Всё будет хорошо

      Ричард чувствовал, как в груди заходится сердце, чувствовал, как в мелком мандраже трясутся ладони и как перестают слушаться оледеневшие пальцы. Он не улавливает момент, когда руки ослабевают окончательно, зато слышит, как с глухим стуком пистолет падает и ударяется оземь.       Всё вокруг окрашено в кровавое индиго тириума.       Ричарду кажется, что теперь его подтёки навсегда въелись под ногти, кожу, душу. Такие следы не сойдут просто так. Такие следы не испаряются спустя несколько часов, что бы там ни говорили производители из Киберлайф.       Ноги заплетаются, подобно мыслям. Надо идти, шёпотом твердит подсознание, уйти отсюда. Куда? К чертям. Куда угодно. Подальше. Лишь бы не видеть четыре раскуроченных трупа в продолжающих смертельно медленно сочиться подтёках тириума. Андроидовой крови спешить некуда, и она будто нарочно, немым укором лениво вытекает из-под корпусов, впитывается в снег болезненно-синим, пожирает режущим глаза контрастом. Ещё с утра Ричард про себя отметил, что снег в этом году до невинного белый, до скрежета чистый.       Не теперь.       Теперь, безотчётно думает Ричард, синий цвет насмехается над ним и бросает вызов. Теперь, уверен Ричард, сочетание белоснежного и глубокого синего будет верным спутником его кошмаров.       И это, полагает Ричард, вполне заслуженно. Ведь сегодня он при исполнении убил тех, кого не должен был и, более того — тех, кто этого не заслуживал. Просто потому, что испугался.       Испугался, что грёбанный андроид-детектив, последняя, мать его, модель, не сможет вовремя среагировать. Испугался, что девианты, бывшие когда-то обычными домашними андроидами, нанесут смертельное ранение тому, у кого заменяема едва ли не каждая деталь. Ричард посчитал, что знает лучше. Посчитал, что риск оправдан.       Ричард — всего лишь трусливый, самоуверенный говнюк, что засадил в головы пули четырём девиантам, которых всего-то нужно было поймать. Это должно было быть обычным чёртовым задержанием.       Должно было. Но не стало.       Ричард ощутил, как к горлу подкатывает ком, перекрывая доступ к кислороду. Он знал, он слишком хорошо знал, что это означает. Ричард — матёрый коп, далеко не первый год на службе.       Но у любого “матёрого” рано или поздно случаются срывы. Паническая атака — верная подружка всех законников; дай слабину — вопьётся и выгрызет всё нутро акульими зубами-пилами, ничего не оставит.       И Ричард почувствовал, как эти самые зубы крепко впились в область грудины, захватывая в тиски и выбивая судорожный вдох.       — Рич? — на грани слышимости, но наверняка где-то рядом (уши будто войлоком заложило, различить трудно) — обеспокоенный голос Гэвина. На самом деле обеспокоенный, без намёка на то ироничное подобие заботы, с которым Гэвин будил его по утрам, пшикая водой в лицо, или приносил в обед карамельный латте вместо двойного эспрессо.       Таким воспоминаниям всегда хотелось улыбаться. Обычно они спасали, не давали шагнуть в бездну, вытягивали за собой из, как бы пафосно ни звучало, будничной пучины ада.       Теперь хотелось лишь замереть и не двигаться. Больше никогда.       Вспышка. Перед глазами — убегающий девиант, что направляет оружие в сторону Гэвина, толком не целясь. Возможность попасть в жизненно важные компоненты с такого расстояния и при беге критически мала. Гэвин это понял. Ричард — нет.       Вспышка. Рука не дрожит, рука — единое целое с пистолетом. Поэтому Ричард уверенным движением и без колебаний выстреливает в чужой висок. Он не видит, как механической, сломанной куклой опадает тело — слишком занят погоней, направляя оружие на остальных. Зато слышит. Ему кажется, будто он слышит, как замирает где-то внутри механизм, величайшее изобретение руки человека, давшее жизнь неживому, и как перестаёт отсчитывать удары тириумный насос. Глупости, конечно, но на ум запоздало приходит сравнение о замерших с глухим стуком шестерёнках в тех старых игрушках, что заводились от оборота ключа.       Вот только этих ключом не заведёшь — в том и беда.       Вспышка — и он будто в перемотке, будто при просмотре фильма от лица кого-то чужого, постороннего человека, никак не его — видит, как недрогнувшая рука на секунду замирает перед лбом безоружного. Не в сомнении, лишь чтобы прицелиться.       Так почему же он выстрелил?       Какого дьявола он, сторонник закона, слуга порядка, принципиальный до последнего вздоха человек позволил себе выстрелить в четырёх — четырёх! — если при оружии были всего двое, угрожал — один, а смерти не заслуживал никто?       Потому что спасовал, подсказывает совесть.       Потому что поверил, что кто-то сможет отобрать у него того, кто обливал с утра водой и приносил в обед карамельный латте вместо двойного эспрессо.       Потому что испугался.       Высока цена трусости Ричарда Найнса, горько заключил рассудок.       Ричард безотчётно попятился. Он сознавал, что от себя не убежишь, сознавал, что теперь не сможет убежать и от раскинутых на снегу четырёх трупов. И всё же делал эти мелкие, дрожащие шажки, один за другим, назад, назад, по скрипучему снегу, пока не покачнулся от внезапной потери равновесия: про ступени позади себя он совсем забыл.       И наверняка упал бы, если бы его не подхватили за ворот пальто чьи-то упрямые руки, не потянули на себя и, по инерции — вниз, потому что ноги подкашивались.       — Ричард!       Громкое, отрезвляющее — прямо в ухо. Ричард дёрнулся от оглушающего звука, попытался вырваться, скинуть руки с плеч, втайне надеясь, что ничего у него не выйдет. И не вышло.       Андроид позади него плавно опустился вместе с Ричардом, осторожно, но твёрдо придерживая; развернул к ступеням, чтобы не скатиться кубарем вниз. Найнс покачнулся, дёрнулся было в последней попытке обхватить себя руками или впиться в волосы, чтобы содрогнуться в заходящемся крике. Но и этого ему не позволили.       Позволили лишь чувствовать, как всё те же знакомые, испачканные в чужом тириуме руки обхватывают, обнимают за плечи и шею и тянут на себя, заставляя облокотиться. Успокоиться. Довериться.       И Ричард доверяет. Поначалу натянутый и скрученный, как тетива, он сдаётся этим умиротворяющим движениям. До рассудка с запозданием доходит понимание, что всё это время он слышал (хоть и не слушал) слитое бормотание, призванное не обратить на себя внимание, не дать новой информации — но утихомирить. Привести чувства и мысли в порядок.       — Тш-ш-ш, тише, — повторяется шёпот. — Всё хорошо. Всё будет хорошо.       — Нет, н-не будет, — упрямо качает головой детектив, улавливая в собственном срывающемся хриплом голосе истеричные нотки. Глаза, как ни промаргивайся, упорно застилает пелена слёз, и Ричард уже не в силах её сдерживать. Он подносит трясущуюся руку к лицу, закрывает ею глаза, слёзы — свидетельство собственной слабости.       А затем чувствует, как ладонь мягко отстраняют. Чувствует прикосновение чужих губ к ледяным (не от холода) костяшкам.       Слёзы дробью капают на фирменную белую куртку.       — Будет, — всё с той же мягкой уверенностью — немыслимое, казалось бы, сочетание, — припечатывает Гэвин. — Потому что я здесь. С тобой. Я рядом, кожаный ты мешок, слышишь? Всё будет хорошо.       И Ричард верит. Потому что хочется.       И потому что это говорит Гэвин.       Собственные всхлипы, зарождающиеся в саднящем горле, слились с тихой мелодией: мотив песни, заложенной во всех андроидах, выжженной двоичным кодом на обратной стороне век. Ричарду она нравилась. Понравилась ещё с тех пор, когда он услышал её из уст загнанных на демонстрации девиантов. Полюбилась — когда он впервые услышал её от Гэвина, мурчащего хриплым шёпотом. Таким же, как и теперь.       Андроид баюкал, крепко, но небольно прижимая к себе, и Ричард чувствовал, как из груди, один за другим, медленно и чавкающе вынимаются шипообразные клыки. Саднить будет долго, он знал, но боли не боялся. Потому что боль заберёт Гэвин, растворит в поцелуях и не-механически нежных прикосновениях. Потому что сможет отогнать все панические страхи одной лишь своей уверенной фирменной ухмылкой.       “Я рядом, кожаный ты мешок”, — будет в точности также говорить она, только без всяких слов. “И никуда от тебя не денусь”.

***

      ...Где-то вдалеке послышался вой полицейской сирены, но две фигуры всё также продолжали раскачиваться на фоне зачинавшейся вьюги, сокрытые морозом и клубами снега. И никто, кроме них, не слышал больше тихой, баюкающей мелодии.       “Всё будет хорошо”, уверяла она.       “Всё будет хорошо”.