Осколки Льда, Осколки Лета

— А ведь сказки лгут, — еле слышно полустертыми, ссохшимися от старости губами прошептала старая женщина, отчаянно силясь разглядеть своими выцветшими, блеклыми как тусклое стекло, почти слепыми глазами неожиданного гостя, притаившегося у порога, среди причудливых теней, что окутав комнату, погрузили ее в беспросветный сумрак, переливающийся всеми оттенками серого. Она уже почти и не помнила времена, когда ее дом был иным — бедным, но чистым и светлым. Слишком много ударов пробили часы — единственная дорогая вещь в ее обители — с тех пор, когда свет, струившийся сквозь кристально-прозрачные стекла окон, заливал весь ее дом, разлетаясь по стенам сотнями бликов, отражаясь бесчисленными пляшущими солнечными зайчиками, которых так любили, заливисто смеясь, пускать ее внуки. С уходом ее внуков дом превратился в пустое гнездо, свитое лишь из теней, которые едва рассеивал болезненный, колеблющийся свет оплывших свечей, слабеющий с каждым дуновением ночного ветра, проникающего сквозь щели в окнах, которые некому было залатать, пыли что, улегшись на ковер и мебель толстым, почти мягким, слоем, окрасила их в серый цвет, а на окнах нарисовала свои грубые грязные узоры, так непохожие на утонченные прикосновения зимы, заставила потускнеть венецианское стекло в огромных часах да жухлых колючих лоз, увивающих мансарду, подобно терновому венцу. Видит Бог, она боролась, сколько могла. Приводя дом в неизменный порядок, не оставляя ни единой пылинке даже призрачного шанса на существование, она оставалась спокойной, убеждая себя, что Кай — ее единственный горячо любимый внук — и Герда — соседская девочка, ставшая ей родной — просто заигрались где-то, позабыв о времени, и вот-вот на лестнице мелькнет поступь детских шагов, а после скрипнет дверь, и дом озарится их беззаботным смехом. Наливая обеспокоенным родителям Герды чай в сияющее чистые, но слегка потрескавшиеся кружки, она горячо убеждала их не терять надежды и ждать, верить, произносить слова всех известных им молитв, а после ухода гостей читала вслух Евангелие, сидя в старом кресле с заботливо заштопанной обивкой, краем глаза любуясь розами на мансарде. Кай и Герда любили эти алые, прекрасные цветы с обманчиво-нежными как крылья бабочки лепестками и острыми как иголки для ее вышивки шипами, проводя бесчисленные часы в своей импровизированной беседке. Поэтому она ухаживала за ними, надеясь, что горящие алым, как капли крови, что порой неосторожно падали на белое полотно ее вышивки, цветом лепестки, приведут ее заблудших детей домой, станут для них светом маяка на пути из тех мест, о которых ей не хотелось и думать. — Мы не верим в их смерть, — пели птицы, успокаивая ее пронзительными трелями. — Я не верю, — завывал ветер, стучась в ее окна. — Я не верю, — шептало солнце, согревая ее и розы ласковым светом. Она верила им и забывала о горьких предчувствиях и дурной молве, отгоняя от себя сомнения молитвами, неизменно держа Евангелие в руках. Первым ушел Кай, бросив пару хвастливых фраз вместо прощания, и потерялся в белой мгле, в танце снежинок, кружащихся под музыку завывающей вьюги, слившись с белым пустым светом зимних небес. А за ним ушла Герда. Бедная маленькая девочка, любящая названного брата всем сердцем, не в силах больше выносить тоску и ожидание, растворилась в солнечных лучах, оставив после себя лишь звон новых башмачков, что угасал с каждой секундой, уступая место привычному и размеренному ритму старых часов. Она ждала, но время было не на ее стороне. Строгое, четкое, равнодушное и безжалостное ко всему, оно тянулось непримиримой тоской и летело с четким стуком мастерски отлаженного механизма, что скрывался в ее часах. Огромные напольные часы, облаченные в красное дерево, испещренное изысками узоров диких трав и прекрасных роз. Совсем неотличимых от тех, что цвели за ее окном. Единственная вещь, что напоминала старушке о том, что ее семья некогда обладала властью и богатством, а ныне была лишь обедневшим, разоренным, всем забытым родом, потерянным среди летописей историков. Время отсчитывало секунды ее жизни, уносило все дальше и дальше от любимых внуков и ничего не дарило взамен. Время отняло у нее все. Умерли родители Герды, умерли без улыбки на губах, лишь с разбитыми сердцами и тоской по дочери, что как мотылек упорхнула от них ради пламени, что горело, сжигая все остальные чувства, в ее душе. Истерзанные, состарившиеся раньше времени, они умерли с разницей в один день. Старость забрала у нее и молитвы, оставив лишь невнятный плач к небесам. Слабыми глазами она не могла больше ни разглядеть узоры рисунков на ткани, ни строк в молитвенниках, а старческая память играла с ней, то подбрасывая нужные слова, то стирая их. Очки, что помогали ей прежде, лежали, забытые, в пыли — сейчас от них не было никакого толку. А руки ее, покрытые сетью глубоких морщин, похожие на хрупкие ветви дерева, обтянутые дряблой, тонкой, как пергамент, кожей, которую вот-вот прорвут хрупкие, рассыпающиеся кости, предали ее, отказавшись слушаться. Окна заросли грязью и пылью, которую было ей не под силу стереть. Чашки раскололись на сотни фрагментов, падая из слабых ладоней как бескрылые птицы, грезящие о небе. С одной мечтой — разбиться. Стала серой и ткань вышивки, к которой она больше не прикасалась, не в силах нитку вдеть в иголку. А розы, прекрасные, дурманящие, придающие нищему жилью блеск королевских палат, иссохли, завяли, обратившись в тленные мертвые цветы, рассыпающиеся от одного прикосновения в пыль. Больше для маленьких глупых мотыльков не горело пламя маяка, утих зов теплого дома для блудных детей. Она пыталась встать и сделать что-то — смахнуть пыль, впустить солнце, воскресить завядшие цветы — но все было тщетно, старость лишала ее сил, придавливая к креслу, лишая рассудка, оставляя ее плавать по волнам памяти. Будто в какой-то миг, с роковым ударом часов, в ней сломалось что-то, некая хрупкая преграда, возведенная верой и надеждой. Все чувства, что запирала она, теперь разбили ее, как фарфоровую чашку в ослабевших руках. Разбили тело ее, превратив в рассыпающуюся от времени старуху, и разум, сделав ее безумным, потерянным, испуганным ребенком. Отрешенная от всего, она слушала бой часов, над которыми, казалось, время не имело силы, порой думая о том, почему смерть не забирает ее. И, кажется, сейчас стрелки часов, что будут биться и до конца света, заведенные рукой мастера, наконец, начали свой отчет и для нее, приблизив к смерти. Она пыталась улыбнуться, отмечая боль, коснувшуюся ее судорогой, что свела мышцы. Она и не помнила, когда последний раз улыбалась после того, как похоронили родителей Герды. Больше некого ей было утешать. А сейчас ее попытка улыбнуться выглядела болезненным, мучительным оскалом выжившей из ума старухи. Впрочем, разве она не была ей? Она, не помнящаяся ничего и утонувшая в пыли странных воспоминаний. Спутник ее молчал, прожигая темными с едва заметным багровым отливом глазами, в которых не отражалось ничего — ни узнавания, ни презрения, ни насмешки, ни сочувствия. Лишь безразличие без капли интереса. Но вопреки своему слабому зрению, она узнала его, отметив знакомые черты. Все тот же длинный плащ за плечами, будто сотканный самими жнецами ночами, те же черные, слегка мерцающие доспехи и отрешенное, безучастное лицо, ослепляющее мраморной белизной кожи. — Ты приходишь дважды, — молвила старуха, осмелев. — Первый раз — рассказать свои сказки. Второй — забрать в свое царство. Мужчина лишь кивнул, его тонкие, бледные губы не дрогнули ни в насмешке, ни растянулись в приветливой улыбке. — Имя тебе Смерть. Но я прошу тебя, расскажи мне еще одну историю. Историю о них! — О ком, Эвелин? Разве тебе не было достаточно моей сказки? Старуха содрогнулась от звучания своего имени в призрачных устах. Когда-то она уже его встречала его, темного всадника с застывшими глазами, в которых не было ничего, кроме странного блеска. Ей уже доводилось видеть его прежде — будучи беспечной девочкой, легкомысленной дочерью богатых родителей, даже и не подумавшей выучить уроки. — Прошу же, — в голосе ее звучала плавящая губы мольба, столь отчаянная, что никогда не снилась холодным и далеким небесам, — расскажи же мне о Кае и Герде! Прошу тебя, будь милосердным! Исполни же последнюю волю умирающей. — Ты помнишь мою сказку, Эвелин? Эвелин не могла забыть ее ни будучи маленькой девочкой, ни подростком, ни взрослой. Комнату будто снова окутал холодный, пронизывающий до костей и обращающий их в лед, ветер, что звенел в ее ушах эхом, когда черный всадник отворил ставни окна ее детской и усадил ее позади себя с такими же растерянным детьми, как и она. Звук его голоса, сплетаясь с раскатами ветра, грянул над землей, как раскат грома. Они неслись над городом, как вихрь, но в этом вихре она слышала слова, что желала забыть всем сердцем. Черный всадник, проверив ее отметки, неважные и слабые, затянул свою песнь, свою прекрасную, но темную, жестокую, злую, пугающую до самых кончиков нервов сказку. Эвелин, сквозь пучины своей памяти, прорывалась назад, вспоминая лица детей, которым не повезло сидеть рядом с ней, позади всадника на могучем коне, готовом, казалось, в любую секунду сбросить их всех прочь. Детское сердце многое не может понять, но остаться слепым к чужим страданиям не способно. Она навсегда запомнила этот ад. Многие кричали, а некоторые пытались спрыгнуть с коня, разбиться о гранитные улицы, пасть на шпили церквей, погибнуть страшной смертью, лишь бы не слушать его слова. А кто-то, как она, пытался отрешиться от реальности, от красивого голоса, равнодушно повествующего о страшных вещах. Еще не раз его слова, сухие, безжалостные, оживали в ее воображении, врываясь в ее сны, где страшная сказка обретала плоть и яркость, новые образы и черты. Не раз родители успокаивали заплаканную Эвелин, боящуюся спать и вновь погружаться в странный мир черного всадника, древнего как мир. Древнего как бог. Древнее, чем Бог, что не сумел защитить их. Она боялась разматывать эту нить, что бесконечным, причудливым образом путала все известные сюжеты и образы, выворачивая их наизнанку, делая их отвратительными, лишая сна и надежды, оставляя лишь детский, безотчетный, захлестывающий как плеть страх. Сказки о смертях и предательствах, о братьях, убивающих братьев, как в самых ужасных библейских сюжетах, о поражениях и разочарованиях. Сказка длилась долго, мягко перетекая из одной в другую, будто была вечной, как бой часов. А сейчас ей вспомнился самый страшный из всех отрывков. Сказка об осколках льда, что пронзая глаза и сердце, заставляют видеть мир лишь отражением в кривом зеркале. Гадкое творение троллей, разбитое где-то в сердце бесконечных небес. — Осколки? — тихо прошептала она, глядя на своего неожиданного гостя. — Да, — кивнул он. — Один из них — в сердце твоего внука. Весь мир для него — уродлив и безобразен, так меняет его волшебное стекло. Весь мир ему отвратителен и гадок. — Но он жив? — с надеждой прошептала она, чувствуя боль в затекших уголках губ. — Жив. И Герда, твоя названная внучка, жива. — Где же они? Они когда-либо встретятся? — Никогда, — жестоко ответил всадник, прожигая ее глаза своими темными очами без проблеска эмоций. — Никогда им больше не увидеть друг друга. Его сердце заволок холод. Ее — летнее тепло. Эвелин лишь слабо дернулась, не в силах задать новый вопрос. — Кай, твой милый Кай, прогневал Снежную Королеву своими дерзкими словами. Старушка вспомнила, как он нелепо грозил посадить ее на печь, сидя около изрисованного вьюгой окна. Она тогда лишь улыбнулась, а маленькая Герда похлопала в ладоши. — Она забрала его, привязав его санки к своим. И унесла на край света, в свои ледяные чертоги. Эвелин почувствовала на коже дыхание холода, обжигающее, безжалостное, как северный ветер. — Чертоги ее на краю земли, в самом сердце снежных пустынь, с белизной которых твоей вышивке никогда не потягаться. Ее края прекрасны, хоть и пусты. Ни одна душа не выдержит этого холода, пронизывающего плоть и сковывающего сердце, обращая его в осколок льда. Твой дорогой Кай, — он произнес это равнодушно, без малейшей усмешки, — полностью в ее власти. Эвелин почувствовала, как тело пронзает ветер, а руки покрываются тонкой коркой льда. — Он раб ее, ее паж, ее слуга и ее фаворит. Она целует его и сердце его, почти мертвое, пронзает холод, которого он не чувствует, лишая всяческих эмоций. Чужды ей страсти и чужды страдания, но к Каю она привязалась, задавшись целью сделать его своим спутником. Он играет с вечностью, пытаясь сложить ее из снежинок, но никогда этого не сделает. А Королеве нужен Король. Пред старухой будто возник Кай — живой, реальный, осязаемый, которого так легко потрогать, растопив лед. Но руки ее проходили сквозь его плоть, а слепые глаза, вопреки всему, с легкостью отмечали малейшие изменения в его облике. Пред ней предстал Кай — ее любимый ребенок, которого она нянчила, воспитывала, читала сказки — но был он теперь иным. Безумной старухе виделся не маленький мальчик с дерзким смехом, а юноша, холодный, безразличный ко всему миру. На пушистых его ресницах иней плел свою паутину, а волосы, по-прежнему длинные, будто утратили свой цвет, словно покрывшись тонким слоем льда. Призрачный Кай сидел на сверкающем, идеально ровном полу изо льда, а в руках держал тонкие, обманчиво хрупкие льдинки. Но они не таяли от его дыхания, не плавились, растекаясь ледяным дождем, в его руках. Старуха с ужасом поняла, как он изменился. В глазах — кривые зеркала, в сердце — осколки, а плоть его теперь лишена человеческого тепла. — Он не чувствует холода, — продолжал он, — поцелуи Снежной Королевы лишили его всяких чувств, подчинив его ей. Он не способен больше любить, но к ней, прекрасной, идеальной скульптуре изо льда, испытывает лишь восхищение. Она — идол, созданный руками бога из ледяной глыбы, и он готов служить ей вечно. Смотри же, кожа его бела, как первый снег, а глаза холодны и пусты — сини, как замершее море. А память его стерта. — А Герда, — слабо молвила она, не в силах видеть своего внука таким чужим и далеким. Сияние тонких, обманчиво хрупких ледяных граней, рассеялось, уступив место ослепительному солнечному свету. Видение изменилось, и вместо бледного юноши ее взору предстала девушка, похожая на него, как ясный день на непроглядную ночь. То есть полная противоположность. Старуха с трудом узнала маленькую смешную девчонку с рыжеватыми кудрями и россыпью веснушек на лице в этой взрослой и сияюще прекрасной молодой девушке. Свет, казалось, сквозил во всем ее облике, лился сквозь кожу, идеально белую и гладкую, будто из сердца. Свет падал на ее волосы, обращая рыжину в чистое золото, о котором грезили, дни и ночи прожигая жизни в лабораториях, средневековые алхимики. — Герда ушла вслед за Каем, желая отыскать его, ни капли не заботясь о собственной жизни. Наивная девочка, она чуть не утонула в реке, но старая колдунья вовремя нашла ее и вытащила, приведя в свой дом. Чудный дом с диковинным садом. Эвелин почудился аромат трав и цветов — сладкий, нежный, дурманящий, теплый и летний, но незнакомый. Цветочная симфония поражала, но все же в ней не хватало одной единственной ноты. Финальной, венчающей эту удивительную неслышимую музыку одним мощным аккордом. Сад колдуньи, должно быть, был полон самых редких и изысканных трав со всех уголков мира, но не было в этом царстве королевы. Королевы цветов. Эвелин сразу поняла, что для полноты коллекции не хватает лишь роз. Так любимых Гердой роз. — Ты права, — ответил всадник. — Колдунья, выслушав ее сбивчивый рассказ, избавила сад от роз, чтобы Герда ненароком не вспомнила о Кае и не покинула ее. А сама она, очарованная девочкой, заколдовала ее, заставив позабыть о названном брате. — И что же теперь с ней? Удивительно ярко в ее ушах раздались птичьи трели, мелодичные, звонкие, легко переплетающиеся между собой в песни, которые никогда не сочинить даже великому композитору, а вторил им тихий шепот, ласковый, убаюкивающий, будто рассказывающий сказки. Эвелин показалось на миг, что перед ее глазами мелькнули птичьи крылья, а может и лепестки цветка, раскачивающего на ветру. — Герда теперь живет в этом заколдованном саду, до рассвета слушая сказки говорящих цветов, но ни одна из них не расскажет ей ни о снежных чертогах, ни о ее прошлом. Герда теперь беззаботна, окутана солнцем, что ласкает ее. Больше она не помнит ничего и не пытается вспомнить. Она забыла и Кая, и тебя, и свой дом. Колдунья любит ее и учит колдовству, но никогда не позволит ей вспомнить. Скоро настанет день, когда Герда покинет ее дом, и никто ее не сможет удержать. Но путь никогда не приведет ее ни на север, ни в ваш маленький городишко. Старуха замерла, пораженная увиденными картинами. Кай и Герда, так любившие друг друга, теперь совсем иные. Больше они не помнят даже имен друг друга и ее имени тоже. Она — дитя лета, купающаяся в солнечных лучах и пении птиц, маленькая колдунья, готовая полюбить весь мир, но забывшая тех, кто когда-то любил ее. И Кай. Дитя зимы, любимый спутник Снежной Королевы, холодный и бездушный, как свет луны, что озаряет чертоги, из которых он и не пытается сбежать, наслаждаясь поцелуями ледяных губ на мраморной коже. Ночь и день. Луна и солнце. Которым не встретиться никогда. Как это возможно? — Скажи же, — прошептала старуха, прикрыв глаза тонкими, как пергамент, испещренный сетью слов, веками. — Они счастливы? — Герда счастлива, разве кто-то может быть несчастным, живя в земном раю? Она легкомысленна, беззаботна и легка, как ветер весной. А Кай… Его сердце — булыжник, слабо перегоняющую холодную, как вода, кровь. Он слепо предан своему идолу, но даже она не смогла бы зажечь в нем хоть искру любви. Ни любви, ни радости, ни тоски, ни страдания. Он чувствует ничего, душа его давно погребена под слоем снега, что возвел на равнине ледяные хоромы. Он абсолютно отрешен. Но если ты спросишь меня, то я отвечу — счастлив. Разве его безмятежность и ледяное, нерушимое, как айсберг, что сокрушает корабли, спокойствие не есть счастье в его высшем понимании? Он счастлив. Старуха тяжело вздохнула, чувствуя как сердце, еще миг назад будто сжатое чьей-то железной рукой, вновь начинает, путь и слабо и угасающее, биться. — И я, поверь, — продолжил Смерть, — завидую ему, равнодушному, намного больше, чем ей с ее вечной улыбкой и ангельским смехом. — Тогда и я буду счастлива за них. И счастливой я уйду за тобой в свой последний путь. Она думала, что не сможет даже встать с кресла, но старческое тело неожиданно стало легким, как пух на ветру. В последний раз оглядев комнату, что вдруг увиделась ей так четко, как много лет, а может и веков назад, она остановила взгляд на часах и грустно улыбнулась им, прежде чем отвернуться и подойти к Всаднику, что уже протянул ей закованную в черные доспехи руку. На секунду ей показалось, что отлаженный механизм жалобно звякнул, будто понимая, что больше некому засыпать под его тиканье и просыпаться под бой его курантов. ~ 2013 ~