Бирмингем

Тики не понимал, почему. Тики не осознавал, зачем. Тики даже не мог вникнуть, для чего и самое главное, что ОН тут забыл, но продолжал стоять и пялиться на уже получасовое безумство графа, который катался аки бочка по полу, хватаясь за различные предметы мебели и разбив уже пять из двадцати стоящих в комнате ваз — уж очень Тысячелетний любил цветочки. — Адам, — устало позвал того Пятый, но куда там — истерика была похлеще чем у Скина, когда тому не давали требуемого куска свинины или пинту пива. — Ну почему, почему, зачем ты это сделал, дорогой, мой любимый братец, — стенания и причитания были все такими же, как и несколько лет назад, и не притупились ни разу — Неа наверняка прожил тяжелую жизнь, постоянно икая от столь частых упоминаний своей персоны. Впрочем, каждый раз, думая о Четырнадцатом, Микк сжимал ладони в кулаки, до крови впиваясь ногтями в кожу, и Лулу Белл также каждый раз скалилась, вновь видя его израненные ладони, и Джасдеби все так же саркастично измывались, слыша имя предателя-апостола. Помимо графа и еще, пожалуй, Роад, его никто из них не жаловал. Может быть, потому, что тринадцать раз из четырнадцати был безжалостно нанесен удар в спину человеком, в жилах которого Ноева кровь внезапно застыла, свернувшись в Каинову. — Снова у Графа синдром скучающего брата? — прошелестел совсем рядом спокойный голос Вайзли. Тики вздрогнул и злобно посмотрел на племянника — все еще не мог привыкнуть к его способности бесшумно подкрадываться. Тот лишь хмыкнул и в упор уставился на Тысячелетнего, стремясь хоть в этот раз проникнуть в чудную странную голову апостола, но тот умудрялся загружать ее такими разными и порой чудовищно нелепыми мыслями (что будет, если Акум разделить на мужчин и женщин, а что если у них появятся дети, а будут ли тогда души считаться проклятыми, а если взять и разделить Джасдебби?), что Вайзли каждый раз спотыкался и недоуменно глядел на родственничка — это и есть самое страшное существо в мире? — Ну и что у него сейчас за очередной бред? — поинтересовался Микк, вытаскивая руки из уже достаточно растянутых карманов, тут же здраво рассудив, что ситуация со всеми его брюками печальна, он снова вернул их в прежнее положение. — Подумывает заслать тебя в Канаду, — задумчиво ответил Пятый, поправляя тюрбан, скосившийся куда-то в левую сторону. Тики вспыхнул. — В какую Канаду? Там же холодно, рома нет, солнца нет, моря нет, одни снега да толстые американские тетки! Мудрость весело, по-юношески рассмеялся, и Тики фыркнул, глядя, как несчастный тюрбан вновь съехал с рыжевато-золотистых волос. Поправив его, он щелкнул парня по носу. — Зачем ты носишь сию Сциллу и Харибду на голове? С твоей энергией даже одеваться за счастье — только прикрыть самое срамное, тряпочка там, две веревочки тут, ай, да я же пошутил! — вылетел из комнаты нерадивый дядюшка, пинками подгоняемый Вайзли. «Тебе пойдет. Я все-таки закажу». У Роад в спальне зеркало разлетелось на части, когда все поместье огласил сыпающий проклятиями аки солью перед черной кошкой голос Мудрости. — ДЖОЙД! Тики поморщился. — Можешь не орать словно дитя простреленной чайки? Вайзли жалобно захлопал ресницами, таща Микка за руку подальше от цирковой труппы, завлекающей народ всеми правдами и неправдами на очередное скучное представление. Тики душу был готов продать за черные глаза молодой цыганки, сдирающей этими самыми ясными очами по пятьдесят фунтов стерлингов за лживое, но красивое пророчество, а вот Вайзли до жути ненавидел всех этих циркачей. — Ну чего ты ломаешься, как девка в первую ночь? Это не займет много времени, смотри, если поторопиться, можно перехватить Эсмеральду! Вайзли только зашипел, глядя на удаляющуюся спину Третьего, и решил от нечего делать побродить по местной ярмарке. Бирмингем, сколько себя помнил юноша, всегда отличался живостью и своим собственным стремительным темпом жизни. Люди приезжали, обосновываясь на несколько месяцев, пока вели продажу и торги, скупали занятные безделушки с аукционов за почти что бесценок и перепродавали на родине, особенно в южных районах, где неграмотный народ почитал вещицы с севера словно за серебряные вилки да ложки. Местные жители не были слишком добры к приезжим, однако не мешали тем заниматься своими делами, понимая взаимную выгоду этих сделок. — Эй, красавчик, — окликнула Вайзли на ломаном английском пожилая, но все еще сохранившая в себе остатки былой красоты дама, разодетая в пух и прах — одни черные вульгарные перья на шляпе выдавали абсолютную безвкусицу. Апостол усмехнулся и решил поиграть в сына-дурочка богатеньких родителей. — Да, матушка, — склониться в полупоклоне, поцеловать пухлую беленькую ручку, стрельнуть восхищенным взглядом, и матушка уже и не матушка, а почти что двадцатилетняя высокородная леди. Заметив смущенные покрасневшие мигом щеки, Вайзли мысленно поставил себе первый плюс. — Какой обаятельный молодой человек! Я немного…потерялась, — ломающимся голосом высказалась о своей печали женщина, — мне нужно в салон мадам Шерон. — Она до сих пор работает? — удивлённо вскинул брови Пятый, прокладывая даме дорогу. Шерон де Рено была одной из того небольшого круга людей, которые не пинали его, ищущего приюта в дождливые промозглые, от двери до другой двери. Француженка, остановившаяся пятнадцать лет назад в самом сердце Великобритании, была вдовой и детей не имела, хоть и говорила, что не очень-то и хотела вечно орущих спиногрызов на своем горбу, каждый раз голубые глаза светились нежностью и завистью, глядя на молодых матерей, возившимися со своими чадами. Может быть, поэтому, найденный однажды у своего избитого порога тощего подростка с голодным, но гордым взглядом, женщина за шкирку потащила его в дом. — О, это то самое место! Merci, mon cher, merci beaucoup! — тепло попрощалась с ним дама, напоследок мазнув губами по замерзшей щеке, и впорхнула в желанный дом. Вайзли выждал немного, и зашел следом. Мало что изменилось за прошедшие годы, но внутри стало чуть богаче. Странным образом в воздухе витала пустота, и индийские благовонии тщетно пытались ее развеять. — Да да, проходите, s'il vous plaît, простите мне мою… Застывшая женщина уставилась на Вайзли во все глаза. Тот усмехнулся и снял шляпу. — Приветствую, добрая госпожа, не найдется ли куска хлеба и стакана молока для жаждущего? Мадам Шерон кинулась ему на шею, рыдая взахлеб, пока он успокаивающе гладил ее по плечам. — Ты, негодник, где же ты пропадал? Что ты ел все это время? Где ты жил? Что это на тебе еще за одежда? — Тетушка, милая, вот поведай мне тайну вселенной — как же твой мозг и язык работают так синхронно и быстро? — Негодник, — всхлипнула в последний раз госпожа Рено, немного придя в себя, — расскажи мне все, слышишь, все, черная твоя душа! Совсем не скучал, оторва. Вайзли лишь милостиво улыбнулся. Спустя час, когда чай давно остыл, а за окном стремительно темнело — январь, все-таки, был суровым месяцем в Англии, — Пятый ожидал какой-угодно реакции, после того, как честно все выложил, испуга, злости, непонимания, но только не спокойствия и печального взгляда напротив. — Что собираешься делать дальше? — наконец мадам Шерон отхлебнула из чашки, и тут же выплюнула его обратно. — Не вздумай это пить. — Это было отвратительно. Все так же не научилась готовить? — Что делать будешь? — Нет, ну что за женщина, — возмутился Вайзли, — я тут к ней заваливаюсь спустя долгие годы, а она мне лекции читать! Боже, ты беспощадна. Мадам Шерон так на него поглядела, что он мигом почувствовал себя все еще тем десятилетним мальчиком, который разбил окно нерадивым соседям, кличущим ее потаскухой английского Мулен Ружа. Она всегда смотрела на него та, когда он что-либо натворит, а после ночью вытаскивала из-под одеяла и поила теплым молоком с пряником, жалобно глядя — не умела она ругаться, ну черт бы ее побрал! Хоть бы раз ответила да заткнула языки этим болтливым бабам. — Ну что ж, Шерон де Рено, рад был повидаться. Один проблемный родственничек небось потерялся в чьих-то прекрасных лживых глазах. — Да он реально издевается. Прямо посреди улицы, на земле, состоявшей из кусков грязи, вяло падающего снега и мелких камней, лежа на животе спал сном младенца граф Тики Микк, сложив ладошки под голову. Попинав его раз десять носком высокого сапога, Вайзли немного отвел душу, взвалил несчастное пьяное тело на плечи и потащился к стоящим у обочины кэбам. Уплатив водителю немалую сумму скорее за внешний вид Тики, чем за долгий путь по заснеженным дорогам, Пятый запихал дядюшку в салон, предварительно стукнув несколько раз об дверь, уселся следом и дал команду двигаться. Как только кэб тронулся, Тики незамедлительно качнулся и упал прямо ему на колени до этого чистых брюк. Вайзли уже готов был выкинуть того наружу, но внезапно вспомнил, что он же, графовы подтяжки, Мудрость, сжал зубы и прикрыл веки ладонью, откинувшись на сидение. Внезапно он вспомнил вопрос Шерон. Что дальше он будет делать, кажется, спросила матушка. Я не могу выбрать что-то одно. Моя Ноева сущность въелась до серости и крови в глазах, до тысячи реальностей своих перевоплощений. И я не в силах отказаться от нее. Я лишь могу принять, поделить себя пополам между человеком и монстром. Но Тики однажды сказал ему, когда он задал ему такой же вопрос — почему он не бросит свои шахты? — чтобы сохранить толику человечности. Впрочем, Шерон, может ли монстр быть человечным? «Если человек может быть монстром, почему думаешь, что нет обратной стороны медали?» Янтарные глаза распахнулись. «Думал, ты меня оставишь» «Ты меня никогда не бросал» Довольный ответом Тики перевернулся, уткнувшись лбом в плоский живот племянника. Уже проваливаясь в сон, он услышал, что называется, самую глубинную суть Ноя Пятого апостола. «Я просто хочу дать шанс моему отцу наконец отыграться на тебе, Джойд» Мальчик, да ты воплощенная мерзость. Несмотря на сказанные ранее свои же собственные слова, Вайзли осторожно осмотрел поместье на наличие всяких истеричных личностей, попрекающих тебя слишком шумным дыханием. Таковых не нашлось, поэтому Тики был благополучно (несколько раз встретившись лицом с полом) доставлен в опочивальню, и Пятый вприпрыжку побежал в свою. Вайзли уже хотел скинуть свою в очередной раз испачканную одежду и кинуться в бурлящую пеной ванну, как острый взгляд зацепился за нечто чудовищного розового цвета, вызывающе покоившегося прямо на белоснежном покрывале кровати. Осмотрев предмет на наличие внешних повреждений и каких-либо пробуждающих тревогу странностей, Вайзли повертел его в руках, гадая, что же милая Роад выкинет на этот раз. Наконец отвратительная бумага плавно упала на персидский ковер, и внутри оказалась небольших размеров коробочка. Открыв ее, глазам Пятого предстала та самая одна тряпочка, две веревочки, причем кружевная да радующая взор нежным оранжевым цветом. Под ней покоилась изящная записка: «Я подумал, что будет гармонировать с твоими солнечными кудрями. Но если вдруг не понравится, ты только скажи — цветов предостаточно, я поменяю». Спустя секунду Роад вовсю дубасила кулаками по брату, высказывая об очередной замене чертова зеркала в придачу с любимым чайным сервизом. Тики с сожалением поглядел на соприкоснувшийся с полом бокал превосходного Шабли. «Видимо, не понравилось. Чтож, попробуем в следующий раз зеленый».