миллион первое дело

      Мадо Акира говорит, что начальство Куинксами недовольно, и кладёт на обеденный стол толстую папку.       — Это — копия месячного отчёта по вашей работе, — сухо произносит она, механически быстрым движением убрав за ухо прядь. — Прочитайте.       И так жёстко, что даже Ширазу и Йонебаяши поднимают на неё глаза, добавляет:       — Каждый.       Сасаки тянется к папке, не забыв придурочно неловкую улыбку показать, и Урие хочется придушить его здесь же. Вцепиться в шею, перебивая гортань, и не отпускать, пока не растает сдавленный хрип, да только слишком много в этом чести: Хайсе со своей мягкосердечностью все равно подохнет, и руки об него марать незачем. Урие, чтобы соблазна не было, складывает их на груди и демонстративно отворачивается от Сасаки.       Что ещё есть вокруг? Вот стена — такая же крепкая, как башка Ширазу. Вот часы — тикают тихо, но всё же различимо, и это напоминает Муцуки, который постоянно маячит где-то на периферии. А вот… Йонебаяши. Что ж, отвлечься не вышло. Урие зло щурится и поправляет галстук.       Сайко. Сайко. Сайко.       Никчёмная девчонка даже за столом места найти не сумела, не говоря уже о жизни в целом. Встала поближе к двери, а теперь трётся там, дожидаясь момента, когда можно будет опять уползти в захламлённую нору и проспать двенадцать часов кряду. Честно, если вся эта чушь о бессмертной человеческой душе правдива, то Сайко стоило бы однажды переродиться улиткой. Темп движения у них уже примерно один, привычка прятаться в раковину — тоже, но вот улитка не способна запороть операцию, а Йонебаяши справится с этим на раз-два.       Урие окидывает Сайко безразличным взглядом, мысленно желая ей поскорее вылететь из отряда (хотя бы не вперёд ногами — в новенький гроб), и поворачивается к Мадо и Сасаки. От увиденного его буквально передёргивает. Хайсе стоит, склонив голову, и валит в кучу невразумительные объяснения, извинения и обещания, что впредь такого не повторится: больше никаких опозданий отряда на собрания, никаких неточностей в рапортах, никаких проблем с патрулированием, никаких… Куинксов, что ли?       Потому что проще здание Управления пододвинуть чуток правее или левее, чем добиться от бездарного сброда результатов хоть по нижней границе проклятого среднего. Хайсе всегда будет принимать неверные решения, Муцуки — тормозить, Ширазу — сгоряча бежать напролом (не в ту сторону, грёбаный же ты идиот, обрыв — там), а Йонебаяши — та даже не в счёт.       — Мы работаем над этим, Акира-сан, — продолжает Сасаки, и Урие думает, что ниже тому падать некуда. — Не всё получается, но… (закрой свой рот).       Цирк.       Ёбаный цирк уродов всё не покидает Токио и день за днём даёт представления по одной и той же заезженной программе. Билеты уже не покупают: скучно и до невозможного тупо, но не по бюджету качественная афиша до сих пор притягивает чужие взгляды, в которых в последнее время читается одно недоумение. Шёпотом едких насмешек заполняются бесконечные коридоры гигантского здания-муравейника, и Урие каждый день идёт по ним, словно к эшафоту. Твердит себе, что осталось недолго, что скоро придёт слава, и никто не посмеет перед ним и головы поднять (ну же, на колени).       Но кроваво-красные буквы, будто отпечатавшиеся у Куки на спине, продолжают зазывно кричать:       «Спешите видеть! Необычные (не)люди на манеже! В составе труппы: Сасаки и Ширазу — сиамские близнецы по единственной извилине, Тоору-невидимка-Муцуки и Йонебаяши — девочка, которая никогда не вырастет».       Урие гасит резкий импульс нервной дрожи, от которого локоть едва не съезжает со стола, и сжимает кулак. Находиться тут не просто противно, а банально страшно. Время не на его стороне. Чем дольше играет навязчивая цирковая мелодия, тем меньше шансов удержаться на канате под самым куполом.       Урие боится, что и ему нечто безапелляционное (всё равно что «неудачник», только словами сложнее) в личном деле выжгут, как клеймом по коже. И куда ему потом? Навечно среди мусора застрять? И мусором же стать?       Раз. Два. Три. Двадцать три?       Урие считает минуты до финала неофициального собрания, забыв разжать кулак, и взглядом намертво к часам прилипает. Их тонкая рамка блестит тускло, обнимая мутноватое стекло, а под стеклом тонкие стрелки в бреду дают шаг вперёд и два — назад. Куки от часов ведёт прямую вниз, ею Сайко напополам рассекая.       Она стоит так, словно в любое мгновение безвольно по стене сползёт на пол и растечётся там бесформенной лужей. Кажется, у неё и хребта-то нет. От силы — жгуты медной проволоки, которые обросли мясом, но выдерживать его вес — не выдерживают. Урие и проверять не станет — и так всё ясно.       Йонебаяши, в сущности, вытравливать отсюда не надо. Хорошо, если сама сбежит, когда убедится, что для работы (жизни) не годится, потому что чёрный пластиковый мешок — даже не перспектива, а всего-навсего отсроченная реальность для подобных ей.       С Йонебаяши, в конце концов, через поле боя плечом к плечу не пройти.       Во-первых, физически невозможно (сколько там сантиметров апатии и лени? и ста пятидесяти не будет). Во-вторых, охренеть как ненадёжно (упадёт — чёрт поднимешь, с её-то тягой залечь на самое тёмное и самое илистое дно). В третьих… (какие нужны причины, чтобы никчёмную звать никчёмной?)       (никто ведь не винит того, кто слепого называет слепым).       Голоса Мадо и Сасаки назойливо жужжат на фоне. Между ними грубо вклинивается голос Ширазу, расслабленный такой, хрипловатый, нарочито тянущий слова. Ввинчивается медленно в виски. Червём точит черепную коробку, из которой и без того слишком много полезного вылетело за эти полчаса.       (заткнитесьзаткнитесьзаткнитесь!)       — Урие-кун? — Ширазу трясет за плечо, рискуя тут же лишиться руки (отрастет заново). — Хватит дрыхнуть.       Урие кривит рот брезгливо, а потом, буквально за секунду до истощения отнюдь не святого терпения, сбрасывает ладонь и поднимается со стула. Мадо смотрит строго, Сасаки — встревоженно, и Куки мимо них, не оборачиваясь, проходит и бросает напоследок:       — Дела. С отчётом ознакомлюсь позже.       Как в тумане. Как в ядовитых парах. Почти неосознанно. И высоко задранный подбородок не опускается. Перед Урие — чёрное пятно дверного проёма, а рядом с ним — во всех смыслах потерянная Йонебаяши. Она по-прежнему жмётся к стене, спрятав руки за спину, и пялится на собственные ноги, поставленные немного косолапо. Куки прошивает злым взглядом пространство над самой её макушкой, разделённой пробором, и опять — прямая вниз. От подбородка к открытой шее — воображаемая пунктирная линия (резать — тут).       (и ещё раз — поперёк).       Урие ловит движение. Грудь Сайко вздымается внезапно, и Куки сначала не понимает, чей именно вдох он слышит. Если свой — почему такой мягкий, и почему тогда в лёгких горит? Если чужой — почему такой громкий, и почему под рёбрами от него тесно? Сайко поднимает лицо, совсем бледное в таком свете, но с глазами ясными и лучистыми, и нет в них ни капли презрения, ни капли ненависти, ни…       Капли крови в целом море — страх, но не перед Урие, и это обескураживает, оставляет незащищённым, болезненно пульсирующим нутром наружу вывернутым так, что рубин горячего сердца превратится на палящем солнце в зловонную гниль.       Урие тошнит от этого чувства. На языке вертится: «Возненавидь меня!». На языке вертится: «Давай же, как они все, и я буду ненавидеть тебя в ответ».       И ноги сами несут его прочь, благо — медленно и почти чинно, чтобы со стороны не походило на позорное бегство. Урие же никогда не отступает, только если тактически, ради повторной атаки взамен той, что с треском провалилась. Сегодня — взять паузу, а завтра — продолжить, и так до тех пор, пока он не увидит всех этих недоумков снова, но уже с высоты покорённой карьерной лестницы.       Это же так очевидно. В планах, невзирая на бешеную гонку со временем, — переждать, перетерпеть, переломить.       И перестать выдумывать, будто Сайко по имени его позвала.       Урие не за что любить.       Он — колючий проволочный ком обнажённых нервов. Он — идеальный набор неразрешимых противоречий. Он — больная гордость, которая буквально кричит «Смотри на меня!».       И Сайко смотрит. И знает, что Урие никогда не посмотрит на неё в ответ. И мирится с этим так, как всегда мирилась с длинной вереницей неудач, преследующих её всюду. Не факт, но смысла не лишено: если бы кто-то все неудачи посчитал, первым пунктом вписав рождение, то их количество поразительно точно совпало бы с количеством дней в жизни Йонебаяши.       Ну кому она такая бесполезная нужна? Сайко с самого начала знает правду и чуда не ждёт. Социальные достижения заменяет сотнями пройденных квестов, реальных людей — персонажами игр, а живое общение — короткими строками сумбурных мыслей в анонимных чатах. При таком раскладе исход предельно ясен. В конце концов, привязанность и любовь — квест, который трудно получить. Пройти же его и вовсе невозможно. Где-то в программном коде закралась ошибка. Где-то поленились проверить разработчики. Где-то…       — Йонебаяши, — почти брезгливо, как будто с чистой дорожки — вынужденно — в грязь, и взглядом — как автоматной очередью над головой. — Ты бы хоть раз что-то сделала нормально, а.       — Я…       — Да-да, знаю. (отвали).       Йонебаяши резко вздрагивает. Кислотное «Миссия провалена» загорается на потемневшем экране и начинает быстро-быстро мерцать, потрясающе точно имитируя ночной кошмар эпилептика. Сайко тупо пялится в надпись, а потом качает головой, одуревшей в край от ночного марафона видеоигр, и откладывает джойстик.       В комплекте их два. Обычные джойстики, не особенно дорогие, но очень качественные и удобные: поддерживают несколько одновременных нажатий, не доводят до бешенства западающими кнопками даже после стольких часов жестокого теста и бла-бла-бла. Йонебаяши может долго перечислять достоинства своего давнего-давнего приобретения, но какой от этого толк? Урие всё равно сказал бы, что это — пустая трата всего на свете. Он не стал бы играть, потому что на очереди — примерно миллион дел поважнее, и Сайко — не одно из них.       Йонебаяши бы разозлилась, Йонебаяши бы закричала «Прекрати так обращаться со мной!», но это и есть чистая справедливость: каждый получает ту реальность, которую заслуживает.       В конце концов, Урие стремится к самой вершине, а Йонебаяши этой вершины даже издалека не увидеть. Её удел — как-то существовать, как-то функционировать, как-то на ровном месте давать сбои и сутками лежать в постели, мечтая, чтобы все прожитые годы оказались затянувшимся сном. О, если бы она умерла ещё в утробе, если бы не вдохнула первый раз и не пришла в этот мир с криком, то всем было бы гораздо легче.       Сайко не думает о смерти.       Сайко думает о том, что ей просто не стоило появляться.       Но факт остаётся фактом. Она здесь. И она уже, несмотря на все попытки остаться в стороне, пустила корни в общую систему каких-никаких взаимоотношений. И вырвать безболезненно их нельзя. Если Йонебаяши не станет — Сасаки обвинит себя. Ширазу, скорее всего, тоже. И Муцуки. И…       Сайко тщетно старается представить улыбку Урие. Сайко тщетно старается достать её из драгоценной шкатулки памяти, но снова и снова тонкие губы кривятся в презрительной усмешке («С дороги, Йонебаяши»), и Урие отворачивается резко, и уверенно продолжает свой путь в никуда. Такая одинокая дорога. Такой одинокий он.       Йонебаяши не способна совладать с Урие даже (особенно) в границах собственного сознания. И здесь он смеётся над ней, и притворяется, что никого перед собой не видит. Последнее, впрочем, всё же правдиво, потому что Сайко обычно не перед ним, а за ним. Идёт в его тени, преследует полустёртым призраком, а когда нужно, когда безразличие обращается кинжальной яростью, — пропадает, сливаясь со стенами и становясь всего-навсего частью комнаты, как слабый свет сквозь жалюзи и пыль в нём. И чем чёрт не шутит? Вдруг однажды Урие понадобится не кто-то, на кого можно сорваться, а кто-то, на чьё плечо склонится тяжёлая от мыслей голова. Мечты, мечты, мечты, как далеко они заводят людей?       Но если и нет в этом ни малейшего смысла, если нет никакой надежды, Сайко всё равно продолжит смотреть на Урие, потому что по-другому ей не выжить. Мир — страшное место, и постоянна в нём лишь безумная жестокость кровавой войны, и всё, чего хочет Сайко, — найти тихую гавань.       (я зацепилась за тебя, надеясь, что мы вместе утонем).       «Миссия провалена».       «Начать заново?»       «Да».       Сайко ничего не понимает.       Происходящее напоминает нелепую театральную сценку, в которой актёрам поручили играть так, чтобы публика приняла их за умалишённых в припадке какой-то нелепой мании. Возможно, это всё тот же цирк — развлечение для скучающей публики в перерывах между номерами клоунов и дрессировщиков. Так или иначе, у всего отряда отлично получается. Ширазу лежит неподвижно, правдоподобно изображая мёртвого. Урие трясёт его, пытается разбудить, превосходно имитируя помешательство, и неестественно высоким голосом проклинает всё вокруг. Муцуки, следуя скромной роли восьмого дерева за девятым фонарным столбом, зажимает рот окровавленными ладонями и едва-едва удерживается, чтобы не сблевать. Сама же Сайко сидит, забыв сценарий, и напрасно старается сдвинуться с места.       Ничего не выходит. Туловище — вата и опилки. Конечности — на сломанных шарнирах. Ширазу, думает она, нужно скорее взять его за руку и вывести из темноты на свет. Тогда он не сумеет уйти, тогда он останется, и всё будет в порядке, и придёт Сасаки, и поможет, и спасёт их, и они вернутся домой. Пока не поздно, пока не…       «Миссия провалена».       Урие кричит истошно — совсем по-звериному, словно сомкнул капкан металлические зубы на могучей лапе и раздробил в острое крошево тяжёлую кость. Сайко хочется зажать уши, чтобы хоть немного приглушить крик, но он — внутри, и достать его — только лоботомией. Раскроить череп, заглянуть в него и осознать, что ничего уже в этом спёкшемся месиве не найти, а значит, надо всё вытаскивать и выскабливать дочиста.       «Начать заново?»       У Куки тем временем в горле что-то булькает, и из-за этого звука Йонебаяши кажется, что её собственное горло в мясо разодрано. Кашель замарает ладони и выльется тёмными брызгами на пол, где он ещё относительно чист. Слова кусками чёрт пойми чего упадут вниз и оборвутся мокрыми шлепками по кафелю. Сайко боится открыть рот. Боится сказать «Да, мать вашу, заново! Прошу, заново!».       Даже когда Урие смотрит на неё стеклянными глазами.       Даже когда стекло по ту сторону заливает густыми чернилами.       Даже когда вместо Сасаки приходит кто-то другой, незнакомый совсем, и спокойно сообщает Урие, что всё здесь — исключительно его вина.       Даже тогда Сайко не может говорить. Тогда — и двумя неделями позже.       Они остаются вдвоём, но не ищут утешения друг в друге.       Сайко целыми днями сидит у себя в комнате, а Урие носится по всему Токио в надежде сделать хоть что-нибудь. Каждое утро, ещё до рассвета, он заваривает крепкий кофе (раньше это делал Сасаки), оставляет грязную чашку на столе (раньше это делал Ширазу) и пропадает. Каждый вечер, многим позже заката, он приходит с запахом пота и крови, после быстрого душа наспех съедает то, что находит в холодильнике (что ему оставила Сайко), и валится спать. Иногда — прямо в общей гостиной (теперь-то здесь тихо и никто не потревожит).       Как сегодня, например, когда всё выглядит гораздо хуже, чем обычно: Урие спит на диване, даже не раздевшись, и микроволновка противно пикает, оповещая о том, что ужин разогрет. Сайко достаёт из неё чёрт пойми что и, громко вздохнув, выбрасывает пластиковую (боже, Урие) коробочку в мусорное ведро.       Йонебаяши собирается опять забиться в нору, но, не сдержавшись, останавливается рядом с Урие. Он лежит, подмяв под себя жёсткую подушку, и его брови сведены к переносице, а губы — искусаны и поджаты. Лицо осунувшееся, кожа — бледная и какая-то тонкая, бумажная, точно после долгой болезни, и… Сайко впервые действительно видит его, и её сердце обливается кровью, и ей хочется реветь, захлёбываясь словами, и кричать, кричать, кричать, пока голос не пропадёт. Но вместо этого она уходит к себе в комнату, а возвращается уже с пледом, которым осторожно накрывает Урие.       Йонебаяши садится подле Куки, как подле безнадёжного больного, и крупные слёзы обжигают её щёки.       Наконец-то она понимает.       Это всё не о строгих и красивых чертах, которые так нравились Сайко. Это не о сильных руках, которые она так часто представляла на своих бёдрах. Это не о мощной и широкой спине, за которой она могла бы спрятаться от целого мира. Даже если бы не было этого, если бы Урие выглядел иначе, Сайко бы всё равно любила его до гроба, и гроб был бы один, и день, когда его засыпали бы землёй, — тоже один.       Совсем не важно, смотрит ли Урие на неё: жизнь коротка, тяжела и до абсурдного бессмысленна. И Сайко сейчас болезненно счастлива уже потому, что у неё есть кто-то, кем она отчаянно дорожит и кого желает защитить. Кто-то, за кого она не станет горячо молиться, но за кого сама пойдёт на поле боя, которого всегда боялась и с которого бежала, бежала, бежала.       Йонебаяши больше не струсит. Йонебаяши больше не потеряет.       Сайко едва-едва касается губами ссаженных костяшек Урие и поднимается на ноги.       — Спокойной ночи, Урие-кун, — шепчет и уходит, в последний раз задержав полный усталой нежности взгляд на чужом лице. — Надеюсь, тебе не приснится кошмар.       Чуть слышное «Йонебаяши?» перекрывается скрипом диванных пружин.       Урие кивает в ответ и, как всегда, проходит мимо. Возможно, он хоть сколько-нибудь удивлён появлением Сайко в Управлении, но виду не подаёт и идёт дальше по длинному коридору. Его силуэт пропадает в рабочей суете строгих костюмов, становясь частью бесконечно изменчивого целого, а «Доброе утро», мягко произнесённое Йонебаяши, тонет и постепенно растворяется в шуме разговоров-помех. Прямо как хреновый сахар в таком же хреновом кофе, который литрами пьёт Урие.       (вроде бы и слаще на вкус стало, а вроде и на дне осадок какой-то непонятный лежит, — чёрт его разбери).       Куки, впрочем, не привередничает. Ему попросту некогда разбираться, что же там в стакане: относительно хороший кофе или какое-то дешёвое дерьмо из автоматов. Он и ест, будто гастрономический импотент. Нехотя приканчивает сомнительные кулинарные шедевры из ресторанчика на углу и довольствуется склизко-целлофановым чувством насыщения. И не важно, что этому чувству предшествовали две-три минуты хрен пойми чего, когда это самое хрен-пойми-что, кажется, ещё было живым и умоляло не есть.       Урие же занят до чёрта. У него работы по горло (которое до сих пор судорожно сжимается, когда он думает о крови Ширазу на своих руках). У него — жёсткий график, из-за которого можно свихнуться. У него — миллионное по счёту дело за день.       И Сайко — не одно из этих дел.       Она — миллион первое, отложенное в долгий ящик и там безнадёжно позабытое до лучших времён, которые, наверное, никогда не наступят.       Но Сайко улыбается.       Сайко улыбается, потому что…       — …Сайко любит тебя, — говорит Йонебаяши и без страха раскрывает для Урие первые-последние объятия.