал от тоски. Каждый раз, когда бросался — с места в карьер и в омут с головой. Каждый. Блядский. Раз. Когда он думал, что вот оно, вот край обрыва, за который можно зацепиться, чтобы вылезти, вот она, та точка равновесия, которая позволит ему — им — встать наконец на ноги… Оказалось — самообман. Иллюзия. Господи, Дерек хотя бы понимал?.. Понимал, что происходит, понимал, что делает? Или все это было дурманной дымкой, навеянной тем, что осталось от Эрика? Стайлз крепко сцепляет зубы. Он точно не тот, кто имеет право обвинять. Дитон оставляет его в операционной и бесшумно выходит, прикрыв за собой дверь. Дерек действительно отдыхает. Насколько в принципе можно отдыхать, когда ты прикован. Он, кажется, спит. Или, быть может, погружен в магическую кому. Стайлз не уверен в методах Дитона, но главное — что они работают. Он очень надеется, что сработают и на этот раз. Лицо Дерека спокойно, почти безмятежно. Не искажено болью. Решимость испаряется разом, и Стайлз внезапно думает, что не должен здесь быть. Что на это он тоже не имеет права. Наверное, Дерек бы хотел, чтобы рядом была его стая. Или, быть может, семья. Наверное, даже Питер смотрелся бы уместнее. И все же он делает шаг. Хотя усталость почти сбивает с ног. — Привет, волче. — Стайлз осторожно касается теплого плеча. Резкий запах медикаментов и антисептиков стягивает слизистую горькой пленкой. Волку здесь должно быть совсем невыносимо, но Стайлз может только догадываться. — Надеюсь, ты еще там. Надеюсь, слышишь меня. Мне это сейчас пиздец как нужно. Стандартная схема: я буду говорить, а ты — молчать. — Стайлз сдавленно, нервно смеется и чувствует, что его вот-вот накроет истерика. — Я хочу, чтобы ты знал, Дерек, я здесь ради тебя. Ты только держись, ладно? Не сдавайся. Что бы ни случилось. Ты же БигБи. Ты большой, серый и страшный. Ты сдуваешь домики и ешь маленьких девочек. А хотя стой, по этой части у нас Питер. Он наклоняется, утыкается лбом во все то же плечо. «Ты мне нужен. Я без тебя не могу». И ему слышится в ответ далекое: «Кто из нас? Который из нас?» Теперь все встает на свои места. Вывернутая наизнанку, перекинувшаяся на Дерека связь, которую Стайлз принял за фантомно-воображаемый придаток, сводящие с ума странности. Идентичность. Ебаная синхронизация слов, действий и мыслей. Даже если Дерек к нему ничего не чувствует, он с этим справится. Черт, да это было очевидно с самого начала. Он потянулся — Дерек отозвался. Был ли это Эрик? Схватился ли он за Стайлза, как за последний островок здравомыслия? Заданный Дитоном вопрос режет наживую: «Дерек этого хотел?» А правда, хотел ли? Хотел, когда был рядом? Хотел, когда целовал? Хотел, когда стонами выводил его имя? — Мне жаль, что так вышло, волче. Я правда неебически сожалею. Он думает, что у Эрика всегда будет продолжение — в Дереке. Стайлз думает, ему этого хватит. Даже если все, что останется, — наблюдать издалека. — Живи, слышишь? Даже если кажется, что причин нет. Живи ради мира, детка, потому что ты даже не представляешь, какой потерей для него станешь. Стайлз тихо фыркает, а затем немного сдвигается, опустив голову на ровно вздымающуюся грудь. Он вслушивается в биение сердца, и это настоящее чудо. Тихий, размеренный, как тиканье часов, звук. Тихий, но оглушающе громкий. До разрыва барабанных перепонок. — Я тебя вижу, волче. Останься со мной. Даже если не ради меня. Он слышит нарочито громкие шаги, и дверь открывается. — Время вышло, Стайлз. «Да, Стайлз. Время вышло».***
Стайлз все равно надеется. Надежда, сука такая, умирает последней. Он перелопачивает кучу информации в интернете, он регистрируется на сайтах сомнительной направленности и общается с отпетыми сатанистами. Он умудряется даже найти ведьму. Из старых. Она говорит: «Может получиться». Она говорит: «Привози его ко мне». И Стайлз на полном серьезе собирается. Но не успевает. Потому что Дерек сбегает от Дитона. И все остальное теряет значение. Скотт собирает стаю. Они замирают у самой кромки давящего чернотой леса. Полная луна сияет до тошноты ярко. Она огромная, истерзанная дырами кратеров. Кажется, что она вот-вот сорвется вниз. У Стайлза все внутри сводит дурным предчувствием, сдавливает тисками тревоги. Потому что Дерек не в себе. Потому что Дерек, блядь, умирает. Потому что все вот-вот закончится. Кажется — приплыли. Кажется — это их лебединая песнь. Стайлз его едва чувствует. И то, что чувствует, ему не нравится. Он пытается понять, когда приоритеты сместились по касательной? Когда Дерек перестал быть заменителем? Когда перестал быть просто похожим? Он пересчитывает их шаги на сближение и никак не может дать себе ответ. Стайлз скусывает губы в кровь. Скотт смотрит на него с беспокойством и чертовски смешно хмурится. Он отдает волчатам указания, а затем спускает их с поводка. Они последуют на запах, найдут, скуют и… дальше что? Стайлз тоже шагает вперед, едва чувствуя, как в его грудь мягко, но твердо упирается раскрытая ладонь. — Ты остаешься, Стайлз, — голос Скотта твердый и не терпящий возражений. Еще не приказ, но пиздец как близко. Стайлз улыбается, наклоняет голову и выдыхает в морозный воздух облако живого пара. — Мне кажется, я ослышался, Скотти. — Я не шучу. Он опасен. Ты можешь пострадать, — Скотт слегка кривит губы, словно произносимые слова горьки на вкус. — Он тоже, — просто отвечает Стайлз. — Он тоже может. — Мы его не убьем. Не «не причиним вреда», а «не убьем». Стайлз умный. Он всегда подмечает детали. И прекрасно знает, что в них кроется дьявол. — Разумеется, Скотт. Но ты забыл, что мне не нужно твое разрешение. — Стайлз аккуратно перехватывает крепкое запястье, и воздух наполняется реальным напряжением. — Ты сейчас не в себе. — Ошибаешься. Я сейчас как никогда в себе. — Хотел бы я в это верить… — Так поверь, — прямо говорит Стайлз и прищуривается. — Разве ты больше не веришь мне? Скотт качает головой. — Я не смогу защитить тебя, если ты бросишься в пекло. — Меня не нужно защищать. Дерек не причинит мне вреда. Ты знаешь, я должен быть там. Скотт колеблется, Стайлз это видит. — Дитон рассказал мне о том, что с ним происходит, — негромко произносит Скотт и смотрит исподлобья. — Кого из них ты хочешь спасти? — А это от меня не зависит, — мрачно отвечает Стайлз. Он думает, что должен сказать: «Обоих». Он думает, что должен сказать: «Эрик мертв, и я с этим справился». Но говорит то, что говорит. Как есть. — Раз ты понимаешь, то согласишься со мной. Тебе нужно быть здесь, в безопасности. Стайлзу снова мучительно сильно хочется курить. — Когда человек стал для тебя синонимом слова «слабый», Скотт? — Ты остаешься. Скотт словно не слышит его. Снова. Пиздец как бесит. Но спор бесполезен, когда оппонент затыкает уши. — Меня тоже закуешь? Или свяжешь? — голос Стайлза обманчиво спокоен. — Ты не сможешь удержать меня, Скотт. Ты не станешь. Если наша дружба хоть что-то для тебя значит. — В том и дело, что значит. — Скотт мотает головой, и темные пряди рассыпаются по смуглому лбу. — Может, я и не удержу. Зато Питер сможет. Стайлз замечает Хейла только сейчас. Прилизанный, вычесанный, в баснословно дорогом кашемировом пальто. В самый раз для возни с подростками. Оборотни кивают друг другу, а затем Скотт срывается в лес. Вслед за своей стаей. А Стайлз остается. Стайлз сцепляет зубы, сжимает кулаки и прожигает поджарую спину взглядом. Он слышит, как хрустит снег под подошвами наверняка начищенных туфель, но все равно не поворачивается. — Ты знаешь, что я здесь не останусь, — Стайлз сцеживает слова, словно яд. И слышит, как Питер тихо смеется. — Разве Я говорил, что буду тебя держать? Стайлз резко поворачивается, чувствуя одновременно и смятение, и недоверие, и злость, и блядскую, никак не желающую подыхать надежду. — Разве ты не должен играть в надзирателя? А я — в послушного заключенного? — Стайлз не скрывает сарказма, но Питера это совсем не задевает. — Я предупреждал тебя — наш разговор не окончен. Лишь потому я здесь. — От него пахнет дорогим одеколоном, снегом и деньгами. Взгляд светлых глаз нечитаем, и Стайлз не может даже вообразить, что сейчас у Питера в голове. — Чего ты хочешь от Дерека, Стайлз? — Вернуть его домой, — Стайлз смотрит прямо и говорит легко. И Питер чует, должен чуять, что это не ложь. — А где его дом, Стайлз? — Он наклоняется ближе, вдыхает воздух или, может быть, запах, и Стайлз почти купается в лазури его радужки. — Там, где семья. А кто его семья? Стайлз считывает этот вопрос на раз-два, но Питер только задумчиво щурится. — Если Дерек вернется, я увезу его отсюда. От тебя в том числе. — Тогда дай мне найти его. И Питер отпускает.***
Стайлз не до конца в это верит, даже ныряя под еловые ветви, даже проваливаясь по колено в рыхлый девственно-белый снег. Он безбожно отстал от стаи и вряд ли ее нагонит, но ему наплевать. Потому что его цель не догнать, а найти. И у него есть то самое, особенное, чего нет ни у кого из волчат. У него есть связь. Почти сгоревшая, обугленная, перекрученная и разорвавшаяся до тоненьких волокон. Но она есть. Ему нужно лишь следовать. Он почти видит ее, угольно-черную, оплетающую шершавые стволы. И потому плевать на ноющие мышцы, на спертое, сбитое дыхание и пылающие от нехватки кислорода легкие. Он может лишь предполагать, чего хочет Эрик-Дерек. Возможно, свободы? В последний раз надышаться ею, напиться, как студеной водой? Стайлз не уверен, что смог бы стать ее частью. Для Дерека он, должно быть, символ все тех же цепей. Запрета. Преграды. Привязанный к другому и случайно повязавший его самого. Ограничитель. Лес полнится шорохами, и каждый раз Стайлз останавливается, прислушивается. Может быть, здесь? Может быть, сейчас? Но связь упрямо, будто на крючьях, тащит вперед, твердя: не здесь. Не сейчас. Пока, наконец, не обрывается. Когда уже кажется, что все бессмысленно, а отчаянье достигает своего пика. Когда кажется, что все перепутанные тропинки ведут в тупики, а единственный итог бесполезных метаний — обморожение и смерть. Он думает, что ошибся, уверен в этом, когда что-то сбивает его с ног. Когда что-то нападает со спины, наваливается сверху, вдавливая в снег. — Я Дерека не боюсь. — А стоило бы. Воздух наполняется резким запахом синтепона, а затем — металла. Алые капли на снегу нереальные, как подснежники в январе, и Стайлз не сразу понимает, чья это кровь. Осознание приходит с запозданием, и Стайлза накрывает неебически сильно. Он резко дергается, зачерпывает рукавами снег, пытается подняться, или отползти, или сделать хоть что-то, но зверя это лишь сильнее злит. Горячее дыхание опаляет кожу, Стайлз слышит, как когти пропарывают куртку и вонзаются в бока. Блядь. Блядь-блядь-блядь. Он совсем не чувствует боли, когда пытается вывернуться из-под тяжеленной туши. Дерек не в себе. Дерека здесь нет. Связь натягивается и лопается. Окончательно. — Здравствуй, Эрик. Волк замирает. Волк слышит. А затем резко и больно хватает за плечо и швыряет прочь от себя. Стайлз захлебывается в снегу, отчаянно кашляет, приподнимаясь на локтях, и упирается взглядом в горящие злостью глаза. Волк припадает на передние лапы, готовый броситься. Он рычит, ярится, а Стайлз тупо смотрит, как с белых клыков капает густая темная кровь. Зверь морщит нос и щерится, обнажая линию десен. — Нам давно стоило поговорить. Пульс выстукивает сто сорок, в ноздри бьет отвратительный ржавый запах, но боли нет. Слава богу, боли нет. — Эй, прости, что не навещал тебя. Знаю, должен был, — он говорит быстро, безотчетно, едва не глотая слова. — Моя вина. Я проебался. И в этот раз по-крупному. Волк замирает, дергает ушами и низко рычит. — Ты вернулся ко мне. Поэтому… поэтому Дерек пустил, да? Ты хотел быть со мной. С нами. А мы тебя предали. Я предал. Дерек отдавал тебе контроль, верно? Хотел помочь. Дерек ведь добрый, — голос срывается, дрожит, Стайлза самого трясет, колотит и подбрасывает, — вечно подставляется. Идиот. Но эй, Эрик… Дерек в этом не виноват. — Он сжимает занемевшими пальцами снег. — Только я. Я — мудак. Я — блядь. И это все — моя блядская вина. Но Дерек ни при чем. Это только между нами. Отпусти его. Он достоин большего, чем вот так вот сдохнуть. Ты ведь помнишь, когда Питер убил Лору? Им двигала злость и жажда мести. Но ты не такой. Ты — не Питер. Никогда не был. Не становись и сейчас. Стайлз говорит, говорит и говорит, потому что просто не может, блядь, остановиться, потому что даже не знает, с кем, с чем разговаривает. Понимает ли его Эрик? Или волка просто забавляет болтающий, отчаянно цепляющийся за жизнь человек? Он лихорадочно думает. У него нет оружия. Ничего нет, кроме болтливого языка. — Ты ведь понимаешь, что он умирает из-за тебя? Это неправильно. Ты же его так любишь. И он тебя тоже. Иначе… Иначе всего этого бы не было. Только вот я тоже его, мудака, люблю, слышишь? Зверь зло клацает зубами и вздыбливает шесть. — Хочешь отомстить? Валяй. Забери меня с собой. В этом ведь все дело? Поэтому ты позволил тебя найти? Хочешь, чтобы я остался с тобой навсегда? Так убей. Но Дерека оставь. Достаточно ему в жизни пиздеца, оставь, брось, будь хорошим волком, черт тебя дери. — Он дергает ворот куртки, разрывая петли, и обнажает горло. — Давай же, бери, пока дают. Перед глазами все плывет, слегка темнеет и мутнеет по краям, но он успевает увидеть, как черная тень отделяется от снежного покрывала и рвется вперед, к нему, опрокидывая навзничь. Горло рассекает, опаляет болью, и рот моментально наполняется кровью. Ее слишком, чрезмерно много, он сглатывает и чувствует, что его вот-вот вырвет. А потом слышится щелчок и треск, будто от лопнувшей лампочки. И боль резко исчезает.***
Он подскакивает, пытается сесть и со всей силы бьется обо что-то головой. Охает, сдавленно матерится и прижимает ладони к горящей макушке, пытаясь сфокусировать взгляд хоть на чем-то, но не успевает. — Тише милый, тише. — Его мягко перехватывают и укладывают обратно. Нежные, чуть прохладные руки накрывают его грудь и голову, которую он все-таки успевает запрокинуть, чтобы увидеть… — Мама? — голос сдавленный, передавленный, переломанный, как разбившийся хрустальный шар. Стайлз вновь отчаянно пытается сесть, подняться, но ее руки держат так крепко. — Мама?.. Мама!.. — Он хватает ее за ладони, вцепляется в бледную кожу пальцами, чувствуя, как сердце толкается в ребра, готовое вот-вот оборваться. — Успокойся, дорогой, я здесь. Все хорошо. Ты задремал. — Она мягко гладит его по голове, прижатой к ее коленям. — Плохой сон? Плохой? Нет. Хуевый? Вот это ближе. Он может только кивнуть и все-таки садится, продолжая держать ее руки. На этот раз мама не сопротивляется, только тихо-тихо вздыхает и улыбается. — Ты такая красивая, — восхищенно говорит он, чувствуя, как в горле першит, как горло горько и больно разъедает. Она и впрямь прекрасна, необычайно светлая, совсем юная, с распущенными по плечам волосами, в легком белом платьице. Такой она осталась на старых фотографиях. Такой она осталась в его памяти. Стайлз хватает ее ладони, прижимается к ним лбом, губами, и его мелко-мелко трясет. — Ох, милый, не плачь… — Нежные руки обнимают его, позволяя уткнуться в плечо, а тонкие пальцы гладят по голове. От мамы пахнет цветами, свежескошенной травой и чем-то еще, неуловимым и легким. — Это всего лишь сон. — Она невесомо целует его в макушку, но легче отчего-то не становится. Ему так много ей нужно сказать, о стольком рассказать, но он не может выдавить ни звука и, кажется, тонет в непроизнесенных словах. — Все будет хорошо. Мы скоро приедем. — Куда?.. — Стайлз запинается, поднимает взгляд над точеным плечом и натыкается на тонированное стекло, за которым клубится и стелется темный туман. Лишь сейчас он понимает, что они в… машине? Он резко поворачивается, но никак не может рассмотреть водителя. Мамины руки держат крепко, не пускают. — Кто там сидит? — Стайлз думает, что вот-вот закричит, но с губ срываются лишь сухие, болезненные хрипы. — Кто?.. Это кажется безумно, отчаянно важным. Он должен знать. Он. Должен. Знать. Слыша его, человек, сидящий впереди, чуть поворачивает зеркало заднего вида, и Стайлз на мгновенье встречается взглядом с оливковыми, светлыми глазами. — Куда мы едем? — тупо повторяет Стайлз, не в силах отвернуться. — Как куда, милый? Домой. Мы возвращаемся домой.***
Он просыпается. Снова. Приходит в себя, опутанный капельницами, окутанный писком датчиков. Боль в онемевшие мышцы приходит с запозданием, и Стайлз морщится. Будто чувствуя, как все нервы включаются по одному. Зрение словно подернуто неплотной дымкой, туманной завесой, никак не желающей спадать. Стайлз пытается сесть, но ему едва удается оторвать голову от подушки: потолок тут же кренится влево и опрокидывается вниз, придавливая обратно. — Стайлз?.. — он слышит голос, тихий, безнадежно зовущий его. — Не двигайся. Тебе нельзя. Я позову врача. Он хочет сказать: «Не уходи». Хочет сказать: «Не бросай меня одного». Но не может выдавить даже слабый стон. И слышит, как глухо, словно за толщей воды, хлопает дверь. — Где болит, милый? — Везде.***
Он то приходит в себя, то снова проваливается в никуда, ныряет и выныривает обратно. Падает, но никак не разобьется. Ему чудятся скользящие рядом тени, что-то шепчущие в темноту. Он пытается поймать их, но осязает лишь туман, тщетно вслушиваясь в шелест ускользающих слов. Ему кажется, что это никогда не закончится. И именно тогда он наконец пробуждается окончательно. Тело одеревенелое, словно он из живого мальчика превратился в Пиноккио, а затем и в щелкунчика. Стайлз на пробу шевелит пальцами, пытаясь сжать край белого накрахмаленного пододеяльника. С трудом, но они подчиняются, и в конце концов ему удается даже сесть. Ладно. Отлично. Голова слегка гудит, а в остальном порядок. Не считая ощущения, словно его сбил многотонный грузовик. Бывало и хуже. Это не то, с чем он не сможет справиться. Уж точно не теперь. В палате темно, а в том, что это именно палата, сомнений не возникает. Слишком белый потолок, слишком белые стены, слишком жесткая кровать. И запах. Отвратительный больничный запах, который не выветрится, открой ты хоть сотню окон. Стайлз слегка морщится, задев пораненную спину о край изголовья, и жалеет, что здесь нет ночника. Света катастрофически мало, и он едва различает собственные ладони. Кажется, его напичкали какими-то препаратами. Седативы?.. Память не слишком услужливо отбивает воспоминания о ночи, лесе и… Дерек. Эрик. Словно кто-то — по сердцу. И мокрой плетью. Эрик. Дерек. Разрядом тока. До черноты развороченной души. Он резко подрывается с места, едва не падает, теряя опору, и тут же чувствует, как его хватают теплые крепкие руки, быстро укладывая обратно. — Стайлз, тише. Успокойся. Голос знаком до бесконечных «слишком», и Стайлз слушается, и замолкает, и замирает соляным столбом, но успокоиться он не может. — Дерек?.. — Я. Тихо. На выдохе. Будто на цыпочках. Но ладонь не выпускает. Стайлз глотает сухой воздух и сжимает крепче. Окно закрыто жалюзи, ему отчаянно не хватает света, и Дерек будто чувствует и садится на краешек кровати, наклоняясь ближе. Бледный, словно смерть. Будто полуночный призрак. Кажется, что вот-вот растворится в воздухе, развеется утренней дымкой. Стайлз все еще не верит, что это не очередной кошмар, не наваждение. Не игра уставшего бороться мозга. — Всегда знал, что у смерти твое лицо, — едва слышно хмыкает Стайлз, потому что все это невозможно, и тяжело, и словно бы давит сам воздух. — По крайней мере — у моей. Дыхание Дерека щекочет скулу. — Ты не умираешь, Стайлз. Больше нет. «Еще не вечер», — едко рвется с языка, но Стайлз сглатывает слова комком желчи. И просто согласно кивает: — Больше нет. Дерек ничего не говорит в ответ. Просто смотрит. По-особенному. Иначе. Стайлз не помнит, чтобы хоть раз видел подобный взгляд, и не уверен, что мог бы дать ему определение. Он совсем, совершенно не понимает, что Дерек чувствует, и затянувшееся молчание обретает горчащие нотки. Наверное, они должны объясниться. Но, признаться, Стайлз понятия не имеет, что говорить. Предлагая себя в качестве альтернативы Эрику, он не думал, что будет делать после. Не заходил так далеко в своих мыслях, потому что не был уверен, что переживет это. И теперь он один на один с бесконечно молчащим Дереком, без связи, без малейшей возможности незаметно и точно прочитать, что прячется за взглядом его глаз, в его голове и душе. Наверное, он должен извиниться? За все то дерьмо, которое произошло с ними?.. Он слегка вздрагивает, когда Дерек касается его плеча. Тот хмурится, и на какой-то миг Стайлз успевает увидеть в нем усталую, въевшуюся боль. — Эрика нет. Ты можешь меня не бояться. — Это должно быть утешением, но на деле звучит безнадежно и зло. — Я никогда тебя не боялся, Дерек, — спокойно отвечает Стайлз и, чуть подумав, добавляет: — За исключением той пары раз, когда думал, что ты хочешь прикончить Скотта. Дерек неопределенно хмыкает, но, кажется, его отпускает. — Спасибо, — тихо добавляет Стайлз. — За то, что пришел. — Я должен был. Внутри что-то неприятно екает от этих слов, но Стайлз вновь понимающе кивает. Дерек со своим гипертрофированным чувством вины и ответственности, конечно, должен был. — Значит, ты помнишь, что случилось? — Я хотел убраться как можно дальше от города. — Дерек слегка передергивает плечами. — Но пришел я. — Но пришел ты. — Как всегда, волче. Стайлз Стилински — готов сорвать ваше самоубийство двадцать четыре на семь, без регистрации и смс, — фыркает Стайлз, и глаза Дерека резко жгут позолотой. — Я не собирался… — рычит он, но Стайлз легонько хлопает его по ладони и прищуривается. — Конечно, не собирался. Конечно, ты сбежал в ебеня не для того, чтобы не причинять никому вреда, и не для того, чтобы тихо сдохнуть в одиночестве. Дерек упрямо отворачивается, сжав зубы. Он выглядит чертовски паршиво и так охренительно хорошо. И возможно, сейчас Стайлз по-настоящему его видит. Он вздыхает, чувствует умопомрачительную жажду и машинально поворачивается к прикроватной тумбочке, но прежде, чем успевает потянуться, Дерек все делает сам. Не выпуская его ладони. Стайлз видит, как под кожей, по коже скользят перепутанные, ломанные линии черной боли, и снова вздыхает, принимая стакан с водой. Опустошает его залпом, но не спешит отдавать и вертит свободной рукой, перекатывая пару оставшихся капель. — Значит, — медленно продолжает он, — ты все же решил остаться. — Эрик убил бы тебя. — Но ты помешал ему. — Стайлз вдергивает брови. — Помешал. — Спасибо. — Стайлз чуть откидывается назад, на мягкие подушки. — Смерть — это хреново. — Хреново, Стайлз, — соглашается Дерек, когда они встречаются взглядами. И выразить невыразимое одними глазами — это точно про него. И внутри что-то обрывается, и сердце лопается, разбивается перезревшим гранатом. — Мне жаль, — выпаливает Стайлз, потому что больше просто не способен молчать. — Волче, мне пиздец как жаль. Это все было пиздец как неправильно. Я не имел совершенно никакого права, я не должен был, это просто… это пиздец. Я ужасно виноват. Перед тобой. Перед Эриком. Черт… — Он смотрит на Дерека и понимает, что, похоже, только что ткнул его в свежую рану. — Я знаю, — тут же бормочет он, — если бы не Эрик, этого всего бы не было, ты бы точно не… ты бы никогда… — Стайлз осекается, неуверенный, как продолжить. Не посмотрел бы на меня? Не поцеловал? Не трахнул? Блядь. Дерек не отвечает, просто подается вперед, коснувшись лбом его лба, и из легких будто выкачивают воздух, оставляя их обоих в полном вакууме. Стайлз, кажется, дышит одним лишь Дереком, дышит — и никак не может надышаться. Сердце колотится как оголтелое, трется о грудину перепившим валерианы котом и царапает ребра когтями. А Дерек сжимает это сердце руками, сдавливает, а затем разрывает, когда говорит: — Я пришел попрощаться. Негромко, почти неслышно, но слова раскаленным прутом вонзаются в позвоночник. — Вот как. Стайлз не говорит: «Этого следовало ожидать». Потому что следовало. Потому что ожидал. Дерек отстраняется, криво усмехается, а затем хмурится, вглядываясь в его лицо. — Понимаю, — продолжает Стайлз, — единственный вариант избежать дерьма нашего городка — свалить из него, и как можно дальше. Он вспоминает слова Питера. И помнит, что пообещал ему. Он думает, что Дереку так и правда будет лучше. И ему, наверное, тоже. У него все еще есть Скотт. Есть стая. Дерек вернулся — Стайлз получил то, что хотел. Да и что он может сказать? Попросить не уезжать? Остаться с ним? — Удачи тебе, Дерек. И не будь таким хмуроволком — девушкам это не нравится. «Девушки на это сразу западают». — Тебе тоже, Стайлз. Удачи. «Вот и все, — отстраненно думает Стайлз. — Вот так все это и закончится». Наверное, он должен испытывать облегчение, что все завершилось, что Дерек вроде как не собирается его убивать — еще раз — и даже не злится. Но блядский червячок сомнения, назойливо грызущий своим «неправильно», сводит с ума. «Если любишь — отпусти». — Мне пора, — произносит Дерек, поднимаясь с кровати. «Отпусти», — повторяет про себя Стайлз. Повторяет, когда Дерек выпускает его ладонь и поворачивается спиной. Стайлз хочет спросить: «Ты хоть что-то чувствовал?», хочет спросить «Это ты был со мной?», но продолжает молчать. И не говорит ни слова, когда Дерек тянет на себя дверь, когда болезненно яркий внешний свет очерчивает его силуэт серебром, почти ослепляя. — Прощай, Стайлз. — Прощай, Дерек. Дверь закрывается. А к Стайлзу возвращается боль.***
Стайлз думает, что это нормально. Что все проходит, и это — пройдет. Это нормально. Так всем будет лучше. Только вот ему ни хрена не хорошо. Он навещает Эрика на кладбище, он приносит отвратительно белые хризантемы и кладет их у аккуратного надгробия. А затем говорит, говорит, говорит, обо всем и ни о чем, и не может остановиться, пока поток слов не иссякает сам собой, а горло не начинает болезненно саднить. Эрик оставил ему переломанную душу и покрытую шрамами спину. Но если любишь — отпусти. И Стайлз отпускает Эрика тоже. Все медленно, но уверенно входит на круги своя. Вкладышами в пазы. И Стайлз помогает Скотту, и помогает стае, и расхлебывает сверхъестественные проблемы, разгребает их ложками-поварешками и собственными руками. Он старается игнорировать неебических размеров скол в своем сердце. И получается откровенно хуево. Потому что ему мерещится шелест шин и черный «камаро». Потому что среди сотен чужих лиц ему чудится одно, родное. Потому что во снах он видит отражение в зеркале заднего вида. Потому что зеленые глаза смотрят внимательно и с ожиданием. Потому что тишина и чернота там, где когда-то была связь, гниет и болит сильнее, чем надорванное клыками горло. И глупо отрицать, что «без Дерека я не могу дышать». А это бесит и злит, потому что бесконтрольно. Потому что — неудержимо. Потому что Стайлз устает от самого себя. Потому что не знает, куда себя деть. А затем получает письмо без обратного адреса. И это последняя ночь, когда Эрик ему снится.***
Улица Муфтар встречает его сияющими огнями, запахом горького шоколада и гомоном человеческих голосов. Она маленькая, но жизнь здесь плещется и бьет ключом, и Стайлз словно впервые действительно дышит. Он думает, что Париж в самом деле прекрасен. Что ради него можно и умереть. Стайлз на мгновение прикрывает глаза и глубоко вдыхает звенящий весенний воздух, вслушиваясь в неразборчивые слова. Он на автопилоте тянется к карману, в котором лежит письмо. От обычной бумаги будто исходит волна тепла, и это тепло кажется единственной реальной — и стоящей — вещью в мире. Он не до конца уверен, что это правда, а не первоапрельская шутка Питера. С него бы сталось. Но если есть даже крошечный шанс, что сказанное в письме — правда, он должен попытаться. Потому что «…если твое — то вернется». Может быть, Дерек и не его. Но он — Дерека. Он — для Дерека. И этим все сказано. Стайлз сверяется с буклетом — в последний раз — и наконец останавливается. Белые аккуратные столики, ярко-алые салфетки, мелодичная музыка. Parfait*. Он замирает. Забывает, как дышать. Взгляд разом выхватывает и кожаную куртку, и потертые джинсы. Взъерошенные волосы и бледное лицо. Светлые глаза чуть щурятся, уставившись в одну точку, пальцы касаются небольшой чашки, но не подносят ее к губам, оставляя завитки пара кружить в воздухе. Стайлз улыбается. И шагает вперед. — Я вижу тебя, Дерек, — шепчет он, зная, что будет услышан. Только тебя. Питер прав. Проблематично отпустить волка, вцепившегося в твое горло. Дерек держит давно и крепко. Но Стайлз и не думает отпускать.