От "Эй" до "Дис"

      Бои ботов Хиро воспринимал не только как источник больших и, сравнительно, лёгких доходов. Нет. Подпольное увлечение, любимое тысячами за эффектное зрелище, юный Хамада с гордостью и искренним теплом, которое проступало в его ещё не совсем сломавшемся голосе, называл своей личной отдушиной. Это было тем занятием, за которым время летело со скоростью света, и от которого почти что нельзя было оторваться. Трудно выйти из игры по собственному желанию, когда адреналин бьёт в голову, даря чувство вселенского превосходства и мнимой непобедимости, и когда ставки возрастают с каждой промелькнувшей секундой, увеличивая и без того громадные кучи хрустящих купюр. После вхождения во вкус, каждый раунд напоминает принятие новой дозы желанного наркотика, сладость которого активирует доселе неведомый букет сложных эмоций. Пьянящие чувства будят эйфорию, заставляя её разносить переливающийся кайф по крови. Сердце словно кувыркается в груди, грозясь выломать рёбра нетрадиционным способом в те моменты, когда затуманенное дымкой от взорвавшегося адреналинового фейерверка сознание, кричит мозгу дать приказ непослушным пальцам нажать на новую комбинацию кнопок на панели продвинутого джойстика. Желваки сводит от мучительного ожидания сигнала, а зубы елозят друг по другу от нервов, портя эмаль. Веко всегда непроизвольно дёргается в то мгновение, когда разрешено активировать бота.       Всё это было… таким крутым.       Ни один наркоман не испытывал во время снюхивания порошковых дорожек той экзальтации, которая посещала Хиро тогда, когда он переступал порог заброшенного склада на окраине города, погружаясь в пропахший алкоголем, железом, гарью и потом мир мелкосортных рецидивистов, жалких мошенников, горе-ремонтников и страшных, как сама жизнь во всей её убогости, уголовников. Ни одно нравоучение Тадаши не могло перебить вонь кучи мятых банкнот, сунутых под нос на фарфоровом блюде. Торчки со своего увлечения имели лишь постоянные траты, да вечную ломку в то время, как он, юный гений робототехники, уматывая от разборок и полиции, получал лишь натёртые ноги, битые колени и карманы, из которых, в буквальном смысле, сыпалась зелень с большим количеством нулей. Пусть он балансировал на грани между тем, чтобы считаться малолетним преступником, будущее которого сулило лишь штрафы, домашний арест с дурацким браслетом на ноге, разочарование братца, да слёзы тёти Кэсс, в глазах которой читалось бы немое: «Где я ошиблась?», и тем, чтобы быть перспективным молодым студентом лучшего университета Сан-Франсокио, подающего пример своей креативностью и пытливостью ума, он всё равно остался бы четырнадцатилетним парнишкой с ветром в голове и жаждой лёгких денег. Этого просто не изменить, сколько бы записей не появлялось в его личном деле, сколько бы «взрослых» разговоров не проводил с ним старший брат, сколько бы раз офицеры не запирали перед его носом решётки. Быть пойманным добрых пять раз на одном и том же за свою относительно короткую жизнь означает одно из двух: либо Хиро просто не умел нормально ни бегать, ни прятаться, либо он просто являлся неудачливым придурком, который в сорока процентах случаев выбирал из списка именно то место для боёв, куда несомненно должны были нагрянуть стражи порядка. Второй вариант, несмотря на довольно средние показатели физического развития, был более вероятен. Не то, чтобы это хоть кого-нибудь интересовало. Волновал лишь тот факт, что, пока, ничего не менялось. Переубедить упрямого ребёнка довольно трудно – приходится давить родительским авторитетом через наказания и запреты, - а что уж говорить об упрямом ребёнке, который мало того, что находится на первой ступени пубертатного периода, так ещё и брызжет гениальностью и эрудированностью из каждой кожной поры? Что говорить о глупом ребёнке, которым является Хиро? Мозг не перевешивает самомнение или упрямство.       Хиро.       Четыре буквы – четыреста проблем, каждая десятая из которых даёт Тадаши один седой волос. Конечно, пока его голова серебром на солнце не отливала, но он уверен – нет, не так, - он глубоко убеждён, что просто придёт день, когда его младший брат совершит нечто такое, узнав о чём голова просто мгновенно вспыхнет белым, припомнив ему абсолютно весь послужной список. Наверное, трудно жить, зная, что годам к тридцати Хиро непроизвольно загонит его в гроб своими выходками. Это с его стороны, верно, пример титанической силы духа, крепкой психики и феноменально оптимистичного желания жить. Младшие братья, к сожалению, не канарейки или тропические рыбки, поэтому Тадаши, на восемь лет физически возвышаясь над своим «незапланированным ребёнком» (а в психологическом плане так вообще на все двадцать), отличаясь редкой зрелостью, чаще, чем хотелось бы, задавался одним только философским вопросом: «Почему я не единственный ребёнок в семье?». Это было эгоистично, но оправдано, ведь даже учитывая это, он, всё равно, безмерно и чисто любил одного тупицу с неправильным прикусом, который состоял с ним в родстве. И не просто любил – души не чаял, а потому желал лишь самого лучшего, потворствуя развитию недюжинного интереса и препятствуя пустой растрате таланта. Получалась, к слову, не очень хорошо, если вспомнить, что на своего Мегабота Хиро угробил больше времени, сил и знаний, чем на все свои университетские проекты вместе взятые. Радовало лишь то, что братец вообще заинтересовался «Ботанским ВУЗом» (спасибо друзьям и технологиям) и решил поступить сюда, просидев на заднице почти год, после окончания школы. Ведь, в конечном итоге мальчишка поймёт, что принял верное решение, пусть пока и сомневается в этом, если судить по его недовольному нытью о том, что ему слишком скучно на парах. Как говорится, шаг за раз.       Первоначальной мотивацией затащить брата в свой университет Тадаши считал своё желание направить интеллект Хиро в правильное русло, ибо грош цена мозгам, если нет возможности правильно их применить. А у мальца, судя по тому, что он тратил время на бои ботов, просмотр сериалов, поедание съестного мусора, на безделье и на подворовывание деталей с его стороны гаража, её, и правда, не было. Вторичный мотив заключался в тотальной занятости первокурсников. Хиро так сильно уставал, занимаясь тем, чем никогда не занимался, - прилагал усилия, чтобы что-то выучить или сделать. Может быть, IQ парнишки и зашкаливал за отметку в сто девяносто пунктов, благодаря чему школа казалась ему яслями, но это не давало ему в высшей лиге такого же ощутимого преимущества. Стараться было для него в новинку. Сперва он просто не мог поднять головы от стола после прочтения тонны информационного материала, который по совместительству был его недельным теоретическим проектом. Боже, Хиро так сильно жалел о своих словах: «Чего? Поступить в университет, где меня будут учить тому, что я и так знаю? Пф, брось». Засыпая над книгами и планшетом, он думал лишь о том, что ещё никогда так не ошибался в построении словесных конструкций. При таком раскладе бои ботов и прочая незаконная деятельность отпадали сами собой – голова Хиро так гудела к концу дня, что не могло быть и речи о том, чтобы тащиться куда-то ещё после учёбы. А на выходных теория. Много, много теории. Что ж, это же к лучшему. Косвенными же мотивами выступали злорадство Тадаши на почве аналогичной его собственной занятости брата и скрытое, но хорошо выделяющееся желание быть к Хиро немного ближе. Их общение оскудело после того, как пути временно разошлись: один по уши погряз в учёбе, второй - в полицейских приводах. Теперь же они оба погрязли в книгах и семестровых проектах, но, зато, виделись в лаборатории, на перерывах и в кафетерии. Это ли не главное? Наверное, нет, но хотелось в это верить.       За семь месяцев своей учёбы, начиная прямо с апреля, Хиро уяснил для себя четыре вещи, понятие о которых было жизненно необходимым, если он не хотел ходить по лезвию ножа. Первое: профессор Каллаган консультирует, в большей степени, старшекурсников, поощряя их смелые идеи. Новичкам же ставит рамки, поощряя их там оставаться. Не очень любит, когда его перебивают или цепляются к каждому второму слову. Терпеливо выслушивает каждый вопрос, но после двадцатого вежливо просит заткнуть рот и просто слушать, да делать записи. Очень часто приводит в пример свою дочь, Эбигейл. Хиро начинает думать, что знает о её жизни больше, чем о ракетостроении в целом. Хотя, да, она прекрасный пример для подражания. Умная, с целями и любовью к науке. Мечта, а не девушка. Кроме того, красавица, каких мало. Когда Хиро её впервые увидел, то его щёки покраснели. Лицо стало пунцовым. Вот они – гормоны. Фред до сих пор подтрунивает над ним. Она была на одной из лекций, и им даже удалось пообщаться. У них было больше общего, чем ожидалось. Углепластик был отличной темой. Надо повторить. Второе: профессор Грэнвил, видимо, обладает искусством ниндзя, раз способна найти его, где угодно, и попасть в аудиторию раньше него, даже если была далеко позади. Она даёт скосить сроки, если сильно не наглеть. Она строга, как офицер, и заставляет переделывать работу по девяносто раз. Ровно до тех пор, пока её не удовлетворит результат. Работа Хиро не удовлетворяла её стандартам никогда, отчего мальчик готов был выть. Но, с другой стороны, она покрывала его перед остальными преподавателями. Это хоть и плюс, но не меняет того факта, что у пацана ползли мурашки по спине от одного её взгляда. Сердце билось чаще на её занятиях. Третье: первокурсники не имеют права на владение собственной лабораторией – ютитесь в общем комплексе, деля площадки на сектора. Личные рабочие кабинеты доступны только со второго курса. И то не всем. Право оставить за собой просторное помещение нужно было либо выбить интеллектом, либо трудолюбием. Награда для лучших. Для таких, как Тадаши, - он урвал приз за хорошую успеваемость, безупречное личное дело, за рекомендации от профессоров. Его трудолюбие окупилось. Хиро ему немного завидовал. Правда, когда старший брат охотно поделился половиной помещения, как когда-то гаражом, зависть прекратилась. Юный гений всегда знал, что старшие братья существуют для того, чтобы делиться. Теория, ожидаемо, подтвердилась. Можно было получать Нобелевскую и идти спать. Четвёртое…       Он задыхался.       Не в прямом смысле, но всё же.       Поначалу это было интересно. Ново.       Само поступление не через экзамены было вызовом. Сделай что-то лучше, чем остальные. Создай нечто уникальное. Такое, чтобы у всех челюсти попадали. Такое, чтобы все увидели, на что ты способен, дай тебе время и материалы. Это была сложная задача. Тяжелое испытание для мозгов. И Хиро не простил бы себе, если бы его не прошёл. Процесс создания микроботов был, малость, напряжённым. Начиная от кризиса самих идей вначале, и заканчивая трудной калибровкой в конце. Гений парился с расчетами три дня – он не хотел опозорится перед большой толпой образованных людей из-за того, что ему было лень перепроверить всё по семь раз. Ну уж нет, не в его смену. Особенно не тогда, когда победитель получает всё, пируя на собственных трудах, а участник ничего. Начиная готовить вступительную работу на выставку, Хиро сжал кулаки и поклялся, что будет проклят, если не получит этот дурацкий запечатанный конверт. Желание обладать клочком принтерной бумаги разжигало внутри опасную бурю эмоций. Хотелось действовать. По-настоящему действовать.       Выступая с презентацией, Хиро, буквально, ощутил, как неловкое чувство страха, сопровождающееся трясущимися поджилками и жутко вспотевшими ладонями, переросло в некую форму безумного ликования. Уверенность росла, улыбка растягивалась до ушей, щёки пылали – адреналин вкатился в организм, как шестнадцатифунтовый мяч для боулинга, запущенный боксёром в тяжёлом весе. Он бежал по венам, учащая сердцебиение до такой степени, когда можно было услышать его извне. Юнец поверить не мог, что внезапно почувствовал ту же эйфорию от приятного дела, что и на боях. Оставалось загадкой, как ему удалось сохранить относительное здравомыслие в тот момент: вместо того, чтобы удариться в пустую, бессвязную игру, он смог относительно спокойно и чётко объяснить цель своего изобретения и принцип его работы. Он даже дал Тадаши пять, хотя из-за гормонального кайфа не мог точно сказать, понимал ли, что и с кем хотел сделать. После эффектного показа он пару секунд был в ступоре, пытаясь восстановить дыхание и вспомнить, где и зачем находился. А стоило успокоиться, перевести дух, так сразу накрыла вторая волна: заветная бумажка упала ему в руку, и в зоне мозга, отвечающей за эмоции, взорвался радужный фейерверк. Связь с реальностью была потеряна. Хиро просто безбожно ликовал, выкрикивая радостные нечленораздельные звуки, и нагло вешался брату на шею, махая конвертом прямо перед его глазами. Видимо, надеялся получить отпечаток его лица на своём свежем и дорогом сердцу трофее.       В тот день счастье переполняло его, выливаясь через край, и он был рад разделить его с семьёй и новообретёнными друзьями. Тётя Кэсс закатила вечеринку в честь его зачисления: такие острые крылышки, как в тот вечер, он не ел никогда в своей жизни. И, наверное, больше не будет: в первые два дня он не мог нормально попить - жидкость испарялась на языке, не дойдя до горла. Жгло так, что глаза слезились. Чудо, что огнём не дышал. Фред оценил это больше всех. Дошло до того, что он вымаливал рецепт, прикрываясь предлогом, что умрёт, если не будет знать, как делать это божественное блюдо, олицетворяющее идеальный баланс жгучей остроты и медовой пряности. Но тётя была непреклонна: повар не выдаёт секретные семейные рецепты. Хани предложила, ради компромисса конечно же, собираться и есть этот съедобный огнь в каждую последнюю субботу месяца и по большим праздникам. Все согласились, любя пряность на губах, но опасаясь за сохранность желудка.       Экзальтация оставила Хиро лишь тогда, когда он, пожелав всем доброй ночи, лёг спать, не забыв упрятать конверт в верхний ящик своего стола.       Но душевная эйфория вновь посетила его две недели спустя, когда начался учебный год.       Он в первый раз переступил порог университета, будучи студентом, а не простым посетителем. Его радовало всё, от передового оборудования и высокой квалификации преподавателей, до сорта мармеладных мишек в торговом автомате и бургеров в четверг; от свободного графика до сложных практических работ; от оснащённых лабораторий, до нудной теории. Всё новое казалась, по меньшей мере, замечательным, вызывающим лютый восторг, доводящим до технического морального оргаз… неважно! Всё просто было… круто. Таким чудесным, что в глазах горели звёзды, а по коже день за днём бежали незамаскированные мурашки. Блаженство ощущалось даже в кончиках пальцев на ногах, и с этим ощущением не хотелось расставаться. Ни за деньги, ни, тем более, просто так. Но человеческий мир просто пронизан славной аксиомой о том, что ничто не вечно. Подобно тому, как опадают лепестки нежной сакуры или увядают цветы в саду, гаснут и эмоции. Всё, рано или поздно, встречает свой конец. И речь даже не идёт о том, что приходит новое начало. Просто всё равно остаётся факт наличия черты, объявляющей о угасании.       Поздно ночью костёр тушат лишь для того, чтобы заново развести его утром. Это нормально. Но Хиро не думал, что период пепла и золы, к его разочарованию, затянется на долгий срок, а высеченная искра, знаменующая о долгожданном поджигании, вместо того чтобы зажечь дрова, обожжёт ему руку.       Апрель и май просто летят. Эти первые учебные месяцы промелькивают, словно мгновение. Дни просто текли потоком – юный гений, наслаждаясь тотальным научным упоением, просто не мог сказать, какой сейчас день недели или просто примерное время. Он не следил за этим. На фоне продвинутой робототехники бытие не вызывало интереса от слова «совсем». Солнечный лик в небе или лунный диск – плевать. День или ночь – это не имело никакого значения. Хиро просто купался в железе и программах, вбрасывая одну смелую идею за другой. Господи, порой он так зарывался в своих книгах, что у него начинали болеть глаза, а непослушную чёлку приходилось зажимать заколкой, чтобы освободить обзор. Его растрёпанные чёрные волосы, невидящие расчёски с прошлого года, никогда ему не мешали. Никогда, до университета. Это раздражало. Мозг же, как когда-то далеко в детстве, снова напоминал безразмерную губку, готовую впитать любой информационный раствор, независимо от его содержания. Первые два месяца были одним большим глотком чистого воздуха.       А потом это внезапно прекратилось.       Ощущение душевного кайфа выветрилось к концу мая, и Хиро начал ощущать, что ему приелось происходящие. Нет, ему не разонравилось ходить в ботанский университет (тем более, что он и не ходил – примазался к брату и ехал с ним на мопеде), просто всё перестало быть… крутым? Началась рутина. Когда пелена впечатлений упала с глаз, всё прекратило быть таким волшебным. Всё опустилось на землю, прихватив гениального мальчишку за шиворот. Быть к восьми, давить задницу по несколько часов в аудитории, подавить задницу в кафетерии, снова подавить в аудитории, не задавать уж слишком умные вопросы, не выставлять себя умнее преподавателей, отзываться на идиотское «мистер Хамада», сдавать проекты в срок… Боже, да он попал в ту же тюрьму, что и раньше. Это ведь такая же старая добрая школа, только для тех, кто может законно водить и пить. Осознание этого далось немного тяжелее, учитывая, что школа была на последнем месте среди любимого. Ну или вообще туда не входила. Трудно сказать. С одной стороны, там давали знания, с другой – в стенах шестичасовой тюрьмы для малолеток Хиро ощущал себя не в своей тарелке. Логично, если вспомнить, что он перепрыгивал класс за классом, не успевая с кем-либо толком познакомиться. Начиная с шестой ступени мальчик и вовсе перестал общаться. Было попросту не с кем, учитывая, что он был сосунком, если сравнивать с остальными ребятами, которые были в среднем на четыре года его старше. С малявкой никто не хотел возиться, и единственное, на что юный Хамада был годен в их понимании – это на роль груши для битья. Прискорбно, но все дети не его возрастной категории были с этим согласны. К тому же, умников не любят. Спасало лишь то, что рядом был Тадаши. С ним не было страшно. Поэтому последний год старшей школы был настоящим Адом – братец-то выпустился. Спину никто не прикроет…. Закономерно, что на нём оторвались по полной. Не особо удивительно, что Хиро не хотел поступать куда-то после школы – ему хватило. Трудно совмещать гениальность и нечто среднее между ненавистью к учёбе и плохими воспоминаниями. В любом случае, июнь начался не так хорошо, а до каникул в прежнем режиме Хиро дохромал чисто по инерции, надеясь, как следует отдохнуть летом.       Половину всего отдыха он проспал, едва ли делая что-то ещё, кроме поедания попкорна и мороженого. Иногда он появлялся в лаборатории, помогая Тадаши улучшать Беймакса. Теперь чип содержал не десять тысяч процедур, а на две тысячи больше. Порой он вливался в их ботаническую компанию и вместе с ними ошивался в доме Фреда, спрашивая судьбу, почему их дружок родился в столь богатой семье; или в кино, смотря один и тот же фильм пять раз; или в бургерной, часами пялясь и эксплуатируя местного маскота. Но, в основном, он просто затворничал в комнате, прячась от палящего солнца за жалюзи и очередным холодным соком. Не жизнь, а чёртова мечта….       Сентябрь пришёл и ушёл, и в последний день месяца, который выпал на очередной дождливый понедельник, Хиро проснулся, глубоко вдохнул, подождал, пока Тадаши скроется в ванной, включив воду, уткнулся лицом в подушку и просто закричал, опустошая лёгкие, как тюбик зубной пасты. Вся это идея с поступлением начала казаться глупой затеей. Возможно, пусть он и гений, было бы лучше подождать пару лет, а не гнаться за необходимой по жизни корочкой. Суматоха стала какой-то несвоевременной. Дни тянулись мучительно долго, интерес пропал. На лекциях было скучно. Слова профессоров пролетали мимо ушей. Вопросов задавать не хотелось. Всё стало однообразным, а Хиро, в силу своей подростковой активности и довольно своеобразного характера, абсолютно не хотел, чтобы его жизнь посерела, похоронив его под горой рефератов.       Он задыхался. Ему нужна была отдушина, искра.       Октябрь и ноябрь добивали его, но он спасал себя мыслями о Рождестве, готовя подарки заранее и ища утешение в бесцельном хождении по магазинам. Любителем или ценителем он не был, но бродить между торговыми залами любил – красочные упаковки радовали его, а бесплатные пробники заставляли внутренне визжать. Кроме того, сам процесс стирал память о том, какой проект ему сдавать в эту среду. Забвение дарило покой. Тадаши говорил, что первый год всегда самый сложный, а потом будет немного легче, и Хиро охотно хотел в это верить, учитывая, что до конца года можно уже рукой подать. А там, глядишь, и собственная лаборатория нарисуется. В общем, всё хорошо, незачем погружаться во что-то эфемерно мерзкое, что любят называть «депрессией». Тем более, если рядом поддерживающие друзья и семья. Всё образуется.       Однако приходит декабрь, и Хиро чувствует, что готов сломать себе шею, смачно ей хрустнув.       Профессор Грэнвил ставит его в известность о ежегодной научной выставке работ студентов-первокурсников. Презентация будет проходить двадцать третьего декабря, а оценка за представленный проект будет составлять шестьдесят процентов будущей семестровой отметки. Она утверждает, что отсрочек точно не будет, поэтому: «Мистер Хамада, осталось меньше месяца, рекомендую начать. Ваш брат в своё время представил отличный проект. Надеюсь, Вы, как минимум, не опозоритесь, набрав меньше баллов». Хиро лишь виновато пожал плечами и провёл остаток лекции, вырисовывая идеи на обложке конспекта. Лучшее, на что его хватило: какая-то белиберда со сканером, способным покрывать площадь, равную половине всего Сан-Франсокио. Не очень трудно, нужно, не так затратно и выполнимо, а главное будет зачтено. Большего не надо.       На чертёж уходит пара дней, на программирование чуть больше недели. К одиннадцатому декабря работа завершена на семьдесят процентов, и юный Хамада гордится собой.       Вечером ему срочно нужен цветной липкий стикер. Он тянется к верхнему ящику стола, припоминая, что там завалялась открытая пачка, и натыкается на вскрытый конверт, в котором лежит когда-то желанное письмо о зачислении в лучший университет города, а также забытый и слегка покрытый пылью Мегабот, встречающий его жёлтым улыбающимся личиком. Пульт управления тоже рядом, как и перетянутая резинкой денежная заначка. Улыбка непроизвольно ползёт на лицо, когда Хиро вспоминает славные времена. Так много изменилось с поступлением в университет. Даже не верилось, что всего десять месяцев назад он только и делал, что пропадал на арене, кромсая чужие игрушки своим маленьким магнитным вредителем. Вспомнилось, как ловил кайф от победы и с каким удовольствием набивал карманы банкнотами, как удирал от преступного отребья, как попадался полиции, как нагло врал Тадаши о том, что это не повторится.       Тогда было весело. Тогда жизнь не была похожа на вечную рутину.       Он задыхался. Ему нужна была отдушина, искра.       Идея закономерно пришла в голову. Лампочка загорелась.       Ближайшие бои будут проходить сегодня на старом сталелитейном заводе, если верить закрытому сайту в Интернете. Хиро не думает дважды: хватает робота, джойстик и деньги. Распихивает всё по карманам и выходит из дома через гараж, не попадаясь на глаза тёте Кэсс. Он надеется, что из кафе она не слышала отвратительный скрежет гаражной двери. Тадаши за завтраком говорил, что он сегодня допоздна, поэтому волноваться было не о чем. Это быстрое дело. Пара боев - пара часов вместе с дорогой. Он вернётся даже раньше брата. И тот ни о чём не узнает. Парнишка скрестил пальцы и понадеялся, чтобы сегодняшнюю арену не накрыла полиция. Хотя бы сегодня, пусть ему повезёт.       Ему не везёт. Как всегда.       Полиции не было. От приспешников Ямы он удрал. Мегабот и деньги при нём.       Всё было бы прекрасно, если бы в районе десяти вечера он не лежал у подножия станционной лестницы, чувствуя влагу на затылке, помнил бы, что было несколько минут назад, и не задавался бы вопросом, почему у него такое чувство, будто он умирает.       Жаль, что всё не прекрасно.       Шея не сломана, а вот голова – вполне.

***

      Семьдесят процентов дней в году в Сан-Франсокио было безоблачное небо. Остальные тридцать приходились на дождливый осенний период и на хмурость бесснежной зимы. Небосвод был низким, грязным, тёмно-фиолетовым и давящим на грудь, словно ленивый кошачий клубок по имени Моти. Смотря вверх днём, болезненно запрокидывая голову, можно было ослепнуть от белизны, а поднимая взгляд вечером – удручиться от серости и отсутствия мягкого заката. Обычно, ночное небо переливалось миллиардами звёзд, утопая жидкую синеву в их бессмертном блеске. Циничное зимнее время такого зрелища, увы, не давало, закрывая космическую красоту хмурыми тучами и делая небесное полотно однородно сальным и непрезентабельным. Не будь этой поганой завесы, до Хиро бы дошло немного быстрее, куда он пялился неопределённый промежуток времени. Он бы раньше осознал, что периодически появляющийся в поле зрения полупрозрачный белый дым – лихорадочно выдыхаемый им самим воздух.       В какой-то момент он понял, что лежит.       Долго ли эта заветная мысль формировалась у него в голове оставалось тайной даже для него. Нечего и говорить о том, что он не знал, почему внезапно оказался в горизонтальном положении. Кончики пальцев на ногах и руках немели, дыхание было глубоким и учащённым, лицо отчего-то горело, покалывая кожу изнутри, а логические цепочки строились вяло. Звенья никак не желали цепляться друг за друга, складываясь в правильную картину. Частички пазла, вроде, находились прямо перед глазами – дразнили его, покоясь в открытой коробке, но не получалось различить ни их цвет, ни форму. Ситуация за километр отдавала душком бессвязности. Ну, или в нос просто закрадывался мерзкий аромат кислотной смеси из запахов мокрого асфальта, мусорной корзины, антифриза и подсоленного натрием железа. Последний чувствовался в большей степени, нежели остальные.       Хиро не мог со стопроцентной уверенностью сказать, хорошо ли ему знаком этот запах, но он мог точно утверждать, что его наличие не было признаком чего-то хорошего. Рука медленно потянулась к затылку. Конечность напоминала вату – с ней трудно было сразу совладать. Пальцы плохо сгибались, окоченев на холоде и побелев, запястье вело из стороны в сторону, а предплечье неловко заваливалось, не имея на то веской причины. Некогда простое действие, занимавшее секунду от силы, затребовало чуть больше времени и усилий. Достигнув цели, мальчик понял, что ему определённо не понравилось то, что он тронул. Пришлось слегка повернуть голову набок: так, чтобы скула едва встретилась с дорогой. Появилась пульсация в районе виска. Волосы на затылке были мокрыми, спутанными и прилипшими к коже. Прикосновение вызвало волну резкой, гасящей сознание боли и бульканье где-то в районе желудка. Хиро, нахмурившись и сжав зубы, зашипел, рефлекторно отдёргивая руку. Он постарался дышать ровнее и попытался отвлечься, сконцентрировавшись на задержке дыхания. Немного успокоившись, он скосил взгляд, чтобы посмотреть на руку. За глазами сильно потянуло. Пришлось зажмуриться и расслабиться. Спустя пару минут малыш повторил действие. Его кровь похолодела на добрый десяток градусов, когда немного нечётким зрением он различил на ладони и пальцах размазанные кляксы темной жидкости. Поднеся руку ближе, очень сильно напрягая мышцы, чтобы не уронить её себе на лицо, Хиро понял, что его слабые надежды на то, что это просто слякотная грязь, только что рухнули.       Запах железа и соли стал намного сильнее. — Нет, нет, нет, — шепчет юный Хамада, едва ли работая лицевыми мышцами с должным контролем. Слова, напоминая мантру, покидают рот подобно воздуху. Челюсть не принимает никакого участия. Ей трудно двигать, а правильное открытие и закрытие вызывает сильнейший повторный приступ боли, отдавая в виски. — Нет, нет.       Хиро чувствует прокатившуюся по телу дрожь: такую же стремительную, как и накатывающийся приступ немой паники. Нет, это не кровь. Ему показалось. Это просто зрительная галлюцинация, вызванная переохлаждением. Говорят, такое бывает от перегрева или от солнечного удара, значит, и от холода может произойти то же самое. Это все знают. Это же логично. Как дважды два. У него нет ничего на руке. А даже, если и есть, то это грязь или краска. И он просто внезапно стал дальтоником и перестал правильно различать запахи. Это всё объясняет. А раз это всё объясняет, то так оно и есть на самом деле. Правда же? Да!? Это не кровь. Это не кровь. Это не кровь. Нет, у него не идёт кровь из головы. Нет, у него нет раны на голове. Ему показалось. И боль ему тоже мерещится. Всё это просто один большой городской мираж с ним в главной роли. Сейчас он спокойно встанет, пойдет домой, прокрадётся внутрь через гараж и ляжет спать. А завтра он проснётся, как ни в чём не бывало будет поедать блинчики с ягодным джемом, обсуждая с Тадаши прототип новой программы. И… о, Господи.       Тадаши!       Который час? Что он тут разлёгся? Ему домой надо. И желательно успеть пересечь порог до того, как это сделает Тадаши, заметив его отсутствие. Не то, чтобы в этом случае случилось что-то критическое, просто не очень хотелось выслушивать длинную, как китайская стена, и нудную, как утренняя проповедь, лекцию. Особенно сейчас, когда внутри черепной коробки бушевал настоящий шторм, бросающий на мыслительный процесс девятый вал. Складывалось впечатление, что мозг побывал в блендере, и теперь, вместо упругого розового боба, внутри плескался коктейль с кусочками жирового желе. Да и с яичницей вместо главного мыслительного органа не очень хотелось внимать кому-то или вообще что-то делать. Стоило представить разочарованное выражение лица старшего брата, когда тот поймает его с Мегаботом в руках, и захотелось провалиться сквозь бетонную заливку.       Тадаши не просто недолюбливал нелегальное увлечение Хиро. Он в наивысшей мере его ненавидел и в корне не понимал, а потому абсолютно не приветствовал. Его можно было понять: он, наверное, родился с синдромом повышенного беспокойства. Казалось, дай ему волю, и половину своей жизни Хиро бы провёл завёрнутым в рулон пузырчатой плёнки. О да, его старший брат был чокнутой наседкой. Терпеливой, уравновешенной, чокнутой наседкой. Он трясся над ним похлеще любой матери, и мало что могло сравниться с его импульсивным желанием опекать. Забота о младшем была у него на уровне базового рефлекса. И если с Хиро что-то случалось, будь то маленькая царапинка на коленке или простуда, Тадаши неосознанно брал вину за это на себя. Даже тогда, когда был совершенно к этому не причастен. Просто он считал, что его дорогой младший брат – его пожизненная ответственность. А если учесть, что главным постулатом жизни Тадаши было правило: «Виноват не тот, кто делает, а тот, кто отвечает», то не было ничего удивительного в том, что он стремился защитить мальца от половины бед этой жизни. Именно поэтому нельзя было допустить, чтобы он узнал об этом. Надо было идти домой. И стоило поспешить.       Хиро сглотнул слюну, поражаясь сухости во рту, и попытался привстать, сделав опору на предплечье левой руки. Перед глазами сразу поплыло, и пришлось умерить пыл. Мир словно крутанулся в центрифуге. Капельки пота выступили на лбу, и мальчик не мог точно понять, жарко ли ему или холодно. Шея слегка задеревенела и её ломило. Держать голову в устойчивом положении было трудно – она грозилась без предупреждения накрениться. Противно засосало под ложечкой, и резко накатила волна тошноты: в животе будто водоворот образовался. Паренёк не помнит, когда его в последний раз так мутило. Может быть лет восемь назад, когда он подхватил грипп, или, может, вообще никогда. На язык словно кусок наждачной бумаги повесили, и противный горьковатый вкус сгустками поднимался из недр кувыркающегося желудка. Кажется, в уголке глаза появилось подобие слезы, а щёки запылали с новой силой. Взяв себя в руки, малыш поморщился, начав слышать звон в ушах, и неуклюже сел, продолжая опираться одной рукой об мокрый асфальт. Шершавая поверхность выступами впивалась в онемевшую ладонь, но Хамада не обращал на это никакого внимания. Проблем и так было достаточно.       В сидячем положении катание на бесплатной карусели продолжилось: окружение пару раз плавно подпрыгнуло, поражая своей лживой лёгкостью. Но даже при таком раскладе, рефлекторно вздохнув и прищурившись, Хиро смог осмотреться. Переводить взгляд с одного предмета на другой не представлялось возможным: глаза ощутимо тянуло. Приходилось осторожно мотать головой, полностью поворачиваясь в ту или иную сторону для лучшего обзора. Его встретили уровневая узкоступенчатая лестница, ведущая от станции наземного метро, погасшие вывески и крытые киоски, на чьих карнизах от промозглого ветра звенели ветренные колокольчики. Каким же противным в тот момент показался этот звук. Душераздирающим и вытряхающим душу. Словно гвоздём по металлической пластине. Может и не сразу, но малыш сопоставил части картины. Он на дневном рынке. Это не далеко от дома: тётя Кэсс время от времени посылала его или Тадаши сюда за свежими овощами, специями или за зелёным чаем, который ей так нравился. Это место не так далеко от кафе: до конца улицы, а там направо, срезав через парк. Или налево… близко, в общем. Минут десять пешком. Если поспешить, он совсем скоро будет дома. Уляжется спать и прикроет собственную задницу, замяв случившиеся. — Спокойно, — Хиро нечленораздельно мямлит, успокаивая себя. Прорезалось чувство некой балансировки на грани тухнущей ясности сознания. Пришло ощущение слепой оглушённости. Или оно было? Ему начинало казаться, будто он находился в жмущем коконе, в треснутой скорлупе: через трещины проходили частички реальности. Но они словно вязли в ликворе, не доходя полным составом до густой мозговой каши. Информация терялась. Цепь не ковалась, картина не складывалась, а пазл не собирался. Всё было таким невразумительным. — Вставай, Хиро, это несложно.       Поборов мышечную вялость и собственное желание упасть обратно в забвение, забыв мирскую суету, юный гений вспотевшей рукой хватается за обжигающе холодные перила и, слегка зашипев и уже жалея о своих действиях, подтягивает тело, пробуя встать на шаткие ноги. Всё происходит как-то заторможено. Тело словно не поспевает за приказным импульсом. Поэтому он считает чудом тот факт, что ему удаётся выпрямиться. Ликование, правда, было недолгим: баланс на секунду ускользнул от него, и тело повело. Пришлось, для подстраховки буквально лечь грудной клеткой на руки. От смены положения желудок вновь сделал кульбит, и на этот раз сдержать сильный рвотный позыв не удалось. Живот потонул в резком спазме, и всё, что Хиро успевает, это перевесить голову за перила, надеясь не забрызгать едким содержимым любимые кеды с новыми жёлтыми шнурками. И только он сделал это, как его незамедлительно выворачивает на изнанку чем-то кислотным. Его не тошнит – его рвёт, чёрт побери. Пересушенное горло горит, из глаз текут слёзы, но его снова и снова крутит. Позывы продолжаются до тех пор, пока внутри не остаётся ни некогда съестного содержимого, ни сока, ни органов. Потом последовал грубый кашель, не дающий нормально вдохнуть кислород, и Хиро готов был поклясться, что при обострении аллергии ему было не так плохо. Самым ужасным было то, что после того, как всё закончилось, легче не стало. Мутить продолжало, а головная боль вспыхнула ещё сильнее. Запах собственной рвоты прожигал носовые пазухи, а внутренняя пульсация заставляла глаза закатываться, несмотря на противное тянущее ощущение.       Хиро прикрыл нос и рот рукой, импульсивно пытаясь закрыться от проедающей вони. Однако ладонь подарила ничуть не менее «дивный» аромат соленого железа – смазанные кровавые кляксы полузасохшей коркой пристали к правой руке, напоминая о большой проблеме.       Хиро Хамада в одиночестве стоял посреди рыночной улицы, нюхая собственную кровь, ненавидел мир вокруг, проливая непрошенные солёные слёзы, вызванные болью, и вспоминал, как дойти до тётиного кафе: повернуть в конце надо было налево или направо?       Ветер трепал его непослушные волосы. Мутные, карие, полные слёз глаза непрошено смотрели на верхний уровень, где начиналась лестница, и искали ответ в воспоминаниях.       Но их словно покромсали, как при финальном монтаже.       Ответа не было.       Память была туманна.       И…       Который сейчас час?

***

      Поход домой походил на трип.       Или, вернее, послетриповое состояние, напоминающее нечто среднее между болезненным откатом и сумеречным состоянием сознания.       Увидь Хиро кто – приняли бы, в лучшем случае, за страдающего алкогольным опьянением, в худшем – за торчка, но речь не об этом. Его походка была крайне неуверенной: ноги ставились шатко, шаги были крайне неравномерными. Приходилось постоянно контролировать траекторию собственных движений. Конечности не слушались, отказываясь выполнять почти что моторные функции. Руки непроизвольно подрагивали. По ним шли толпы мурашек. Еле заметные на худощавом теле короткие волоски стояли дыбом. Голова болела. Бил лёгкий озноб. Дополнительная флисовая куртка, надетая с подачи прогноза погоды, не спасала от пробирающего холода. Гуляющий ветер усугублял положение: под одеждой было так же стыло, как и на улице. Стоило одеваться потеплее. Продолжать носить любимые песчаные бриджи при температуре ниже десяти градусов – выбор откровенно посредственный и максимально глупый. Может зимы у них и не отличались особой суровостью, а кратковременный снег можно было увидеть раза два от силы, — это всё равно не было поводом плевать на собственное здоровье и, уж тем более, поводом превращать родное хранилище внутренних органов в рядовой манекен для испытаний. Интуитивно заложенная тяга к разного рода проверкам на прочность пока не спасала никому жизнь. Она служила лишь эстетическим отражением идиотизма и причиной, почему более тридцати процентов подростков, не достигших пика полового созревания, ежегодно занимали койки в госпиталях.       Хиро среднестатистическим ребёнком не был, а потому с травмами к врачам ходил редко. Обычно его либо латал Тадаши, либо он лечился сам. Если увлекаться робототехникой с малых лет, то вероятность минуть ушибы, порезы, ожоги становилась катастрофически маленькой. Гениальность, возможно, нужна, чтобы делать расчеты пятизначных чисел в уме, а наклеить пластырь или выпить таблетку, и дурак без посторонней помощи может. Доктором медицинских наук младший Хамада не был (о костях он знал лишь что-то про кальций, об органах, что они должны работать), но это никак не мешало ему в данной ситуации своим могучим мозгом поставить себе диагноз. У него сотрясение. Он готов отрицать это, так как не хочет признавать это ни перед собой, ни перед кем-либо ещё. Если кто-то узнает, его жизнь превратится в канитель гиперопеки. Ему этого не надо. Он доволен своей относительной свободой. Узнай Тадаши, и личное пространство Хиро сократится втрое, в то время как юрисдикция его брата, наоборот, вырастит раз в пять. Узнай ГоГо, и он не отделается от постоянного ястребиного взгляда в свою сторону, а гаечный ключ появится в его руке только через полгода. Узнай Васаби, и мальчишка приобретёт новую наседку, которая будет своей заботой напоминать ему, что он якобы беспомощный. Узнай Хани, и поток вопросов, касающихся его самочувствия, станет бесконечным. Узнай Фред, и гений будет погребён заживо под грудой теорий, разглагольствующих о том, что он мог получить телекинез или стать экстрасенсом. Узнай Беймакс, и Хиро, без особых предисловий, будет сдан в больницу. Узнай тётя Кэсс, и паренька задушит чувство вины, ведь родная тётка, начиная паниковать, посчитает, что это она не досмотрела. Ничто из этого списка не прельщало. У него были самые заботливые друзья и семья, но он не хотел, чтобы они за него волновались. У них у самих, наверняка, дел по горло, а тут ещё он свалится на них, капая кровью. Ну уж нет. Мало чести. Они не должны знать. Голова заживет, не успеет он и фейерверк на Рождество посмотреть.       Сотрясение случается – одна из самых распространённых травм, от которой никто не застрахован. И Хиро просто не верит, что что-то настолько частое, может быть чем-то серьёзным. Это же как порезаться бумагой: больно, кровь идёт и заживает какое-то время. Ничего особенного. Это пройдет точно так же, как и обычная ссадина на разбитой коленке. Нет смысла идти к кому-то с чем-то настолько тривиальным, как это. Подумаешь, поболит недельку или две, - ему четырнадцать лет – потерпит, не убудет с него. А отнимать у кого-то время будет просто эгоистично с его стороны. В конце концов, если никто не узнает, это не причинит им вреда, да и на проблему можно будет закрыть глаза. Это же логично. А логику юный гений любил.       Время, прошедшее с момента восстановления относительно стабильного стоячего положения на ночной безлюдной торговой улочке и до мгновения, когда из водопроводного крана полилась холодная вода, напоминало хрупкую ёлочную игрушку. Вернее, разбитую. По-видимому, блестящий стеклянный шарик встретился с лакированным деревянным полом тогда же, когда и несчастная голова одного подростка сошлась с твёрдым выступом грязной ступеньки. Раздался звон, и тысячи осколков разрозненно лежали под ногами, издевательски отражая призрак существовавшей когда-то целостности. В вакуум сознания по крупицам проникает воздух, перенося кислород и звуки. Всё отсвечивает, как стекло на солнце, и не имеет чётких очертаний. Всё замедлилось. Шорохи и скрипы стачивали слух. Всё будто смазалось, пройдя через какой-то неудачный фильтр. Что-то происходило, феерично возбуждая нервы. Дышать стало трудно.       Трещина.       Он стоит в переулке. Шатко, неуверенно, в каком-то предобморочном состоянии, но стоит, готовясь медленно сделать шаг вперёд.       Трещина.       Он идет. Боязливо, нетвёрдо. Шаркает, будучи не в состоянии нормально поднять ноги. Волочит свою дефектную тушу, опираясь на шершавую кирпичную стену. Не распознает преграды перед носом. Натыкается на них, как слепой щенок, не понимает этого и, словно по инерции, продолжает путь, забывая о том, что его что-то останавливало. Идёт до конца улицы, ведомый какой-то странной силой. Поворачивает на… Трещина.       Открывает гаражную дверь. Она поддаётся даже его дрожащим рукам, так как не заблокирована с внутренней стороны. Это хорошо. Это означает, что тётя не заметила его отсутствия. Прекрасно. Она, наверное, уже легла. Вроде говорила, что хотела подольше поспать. Завтра должен быть вечер поэзии. Или день напитка с сюрпризом… Какая разница? В любом случае налетит толпа. Работы будет невпроворот. Тётя, наверняка, хочет быть физически и морально к этому готова. Супер. В поле зрения нет знакомого красного мопеда, следовательно, и Тадаши ещё не вернулся. Восхитительно. Было время что-то сделать. Время…       Чёрт побери, который час?       Трещина.       Он поднимается по лестнице, держась за перила, как за спасательный круг. Он ещё никогда так не жалел, что их с братом комната находилась на чердаке. Всего лишь третий этаж, а судя по количеству деревянных ступенек – на Олимпе. Что-то отягощает и холодит руку. Ладонь влажная и сжата, и, всё равно, продолжает дрожать. Он что-то держит, хоть и не осознаёт что. Он не помнит, чтобы что-то брал, но раз работает моторный рефлекс, значит брал. Дверь их личной ванной встаёт перед глазами. Дышать тяжело. Он собирается открыть её и…       Трещина.       Хиро отдёрнул руку от крана с холодной водой так, будто его ударило током. Он резко вдохнул, чувствуя неприятное давление в груди, и продолжительно выдохнул, продолжая изгонять воздух из лёгких до тех пор, пока они не начинают напоминать полностью выжатый тюбик зубной пасты. Цикл повторяется несколько раз. Дыхание замедляется точно так же, как и бешено бьющийся до этого пульс. Тремор не отпускает. Перед воспалёнными глазами плывут пятна, и мальчик оседает на колени, держась за бортик стремительно наполняющейся ванны. Разгорячённая голая кожа ног встречается с холодной кафельной плиткой. От контраста температур малыш вздрагивает. Голова отзывается болезненными волнами, мышцы лица напряглись, а каждую клеточку тела начало покалывать. Влага плёнкой покрыла лицо. Волосы, засырев от крови и пота, прилипли к вискам и лбу, неприятно щекоча кожу. Бросало то в жар, то в холод. Шум воды заполнял уши. Хиро не понимал, что происходит. На фоне безумной канители обычно слабых звуков и привычных картин он пытался найти что-то, за что можно было ухватиться. Кровь бурлила внутри. Давление росло. Мир вял.       Что-то упало – кисть руки разжалась – и послышался непривычно громкий стук. Словно это что-то рухнуло не на пол рядом с ним, а прямо у него в мозгу. Резкий единичный звук на секунду помог сосредоточиться, прервав вращение окружения.       Хиро перевёл влажный взгляд в сторону и наклонил голову. На кафеле лежал пакет со льдом. Не специальный, а обычный. Синий, полиэтиленовый с секторами. Такие пачками лежат в морозильнике кафе. Уж что-что, а лёд в кофейне должен быть обязательно. Тётя Кэсс каждый вечер наполняла партию и отставляла на ночь. Казалось бы, совершенно обыденное действие, но юный Хамада не мог быть более благодарен за трудолюбие и ответственность своей тётки, чем в тот момент, когда, обернув заморозку тонким полотенцем, прижал её к своему затылку. Он блаженно закрыл глаза. Боль, на самом деле, не уменьшилась, но, толи от шока, толи от слабой потери чувствительности, стало немного полегче. Малыш, дрожа, вздохнул, выключил свободной рукой воду, погружая тем самым помещение в спасительную тишину, и опустил голову, оперевшись лбом о бортик.       Хиро не помнил, чтобы ему когда-нибудь было так плохо. Не то, чтобы он вообще пытался вспомнить сейчас хоть что-нибудь. Казалось, поиски в головной картотеке приносили реальный физический дискомфорт, заставляя жмуриться от неких спазмов. Однако твёрдая уверенность в том, что доселе он с подобными ощущениями не сталкивался, сохранялась. Ему, в общем-то, и сравнить особо не с чем было: худшая его травма за все годы жизни – это вывих левой лодыжки четыре года назад. И нога тогда больше ныла, нежели болела. То, что он чувствовал сейчас, тоже с большой натяжкой можно было назвать болью. Скорее, это было нечто среднее между болью и агонией. Чуть выше отметки «могу терпеть», но ниже отметки «не могу терпеть». Уже в зоне «дайте мне что-нибудь», но ещё далеко от запретной зоны «я умру, если вы мне что-нибудь не дадите». Наверное, это можно было считать хорошим знаком, и заостряй пацан меньше внимания на своих страданиях, он, возможно, улыбнулся бы, вспомнив, что с ним не произошло ничего непоправимого. Опять же – это как порезаться бумагой: сначала дико неприятно, но, когда ранка покрывается корочкой, о ней можно забыть, так как больше проблем она не доставляет. Тут та же ситуация, разве что кровь из другого места идёт и пластырь из-за волос, увы, не налепить. А так никаких различий. Повреждение оно и есть повреждение, и глупо считать его чем-то другим. Чем-то страшным или пугающим. Подумаешь, голова. Череп, конечно, не кисть или фаланга, но всё равно часть скелета, поэтому ломаются одинаково. Следовательно, и лечение совпадает. Всё это даже в воспалённом мозгу звучит неправдоподобно, но Хиро был готов мириться с ошибочностью своих суждений. А всё потому, что эти умозаключения являлись хорошим оправданием для последующих действий.       Малыш был далёк от медицины точно так же, как кукуруза была далека от ставок на тотализаторе, но дураком он тоже не являлся. Поставить себе заплатку он навряд ли бы смог (тем более, если учесть, что он считал это совершенно ненужным), а вот очистить рану, обработать её и принять пару таблеток – задачи вполне по его силам. Не то, чтобы прямо сейчас он не мечтал о просветлённости Тадаши в этой области (ведь, чтобы там ни было, из всего круга лиц, с которыми общался Хиро, только его брат прошёл курсы первой помощи, назубок знал все лекарственные препараты в доме, периодически почитывал учебники по медицине и конструировал медицинского робота из винила и углепластика, оснащая его гиперспектральными камерами), просто он был уверен, что справится сам. Участие Тадаши в этом деле было бы крайне излишним. У его брата тоже беготня в самом разгаре. И, наверное, его крайние сроки горят ещё ярче, чем у Хиро. Поэтому-то он и просиживает штаны в лаборатории по Бог знает сколько часов, едва ли прерывается на сон и еду, да возвращается после полуночи, еле волоча ноги и сумку с инструментами. Поэтому-то его сейчас не было дома. Поэтому-то у юного искателя приключений в ближайшей подворотне было время без особого желания заняться врачеванием.       Хиро не знал, сколько просидел, прижимая холод к голове, но, когда понял, что лёд в пакете подтаял, решил, что хватит. Сделал глубокий вдох и бросил полотенце вместе с заморозкой прямо в ванну, отчего всплеск не заставил себя ждать, а по водной глади поползли волнующе круги.       Под ванной скрывался небольшой оранжевый ящик – аптечка. Малыш вытащил её, стремясь отвлечься от покалывания в пальцах, и открыл, немного растерявшись. Пот выступил на лбу. Карие радужки вместе со зрачками медленно метались, осматривая содержимое. Сказать, что Хиро часто открывал медицинский бокс, — это всё равно, что соврать не покраснев. Опять же – за всю медицину в этой семье отвечает Тадаши. Хиро же просто иногда крадёт аспирин и пластырь. Он в здравом то уме, не может отличить стерильный бинт от нестерильного, а сейчас, когда его мозг напоминает желтковую болтунью, он и подавно не разбирает, что тут что. Пачки похожи друг на друга, как однояйцевые близнецы. Упаковки сливаются. Слова в длинных названиях являются чем-то крайне нецензурным, а вид ампул и вовсе заставляет душу уйти в пятки. Хамада сглатывает и кропотливо ищет то, что ему нужно, нарушая педантичный порядок. Спустя пару минут на бортике ванны лежат тюбик медицинского клея, бутылочка перекиси, маленькие марлевые отрезы, вата, тайленол и аспирин.       То, что Хиро делает потом, не специально, но надёжно стирается из его памяти.       Он помнит, как кожа будто отслаивается, как он шипит, когда заливает рану, как розовеет вода в ванной, как этот оттенок становится всё более насыщенным. Помнит, как горит затылок, когда он замазывает повреждённый участок двумя слоями клея. Помнит, как тяжело далось глотание пилюль. Помнит, как моет руки и лицо. Помнит, как спускает воду. Помнит, что его тошнит. Помнит, как убирается. Помнит, как запихивает принадлежности обратно в аптечку, и как отправляет её ногой обратно под ванну. Помнит, как раздевается догола и пихает всю одежду и кеды далеко под кровать. Помнит, как пол холодит его ступни, отчего у него начинается озноб. Помнит, как застилает подушку полотенцем для лица, и как ныряет под одеяло, кутаясь в него, как в кокон. Помнит, что сознание темнеет, но сон не идёт. Помнит, как сквозь дымку до него доносились тихие шаги. Помнит, как будто ощущал, что на нём кто-то задержал взгляд.       Тадаши вернулся.       Хиро помнит, как задаётся вопросом о времени, и не помнит, смотрел ли он на часы.       Воспоминания есть. Последовательности нет. Целостности тоже. Всё бессвязно.       Из памяти выпадают фрагменты, в сознании поднимается туман.       Хиро помнит, как болит голова, и как он надеется, что завтра ему полегчает.

***

      Утро двенадцатого декабря встречает его разбитыми надеждами, сопровождая глазным тиком и продолжающейся игрой вазомоторов, отчего цвет кожи его лица варьируется от белого до красного.       Всё его тело покрыто холодным потом, и он дрожит, тщетно кутаясь в полосатое одеяло. Какое-то время лежит в позе эмбриона, впиваясь вялыми пальцами в чистую простынь, и зажёвывает кончик полотенца, стремясь прекратить стук собственных зубов друг об друга. Комната, к счастью, пока не вращалась и, на самом деле, воспринималась вполне адекватно, но на неё, не в силу общей ущербности интерьера, всё равно было больно смотреть. Приглушённые и пастельные оттенки даже в утренней дымке горели несвойственно ярко, вызывая искренне душевную боль, а цвета, налитые яркость от природы (ярко-фиолетовый постер робота-трансформера, выполняющий роль гигантских настенных часов, к примеру), и вовсе вырывали глазное яблоко с корнем, выжимая из него сок, как из спелого лимона. Звуки, доносившиеся сквозь закрытое окно, были в три, если не в четыре, раза громче обычного. Хиро укрылся, спрятав голову, - стремился защитить страдающий мозг от всего этого безобразия. Но это почти не помогло. Боль усилилась. Болевой центр словно понял, что хозяин проснулся, и его можно продолжать донимать приземлённо-бытовыми проблемами здоровья.       На корне языка горчило, и отчётливо чувствовалось, как желчь плескалась в желудке, ища освобождения. При таком раскладе можно было забыть о завтраке. Впрочем, не очень-то и хотелось.       Голова болела, мозг вытекал через уши, мир раздражал, сердцебиение учащалось. На часах половина шестого утра, но этот факт не фиксируется в памяти так же, как и промелькнувшая со скоростью звука мысль:       День будет долгим.

***

      Так оно и случается.       Утренняя шумиха в кафе хоть и заставляет рвать волосы, становится сообщником в нелёгком деле сокрытия.       День напитка с сюрпризом: «Угадай вкус – получи месячную двадцатипроцентную скидку на весь ассортимент». Толпа спешащих по делам людей толпится около прилавка, покупая заветный напиток и пару булочек в придачу. Коробки с пончиками пустеют на глазах, а эклеры раскупаются быстрее, чем их успевают выставить на продажу. Терпкий аромат кофе наполняет помещение заветными нотками суматохи, а сладость сиропов приятно дополняет общий ажиотаж. Бурление молочной пенки, скрежет пластиковых крышек от бумажных стаканчиков и звяканье ложек ласкают слух, завершая атмосферу доброго рабочего утра. У тёти Кэсс не хватает рук, и где-то между записью очередного заказа и рисованием кошачьей мордочки на кофе она успевает позвать Тадаши на помощь. Тот, как и положено мягкосердечному, благодарному и ответственному молодому человеку, отказать не может: кричит что-то про пару минут, хватает свежую футболку и спешит в ванную. Занимается там своими делами, приводя себя в порядок, отмечает, что как-то сперто пахнет антисептиком, но, спеша, не придаёт этому большого значения, и умывает лицо, надеясь скорее пробудить организм. Затем выходит, в процессе натягивая пятки привычных мятных кед, проверяет, застёгнута ли у него ширинка, и, хватая любимую кепку с вешалки, готовится спускаться вниз. Но перед этим оборачивается к одеяльному бункеру, в котором, предположительно, лежит его брат, и пару раз громко хлопает в ладоши, будя семейную сову. — Давай, соня, вставай, солнце уже высоко, — Тадаши отмечает, наблюдая за коконом. Заметив слабое движение, считает свою работу выполненной. — В холодильнике есть запеканка, разогрей и поешь. Я в кафе.       Кивнув самому себе, Тадаши спускается, на ходу завязывая достанный из шкафа серый фартук. Он не в обиде, что работать приходится ему. Хиро – полуночник. От него мало толку по утрам. Пик его активности приходится на половину первого ночи. Если его припахать в кафе, то в лучшем случае итогом всей его помощи будет битая посуда. Поэтому проще сделать всё самому. Так и быстрее, и надёжнее. И осколки убирать не надо и клиенты довольны, и сам Хиро не ворчит полдня себе под нос, капризничая, как маленький ребёнок. Что ж, каждому своё. Его брат один из тех гениев, которые феноменально разбираются в изучаемой области, но совершенно не приспособлены к бытовой жизни. Его задача – думать о великом, а не посыпать выпечку сахарной пудрой. Тем более сейчас он так вымотан. Конец года рубит его на части, не щадя ни в силу возраста (конечно, парень на пять лет младше стандартного первокурсника), ни в силу обстоятельств. Тадаши и сам чувствует, что закрывает всё на последнем вздохе. Ему хочется уйти на отдых без всяких долгов, которые будут мучить его совесть. Он и сам готов спать три дня без перерыва, поэтому состояние Хиро ему понятно. Но да ладно – до Рождества рукой подать. Тогда и отвязнут, забыв о делах насущных. В конце концов, жизнь всегда в движении.       Жаль, что Хиро не разделял его энтузиазма.       Лежа под одеялом в какой-то несуразной прострации и слыша голос брата, который он, почему-то далеко не сразу признал, ему не хотелось ничего больше, кроме как быть похороненным в клумбе у миссис Мацудо. Уж там-то наверняка тихо и прохладно. И не надо будет притворяться, что он не чувствует себя так, словно его дважды сбил грузовик. К тому же, полутрупам не нужно посещать университет, доделывать проекты и слушать лекции. К ним обращаются с уважением, а они просто лежат, не отсвечивают и не привлекают разнообразные невзгоды жизни. У них, наверняка, не болит голова и, скорее всего, нет этого странного обморочного чувства. Их не бросает то в жар, то в холод, и тело у них не пробивает дрожь. Они просто лежат и ничего не чувствуют, буквально купаясь в блаженном покое. Это ли не Рай? Хиро им, к своему ужасу, завидует.       Часы показывают семь сорок три, и младший Хамада хочет выть, попутно задаваясь вопросом, куда делись два часа его жизни, прошедшие с того момента, как он в последний раз бросал взгляд на стену, учитывая тот факт, что он точно не спал, отвлекаемый удушающим тремором в каждом нерве. Тогда была половина шестого, а сейчас…       Чёрт побери, он же только что смотрел на часы.       Хиро бросает ещё один слабо сфокусированный взгляд на стену. Семь сорок четыре.       Да, прошло чуть больше двух часов с того мгновения, как он разочаровался в собственных надеждах.       В любом случае не было смысла думать об этом. Или вспоминать. У него было чуть меньше часа привести себя в порядок, возможно, поесть, и сделать вид, будто он бодр, весел и готов с широченной улыбкой броситься в объятия нового дня. Не так уж и сложно играть роль здорового себя. Наверное. Он, вроде, плохим актёром не был – в школьных спектаклях ему даже давали главные роли. Поэтому трудностей возникнуть не должно. Нужно только приложить капельку усилий, проявить терпение, вспомнить о сдержанности, и перестать мечтать броситься под ближайший по расписанию поезд. Ничего сложного, нереального или невыполнимого. А с хорошей дозой тайленола всё может пройти вполне гладко.       Что бы там ни было, он справится сам.       Он…       О Господи, почему полотенце в крови?!

***

      У Тадаши редко сдавали нервы. На самом деле, единственной причиной, из-за которой он мог начать рвать на себе волосы, был Хиро. Да, возможно он немного страдал от братского комплекса, но и Хиро подарком не был, а его характер, если говорить начистоту, был не то, чтобы замечательным, а об ослином упрямстве можно было вообще не упоминать. Порой от действий его младшего брата становилось дурно. Временами его выходки доводили до предынфарктного состояния. А иногда хотелось биться головой об стену, спрашивая у покойных родителей, почему из всех возможных кандидатов на роль его младшего брата выбрали именно того, кто не был способен собраться вовремя.       Тадаши бросает очередной взгляд на наручные часы и с ужасом понимает, что времени было в обрез. — Хиро, мы опаздываем, — говорит он, стуча в дверь ванной. — У тебя всё в порядке? — Да, — приглушённо донеслось с той стороны. — Ты скоро? — Да. — Ты поел? — Нет. — Почему? — Заснул.       У Тадаши нет ни слов, ни желания разбираться с этим сейчас. Чего ещё он мог ожидать, не разбудив полуночника как следует. Можно было поспорить на то, что его младший брат, на самом деле, даже не проснулся ранее этим утром. Как всегда. — Захвачу тебе что-нибудь из кафе. Перехватишь по дороге, — констатирует старший Хамада, проводя рукой по волосам, и тяжело вздыхает. — Пойду попрошу ключи от грузовика. На улице холодрыга. Жду на парковке. — Хорошо. — Поторопись, умник, или без тебя уеду.       Хиро прислушивался к звуку удаляющихся шагов. Последнее предложение было весьма заманчивым. Хотелось согласиться и с чистой совестью заползти обратно в постель, умерев в ней на пару недель. Однако выглядело бы это всё очень подозрительно, поэтому, скрипя сердцем, пришлось отказаться и промолчать. Он и так отвечал очень односложно. И не потому, что хотел. Просто так получалось. Язык заплетался, сложные словесные конструкции не строились.       Хиро никогда в своей жизни не был фанатом водных процедур, но после того, как заметил засохшие коричневые пятна на полотенце, которое положил сверху на подушку как раз на такой случай, ретировался в ванную так быстро, как только мог. Он так резко вскочил, что не сразу понял, что тонкое чувство баланса было как-то не на его стороне. В общем, как встал, так и осел, будучи не в состоянии поддерживать вертикальное положение бренного тела. Его мутило. Не так сильно, как вчера, но всё равно было ощутимо, как его внутренности окислялись под натиском противной желчи. Мир вокруг на мгновение снова наполнил кисель, а грудь сдавило. Что ж, легче ему явно не стало. Хотя бы с этим он разобрался.       В ванной его ждала неприятная картина в лице собственного отражения.       Может быть, он утрировал, но ему казалось, что он выглядел так, будто умирал от отказа доброй половины органов. Не то, чтобы от природы ему досталась красивая внешность, просто обычно он выглядел как-то более… презентабельно. Его кожа не могла определиться с собственной палитрой, веки слегка припухли, большие карие миндалевидные глаза нехорошо блестели. Он обливался потом и дрожал, стоя голым напротив зеркала с окровавленным полотенцем в руках. Картина маслом. На его худом теле были синяки. Опухшие, сине-фиолетовые, неаккуратные. Они неравномерно покрывали кожу, наливаясь кровью и отсвечивая ей, как материки сухой землёй и сочной зеленью. Волосы окончательно спутались, и Хиро боялся представить, как больно будет их расчесывать.       Красивым или, хотя бы, лицеприятным его сейчас назвать было нельзя.       Супер.       В любом случае заботиться о собственной внешности не было времени. Хорошо было бы заняться головой. И на этот раз качественно промазать медицинским клеем именно то место, которое нужно. Кровоточить посреди безлюдного переулка или у себя в комнате – одно дело, а вот заливать пространство гемоглобиновой жидкостью на глазах у других студентов – совершенно другое. Это, как минимум, неприлично и вызывает жалость. Ну уж нет, он о себе позаботится.       Хиро набирает в лёгкие побольше воздуха и задерживает дыхание, пытаясь избавиться от чувства тошноты, которое вновь и вновь накатывало каждый раз, когда он пытался смотреть себе по ноги. Он никогда не думал, что будет завязывать шнурки, по меньшей мере, десять минут. Одеваться вообще было очень сложно. Ворот футболки приходилось здорово растягивать, чтобы голова нырнула в него, не касаясь ткани. Пальцы не слушались, отказываясь держать нормально мелкие предметы по типу несчастного шнурка или собачки на молнии. Он ширинку застегнул только с четвёртой попытки, о чём речь? Обыденный процесс в одно мгновение стал каким-то извращённым и словно начал зависеть от удачи. Стоило радоваться уже тому факту, что голова больше не кровоточила. Но на всякий случай еще одна доза клея не помешает. Мало ли. Прикасаться к ране было невыносимо больно. Она вспыхивала огнём, будоража нервы, но пришлось перетерпеть, закусив свёрнутое полотенце. В конце концов лучше так, чем не перестраховаться и заляпать ещё одну толстовку.       Выпив тайленол и умыв лицо, Хиро решил, что готов. Еще раз поправил волосы на затылке, чтобы верхние непослушные и немного грязные пряди закрыли место травмы, и вышел из ванной, направившись вниз по лестнице. Но перед этим заныкал грязное от крови полотенце куда-то под свою кровать, решив постирать всё позже.       На улице, и правда, холодно. Телу зябко. И не совсем понятно от температуры ли это или от подозрительного взгляда, которым его одаривает Тадаши, когда они садятся в машину. — Всё хорошо? — спрашивает старший Хамада, передавая брату бумажный пакет с выпечкой. — Выглядишь… мятым. — На себя посмотри, чучело, — Хиро огрызается, но не понимает причину внезапной вспышки агрессии. Он не имел намерения грубить, да и слова были абсолютной неправдой: по сравнению с ним, его брат напоминал топ-модель. — Я не выспался.       Больше за поездку они не разговаривают, но от взгляда Тадаши не укрывается тот факт, что к вкусной еде Хиро так и не притронулся.

***

      Двенадцатое декабря – это не день, а абсолютный кошмар.       Мерзкий такой, который снится раз в жизни.       Хиро не может назвать ни одной минуты, когда его бы не тошнило, свет не сжигал бы ему сетчатку, а звуки чужих голосов не вызывали бы гниение слуховых каналов. Ни секунды, чтобы организм ощутил хоть какое-то подобие облегчения. Всё смазывается, голос преподавателя теряется в противном звоне, стук клавиатурных клавиш убивает всякое желание существовать, а неимоверная жара в аудиториях окончательно оплавляет мозги. Его способность сосредотачиваться на работе канула в небытие: в один момент он слушает критерии оценивания выставочного проекта, в другой – ловит себя за рисованием на полях конспекта человечка со спиральками вместо глаз, над головой которого кружит нимб из вращающихся звёзд, в третий – смотрит среднюю цену гроба по городу. И все действия спонтанны. Переход от одного к другому в памяти был не зафиксирован. Концентрация внимания была на нуле, и, если бы его о чём-то спросили, он вряд ли бы смог ответить что-нибудь вразумительное, если вообще ответил бы. Кровь шумела в ушах, а сознание временами отключалось на какие-то доли секунды. Мозг отказывался функционировать, и практические задания приходилось перечитывать по восемь раз, прежде чем смысл вопроса доходил до участка, отвечающего за интеллект. Голова раскалывалась.       Всё это напоминало какое-то безумие, и тот факт, что ему удалось протянуть до конца, не закричав, Хиро считал чудом.       Он ничего не ел в течение дня, и желудок напоминал глубокую яму, но его всё равно мутило так, будто он катался на американских горках десятки раз подряд. Кусок в горло не лез, а органы просились наружу. Было так больно, что хотелось плакать. Знакомые лекарства не помогали. Юный гений начинал ненавидеть всё вокруг.       Однако, засыпая ранним вечером двенадцатого декабря, Хиро обнаружил, что в его сдавленной груди теплилась надежда на то, что завтра ему, определённо, будет лучше.

***

      Тринадцатое декабря встретило его ужасающим приступом головной боли, который, почему-то, поражал только левую половину лица, и кровотечением из носа.       Этот день зеркально повторил предыдущий с той лишь разницей, что юнцу, дрожащими руками и с молитвой на устах, удалось помыть голову. А, под конец, нервы сдали, не выдержав мучений, и ребёнок заплакал, утыкаясь в подушку.

***

      Четырнадцатое декабря началось с болевого приступа и им же закончилось.       Волосы снова были грязными. Всё тело изнывало. Таблетки не помогали.       Хиро понял, что, если так пойдёт и дальше, он, в лучшем случае, сойдёт с ума.       Когда он, сделав яркость экрана минимальной, перерывает сайты в поисках действенного способа избавиться от головной боли, его выкидывает прямиком на небольшую статью, повествующую об эксперименте с псилоцибиновыми грибами. Много непонятных слов, но суть Хиро улавливает: под действием небольшой дозы галлюциногена сознание может забыть о боли на четыре или шесть часов. Научно это не совсем подтверждено, но со слов подопытных результат оправдал ожидания. И этого достаточно, чтобы у гения загорелись глаза.       Четырнадцатого декабря Хиро засыпает с мыслью о том, что знает, на что завтра потратит часть своей заначки.       Его голова болит, память туманна, а в воспалённом сознании вновь теплится надежда на то, что завтра ему будет лучше.