Первым его грехом была зависть.
Трэвис не мог не завидовать, скрипя карандашом по измазанным грифелем листам своей злосчастной тетрадки по алгебре, но лучше от этого не становилось. Наблюдать за тем, как Ларри скользит своей костлявой ладонью по сутулой спине, как прядки голубые заправляет за ухо проколотое, как так по-дружески вроде как, а на деле блевотно нежно каждое касание своё разменивает на дрожащий вдох — сущее мучение. И вместе с тем, почти больно, объективно больно просто замечать, как Джонсон смотрит таким плывущим и трепетным взглядом на уснувшего друга, кончиками пальцев перебирая лазурную россыпь волос на парте. Нужно быть полным придурком, чтобы не понять, что творится на душе у Джонсона. Но достаточно быть просто Салли Фишером. Тем не менее, ничего не менялось. Изо дня в день Ларри тянулся острым кончиком носа то к макушке, то к шее, то руки чужой касался невзначай, то с каким-то особенным трепетом горячо что-то на ухо шептал, указывая на что-нибудь глупое в дальней части коридора. И только Трэвис, да, только он один замечал, как ладони широкие дрожат перед тем, как плечи угловатые притянуть к себе ближе. Каждое прикосновение — самый настоящий ритуал, наверняка неописуемый такой кульбит сердца и души, спирающее дыхание и цветные пятна перед глазами. Как же, мать вашу, как же сильно Трэвису хотелось бы на одно мгновение — туда — на место этого самого проклятого Салли Фишера. Когда у Фелпса хрустит поломанный карандаш, он просит учителя выйти.Следующим его грехом стала ложь.
Фишер не был плохим парнем, скорее даже наоборот — он был настолько хорошим, что это не вписывалось в мировоззрение. Каким-то вот слишком… Слишком или, может быть, просто очень правильным в том самом неправильном смысле слова, которое навязчиво крутилось на языке. Трэвис не мог с точностью сказать, как он относится к своему вроде-бы-как-наверное-другу, но уж точно никаких влажных фантазий касательно Салли он не строил. Даже и не думал. А вот Ларри думал, поэтому тогда он — ей-богу, как псина гончая — моментально следом выскочил, по горячим следам настигая Фелпса в мужском туалете. Подумать только. Он даже скрыться от него не успел. — Он тебе нравится? Очень близко. Раскалённое дыхание Джонсона обжигало кожу, пока в его глазах дикое зверство огнями последнего круга ада плясало. Адреналин всплеснул в крови, всё внутри натянулось тугой-тугой струной, одним узлом сжалось и свернулось где-то в самом низу живота. Ларри вжал Трэвиса сильнее, ладонями до костяшек белеющих впиваясь в раковину по обе стороны от вздрогнувшего тела, что лишь сильнее назад прогнулось, уже едва ли не упираясь острыми лопатками в уляпанное чёрт знает чем зеркало. Трэвис весь дрожал. Дрожал от этого ненормального, господи, самого ненормального на свете удовольствия. — Отвечай, — рык гортанный, почти губы в губы. Вдох поделился надвое, став чужим выдохом. Трэвису пришлось вытянуть руку, в грудь чужую опираясь и, о боже, как же неистово билось сердце под тонкими пальцами. Трэвис в ловушке. Правда для него — отца святого милостыня, и он от неё безбожно отказывается. — Да.Он не знает, как называется его третий грех, но ему кажется, что он попросту не доживёт до выпускного.
Вечерами в церкви проходит служба, а в доме происходит содом. Салли для такого не подошёл бы — Салли милый и чистый, Салли немного сторонится плотского удовольствия, а ещё Салли не знает о том, что на деле чувствует его «лучший друг». Ларри не может вот так вот — грубо, с укусом до крови раздирающим губы — поцеловать своего милого Салли, он вообще не может его как-либо поцеловать, и тот их первый поцелуй с Трэвисом — просто очередной акт его неугомонной злобы, что невольно просочилась наружу. Просто потому что Ларри думает, что Трэвису нравится Сал, а ещё он думает, что им обоим не светит, и вот так отрываться друг на друге — совершенно нормально. А Трэвис думает, что думальщик из Джонсона, определённо, крайне хуёвый, но он податливо молчит, подставляясь под руки и зубы, молча глотает стоны и молча глотает боль. Трэвис молча всё проглатывает, абсолютно всё, что ему от Ларри достаётся, а после позорно просит больше, молча, молча, только молча терпя, когда на рваном выдохе меж губ сухих не его имя скользит. Трэвис чувствует себя отвратительно. Трэвис чувствует себя использованным. И пока Ларри думает, что они оба друг друга используют, он мечется от угла к углу, когда снова один остаётся, просто потому что Джонсон ни на одну минуту не задерживается, не хочет ни себя, ни его видеть, и всё между ними — это просто одно мерзкое использование друг друга, от которого обоим не легче. Даже если быть очень грубым, даже если спину чужую царапать до полос красных, даже до крови, до плоти горячей кусая и скользя непослушными влажными руками меж тел — лучше не станет. Легче не станет. Даже если закурить следом за Джонсоном, ловя удивлённый взгляд — нет, блять, легче не станет. Трэвис не знает, почему и зачем он это делает, Трэвису хуже и хуже, а он всё дальше и глубже заходит — их почти ловит отец, их почти уличают за школой, он почти успевает всё убрать, застирать глубокой ночью, а утром на коленях в молитве просить господа поскорее сдохнуть, чтобы вечером снова поддаться жару, не его именем срывающимся с губ прямо на ухо, не его лицом предстающим в чужих зажмуренных глазах. Трэвис не знает, почему и зачем он это делает. Трэвису хуже. Всё хуже. Трэвис колени стёртые сжимает в ванной, в его руках дрожит и скачет лезвие бритвенное, и Трэвис думает…Он думает, что он попросту не доживёт до выпускного.