Некромания

Всё дело в том, что ни Джеремайя, ни Джером не могли по-настоящему испытать привязанность или подарить кому-либо любовь, заботу или что-то в этом роде, исключая те случаи, когда это было актом притворства. Джеремайя думает, что Джером не заслуживает этого, но ведь и сам Джеремайя такой же сломленный мальчик из цирка, который годами злобно боролся со своим братом-близнецом. Но только теперь до него доходит осознание всего, что между ними происходило. Джеремайя предполагал, что сможет ненавидеть Джерома за то, что тот заразил его своим безумием, разрушил его моральные принципы, но теперь его глаза наконец-то открылись. Теперь он мог собственноручно творить всё, что пожелает, создавать и разрушать, как он всегда и хотел. Любовь. Вот о чём было всё это. В конце концов Джеремайя был вынужден подумать о любви. Да, ничто из того, что они делали друг с другом нельзя было причислить хоть как-то к понятию о любви. Они будто каждый раз пытались ожесточенно убить друг друга, но едва их ладони соприкасались, они делали вещи, нисходящие по моральной лестнице куда ниже убийства. Это было чем-то вроде общего фетиша, разновидности безумия на двоих – гадать, как далеко зайдёт другой в следующий раз. Это было довольно щедро со стороны Джерома – позволять Джеремайе экспериментировать над ними обоими – даже более щедро, чем Джеремайя мог пожелать. Джером всегда боролся с ним, всегда хотел занять более доминирующую позицию абсолютно во всём, но теперь он отступал, позволял Джеремайе смыкать ладони на своей шее, постепенно подталкивая их к той черте, где они, пересекаясь, падают. — Я хочу, чтобы ты стал тем, кем всегда должен был быть, - сказал однажды ночью Джером, взяв руку Джеремайи в свою и положив себе на шею. — Я хочу, чтобы ты посмотрел на себя потом, брат. Я хочу гордиться тобой. Джеремайя не искал одобрения Джерома. Оно ему было не нужно. Он определённо не нуждался в одобрении нестабильного, мерзкого, психованного человека, убившего их мать лишь от того, что у него случилась очередная истерика. Джеремайя хотел уважения, страха, благоговения и преданности, а не быть очередным питомцем в зоопарке психов Джерома. Он не был каким-то научным экспериментом, перенесённым из детства Джерома. Он был молод, амбициозен и голоден, и он каждый раз вырывал руку из ладоней Джерома, заранее зная, что скоро вернёт её на законное место. Он хотел попробовать кровь, но не плясать в ней дикие танцы, а лишь ощутить на кончике языка. Беда была в том, как сильно Джеремайя жаждал убить своего брата, хотел избавиться от него, наблюдать за его предсмертными страданиями, возможно даже осквернить его холодное тело, как, вероятнее всего, это сделал Джером с трупом их матери (ревность всегда была отличительной чертой семьи Валеска), но не мог. Он часто ходил кругами по комнате, размышляя, имеет ли это какое-то отношение к любви и приходил к тому, что да, имеет. Ведь во всех его сценариях убийства в конце появлялся Джером, чтобы было кому похвастаться своей изобретательностью. И кого можно было потом трахнуть. Экко никогда физически не привлекала Джеремайю. Он пытался переспать с ней один раз, но не смог заставить себя почувствовать от этого хоть каплю удовольствия и привести всё к логическому окончанию. Завершилось всё тем, что он чувствовал себя безмерно жалким и мастурбировал на гей-порно в номере отеля. Такая уж привычка со средней школы. Он не занимался сексом с девятого класса и до того момента, как они с Джеромом снова объединились. Тогда, в школе, это было странно, но хорошо. Он напился дешёвого вина из бумажной пачки, украденного в местном супермаркете и позволил старшекласснику увести себя с шумной вечеринки. Возможно поэтому Джеремайя чувствовал себя наконец-то правильно, когда начал стабильно отсасывать своему психованному брату. Это было восхитительно, отвратительно, но это было истинной природой их отношений. Теперь у Джеремайи было рядом тело, которое он всегда хотел, которое раздражало его, но хотело в ответ. И Джером был хорош, чертовски хорош. Конечно, Джеремайя не стремился говорить ему об этом. Он и думать об этом старался поменьше. Он знал, что Джером всегда был общительным, он был достаточно близок со многими людьми из цирка, страшно представить, насколько близок, судя по тому, какое удовольствие он мог доставить. Джеремайя не хотел знать, сколько ублюдков познали тело его брата. И он научился не думать об этом, ведь стоило только на секунду представить, как от возбуждения могло не остаться и следа, только мысли, тяжелые и распаляющие. Джеремайя любил секс, боль и своё отчасти новое тело. И, возможно, он даже немного меньше теперь хотел смерти брата. Но ему всё ещё часто снилось, как выглядел бы мёртвый Джером с холодной, серой, шелушащейся кожей, тонкими ломкими костями. Наконец-то улыбка сошла бы с его лица. Он думал об активных стадиях разложения, о гниении плоти его брата, о том, как всё это месиво рано или поздно превратится в жидкость и просочится под землю, доказывая, что Джером всего лишь человек – мясо, кости и кровь. Он озвучивал всё это брату так, будто это был лучший разговор для постели, и Джером ловил каждое слово с восхищением, периодически прерывая рассказ тем, что грязно просовывал свой язык между зубов Джеремайи или слишком сильно сжимал руку на члене, заслушавшись. — Какого я цвета? – спросил Джером, затаив дыхание. По его пальцам едва ли не каплями стекала их общая смазка, когда он сильнее стискивал головки их членов. Глаза Джеремайи закрылись, дыхание было сбитым, а дрожащий пронзительный звук, который издал он сам, прервал поток его же мыслей. — Скажи мне, какого я цвета, Майя. Бёдра Джеремайи инстинктивно толкались в руку Джерома, он сгрёб в горсть влажную простынь рядом со своей головой и прошипел сквозь зубы: — Ты… Ты становишься зелёным. Зелёный, чёрный, бурый, который скоро превратится в фиолетовый. Ты распадаешься, гниешь изнутри. Твой череп почти чёрный. —Вау, а ты льстец, братишка. – Глаза Джерома сияли больным восторгом. — Даже не знал, что ты думаешь об этом так много. Расскажи, расскажи мне ещё. Джеремайя облизал пересохшие губы и впился руками в запястья брата – он был готов кончить в любой момент. Было жарко, колени подрагивали. — Мухи будут жить в твоей плоти и назовут тебя своим домом. Саркофагом. Они будут любить тебя сильнее, чем я когда-либо мог. — Ну же, ещё, - Джером проворачивает руку, заставляя Джеремайю издать резкий стон, гвоздями вошедший под кожу брата. Джеремайе было сложно продолжать, он делал это уже скорее из гордости – Джером не должен знать, что может довести его до состояния немого животного. — Твоя кожа сухая, она отпадает, ты разваливаешься куски и таешь в земле – блядь, Джером, пожалуйста, - выдохнул Джеремайя, выгнувшись под братом и сильно зажмурив глаза. Его яркий рот приоткрылся, дыхание постепенно успокаивалось. Джером поцеловал Джеремайю в открытые влажные губы, толкаясь языком в его рот. Джеремайя потихоньку осознавал, что снова сдался, снова позволил Джерому втянуть их в это, но было уже поздно. Поэтому он вплёл пальцы в густые волосы на его затылке и ответил на поцелуй. Джером не отстранялся, он тепло дышал брату в рот, его глаза были тёмными от удовлетворения. Он чуть подвинулся и принялся собирать сперму с рубашки Джеремайи, слизывать её со своих рук, пока тот пытался полностью выровнять дыхание. — Не могу дождаться, когда ты на самом деле убьёшь меня, красавчик, - сказал Джером охрипшим, простуженным голосом, - Я собираюсь получить от этого максимум удовольствия.