oh come to me angel and i swear i'll make a move it's way too dark out here © Soko — I've Been Alone Too Long
Мадам Кассандра Бюжо говорила: этот мир истекает черной кровью, этот мир кишит демонами, и ты, ma lionceau, тоже должна стать черной, если хочешь в нем выжить. И она знает, о чем она говорит — эта женщина с мундштуком между пальцами, покрытыми кольцами, и глазами, прикрытыми черной кружевной вуалью (будто всегда готовыми для похорон); волчье чутье, львиная глотка, ярко-красные буквы площади Пигаль. Мы открыты от заката до заката, гласит неоновая вывеска, одна из ряда многих, мы открыты до тех пор, пока вы хотите нас. И — фишка в том, что они всегда хотят. Ты же только прислушиваешься к совету.***
Вот как оно начинается: ты открываешь глаза и чувствуешь запах, который не тревожит. Он резкий, сладкий и тяжелый, но не беспокоящий. Знакомый, но не похожий ни на что, с чем бы ты могла его проассоциировать. Ты спускаешься вниз по лестнице, в слишком длинной ночной рубашке, немного путаясь в ногах, и останавливаешься у двери в кухню: она закрыта, и тебе кажется, что ты слышишь какие-то звуки оттуда, и ты почти открываешь дверь, но видишь вишневый пирог на столе в гостиной и идешь к нему. Это ночь, и спустя полчаса ты лежишь в своей кровати в доме на втором этаже; в маленькой, но уютной детской, с росписью птиц на обоях, и тряпичные игрушки с полок таращат свои глаза в привычной жутковатой манере. Это ночь твоего рождения, и ты пока еще не знаешь об этом; есть чувство — оно зудит у тебя на подкорке (или это просто крошки от пирога, который ты протащила с собой в кровать), и ты ворочаешься под одеялом около часа — или около пяти (может, пятнадцати) лет, — прежде чем закрыть глаза и уснуть. Засыпать всегда просто, Шарлотта, голос матери всплывает в твоей голове, раз — и все, стоит только закрыть глаза.***
Этой ночью тебе снится, что ты — взрыв. Ты падаешь на землю (или не падаешь, а просто ждешь своего часа, притаившись в уголке дома или около закрытой двери в кухню), и вокруг все стремительно покрывается трещинами: земля под твоими ногами, деревья под твоими пальцами, и даже воздух под твоим дыханием — на секунду, растянувшуюся на столетие, — прежде чем разрушиться. Это не громко, вопреки ожиданиям, и в этом нет огня, лишь трещины, что превращаются в песок от напряжения; застывшее время. Когда ты просыпаешься, реальность говорит тебе, что ты никакой не взрыв, а ракушка, и что ты будешь носить взрыв (который так не случился) в своей голове целую жизнь, и годы, и годы после.***
Ты сидишь на разрушенной кухне (в самых разных местах, в своем самом разном возрасте) и болтаешь ногами; в Провансе, Париже и Нью-Йорке; перед тобой яблочный клафути, лимонный тарт и тыквенный пирог; ты ешь его вилкой, слизываешь с ножа, хватаешь руками, — тебе говорят «какая воспитанная девочка», тебе говорят «аккуратнее», тебе говорят «еще одну порцию?», и ты продолжаешь есть, не обращая внимания ни на что вокруг. Вокруг меняются декорации как в спектакле — в дешевом спектакле без особого сюжета, но ты прирожденная актриса и умеешь играть (по правде говоря, ты живешь только когда играешь), так что — да, конечно — ты продолжаешь есть.***
Тебе семь, а потом семнадцать, а твой отец все еще туманная фантазия, твоя бабушка — мифическая sorcière, а твоя мать — та, кто поцеловала тебя в лоб и закрыла дверь на кухню, прежде чем сунуть свою голову в духовку и задохнуться от газа. Не пойми неправильно — у тебя двое матерей. Ты любишь первую нежной детской любовью, запудренной расплывчатыми воспоминаниями: вот ты, petite princesse, на деревянной скамье церкви, осыпанной цветками камелий; свет, льющийся из окон в мозаичном калейдоскопе, и цветные блики на полу; белое платье улыбающейся матери и ее распущенные светлые волосы; она складывает руки у груди в знакомом жесте: и избави нас от лукавого. Ты закрываешь глаза и видишь мамины руки, поправляющие твои волосы; воскресные ужины, пироги с яблоками на столе с неизменно чистой скатертью, свое возбужденное лицо, и то как ты размахиваешь руками над страницей из очередной раскраски. Ты закрываешь глаза и чувствуешь успокаивающий аромат маминых духов, свежей выпечки, ладана, пыльного чердака и развевающихся занавесок на окнах; свежескошенной травы, середины лета; закатное прованское солнце, задний двор: ты танцуешь босиком, мать подмигивает тебе из окна… Эта она — та, кто любила засиживаться над книгами на светлой кухне; французская и русская проза, английская поэзия; стройные ноги танцовщицы, идеальная осанка; светлые волосы всегда распущены, всегда одной длины, чуть завитые на концах. Это она — та, кто нежно целовала тебя в лоб прежде чем закрыться в своей комнате на несколько дней, не появляясь даже чтобы поесть; холодные тонкие руки, бледное лицо и спутанные волосы; ночная рубашка, через которую просвечивали кости, букет лилий на тумбе и отрывчатые фразы о грядущей погибели. Это она — та, кто любила тебя настолько сильно, что могла бы умереть за тебя, если бы представился шанс; это она — та, кто слишком долго ждала этого шанса, и когда он так и не представился — решила опередить события и умереть. И, вторая — появилась после исчезновения первой; цепкие пальцы, внимательные глаза, уверенная походка; белый брючный костюм и ласковое lionceau, бедняжка. Ее ладони пахли дымом, а строгое пальто — классической Шанелью. Это она — та, кто забирает тебя из приюта спустя полгода — худую, зубастую, отчаянно пытавшуюся спрятать страх под напускной бравадой и грубостью. Это она — та, кто дает тебе новый дом в столице и честность, не стесняясь называть вещи своими именами; она вся та же и абсолютно другая, выскобленная ногтями, пропущенная через мясорубку и отполированная в дорогостоящих салонах. Было у них обеих что-то общее. — Ни для кого не секрет, что твоя мать и я познакомились в борделе, дорогая, — отвечает мадам Бюжо; ее глаза мерцают при свете ночника, она сидит у твоей кровати в облаке сигаретного дыма. — Это были восьмидесятые, и это было тяжелое время для того чтобы найти достойно оплачиваемую работу в Париже. Она покинула нас, когда забеременела тобой, впрочем. Какое-то время мы оставались на связи. Это было до того, как мои дела пошли в гору. Потом мне стало катастрофически не хватать времени для ежемесячных встреч. — Значит мой отец… — Не имею ни малейшего понятия, — отрезает мадам. — Только то, что он был какой-то важной американской шишкой, и что он дал ей сотню долларов на аборт, который она не сделала. — Надо было согласиться, — говоришь ты. — Все бы стало проще. — Нет, не стало бы, — Глаза мадам Бюжо приобретают задумчивый и подслеповатый вид. Ее красота становится очевидной в такие моменты — увядающей, но очевидной. — Я видела будущее. Я знаю, что все идет так, как должно. — Никто не видит будущее, — упрямо говоришь ты. — Если бы вы видели будущее, то предугадали бы трагедию. — Это так сложно — любить тебя иногда, Шарлотта, — Укор в голосе как давно известный факт, как «я никогда не хотела детей, но обещание твоей матери, этой хитрой суке…». — Постарайся меня больше не разочаровывать. Ты не разочаровываешь, и Шарлотта исчезает. И появляешься тоже ты, и ты теперь — Ло.***
Хотя и ты — да, и как Ло (но только иногда) — продолжаешь задаваться этим вопросом: каким он был? Был ли он высоким или низким? Худым или толстым? Ел ли мясо? Пил ли колу? А что насчет голоса? Манере держаться за столом? Он любил Париж? Он презирал правительство? А вечные скопления туристов у Эйфелевой, создающие ужасные пробки? Очереди в книжном? Кофе с молоком? Слишком легкие сигареты? Плохо пахнущих людей? Он жил? и Он существовал?***
Твоя мать не плохой человек. Ни одна из них, вообще-то. Но ты не можешь отрицать их слабость, и ты клянешься, что не станешь ни одной из них, поэтому не боишься ни собственных демонов, ни чужих. Твоя вторая мать покупает тебе все самое лучшее: самую дорогую одежду, лучших друзей, и на твои дни рождения всегда играет живая музыка — любая, какую ты захочешь, потому что ты подросток, а подростки хотят множество разных вещей. (Это не то, что ты говоришь ей, и не то, что просишь, — это то, что она черпает из сети и книг по воспитанию, потому что человечность всегда была ее слабой стороной). Это не ее вина, что она не может дать тебе обычной родительской любви, потому что в ее мире любая любовь покупается за деньги и славу, и она дает тебе все это, приправленное золотом и брильянтами. Ты ценишь, потому что не знаешь, что тебе делать еще. Тебе семнадцать, когда ты возвращаешься в свою «самую лучшую» школу-интернат с каникул. Твои светлые волосы острижены в модное каре, ресницы подкручены дорогостоящей тушью, а губы окрашены сверкающим розовым блеском. Вокруг много зелени, открытого голубого неба, и ты чувствуешь себя так, будто живешь на одной из страниц модного журнала: фонтаны, цветочные клумбы, роллс-ройсы и одежда в стиле преппи; благовоспитанные джентльмены и их сыновья провожают твою задницу и твои ноги алчными глазами, потому что в этом месте будущих королей и королев, ты — одна из лучших королев, и все знают об этом. Ты стараешься себя вести соответствующе, когда лопаешь жвачку, облокачиваясь на каменную лестницу в холле, и смотришь вниз. И, внезапно — там девочка; что важнее — сердце, там есть сердце, которое ты не разбиваешь впервые на памяти своей добровольно.***
Барб смешная и озорная, полна всех этих девчачьих штучек, как блестящие лаки, цветные маркеры для выделения текста, планирования выходных за городом, и водки розового цвета. Она похожа на сестру, которую ты никогда не имела, и на семью, которую ты всегда хотела иметь. Она смеется над твоими шутками (которые, надо признать, всегда были чересчур мрачными, если вдуматься) и зовет тебя Ло-ла; первый слог на выдохе, а второй на вдохе; гладит твои плечи и вламывается в твою комнату ночами через окно. Ты любишь смотреть на то, как она периодически затягивается травкой и ее голубые глаза становятся стеклянными. Ты думаешь, что ей бы тоже пошла вечность, но держишь это умозаключение при себе.***
Ты погружаешься в воду в ванной, полной лопающихся пузырьков и пахнущей жасмином. Ты закрываешь глаза и представляешь в своей голове Барб, раскинувшую руки и ноги в требовательной позе, — ее глаза стеклянные, а фигура неподвижна, и тебе нравится ее вид настолько, что ты счастливо вздыхаешь. Она красива так, что могла бы родиться русалкой.***
К твоему дню рождения мадам Бюжо присылает тебе подарок (несколько вообще-то), и Барб увлеченно распаковывает их, сидя на полу у твоей кровати. — Этот тоже хорош, — говорит она, прикладывая кроваво-красную вуаль к своему лицу. — Но несколько старомоден. Не знаю, нравится мне или нет. Ты стряхиваешь пепел от сигареты в пепельницу, закинув ноги на маленький кофейный столик. — Подойдет к твоему платью, хотя. Вот к этому, оно в другой коробке. Ты смотришь на вещи, разложенные на кровати рукой Барбары. Это выглядит как огромное пятно из крови. Заваривая крепкий черный чай, Барб ставит рядом пиалу с каштановым медом. На твой вопросительный взгляд, она пожимает плечами. — Я заметила, что ты не фанат алкоголя, но привязана к сладкому. — Алкоголь не вкусен, — отвечаешь ты, и Барб закатывает глаза. — Он и не должен быть вкусным, Лола! Тебе лишь бы… Как ты вообще можешь столько есть и выглядеть так? Сколько в тебе, килограмм сорок? Еще мадам Бюжо присылает коробку со сладким. Большинство из них — твои любимые изделия: торт с шоколадом, шу, пирог с абрикосами и инжиром, немного бриоши из твоей любимой кондитерской. Ты улыбаешься и вгрызаешься зубами в свежайшее пирожное; ликер течет по твоему подбородку.***
Мальчик американского посла оказывает тебе знаки внимания после встречи на одном из приемов после окончания школы. Шампанское, украшения, корзины цветов, творения именитых дизайнеров стоимостью бюджетом одной маленькой страны, — ты отсылаешь все это обратно. Что-то ты оставляешь для Барб, но в основном — отсылаешь обратно. Дело в том, что тебе всегда нравились мужчины постарше. Дело в том, что и ты всегда нравилась им: твои светлые волосы, большие глаза, и то, что если встряхнуть тебя как тряпичную куклу, на пол не высыплется абсолютно ничего кроме просьбы сделать так «еще». Ты гуляешь по улицам ночного Парижа в своем красном платье и вписываешься просто прекрасно. Ты учишь одни и те же слова на разных языках, ты обучаешь свой язык; ты можешь завязать веточку от вишни в узелок у себя во рту менее чем за две секунды — и в этом весь смысл. Твоя мать знает об этом и благодушно закрывает на это глаза. Она говорит только «аккуратнее в своих развлечениях, дорогая» и еще «не отнимай у моих девочек их прямую работу». Ты не отнимаешь; ты только берешь то, чего хочешь — адреналин, навыки. Те улочки в ночном Париже учат тебя быть быстрой, быть властной, быть фениксом, сиреной и грифоном; ты хороша в обучении, ты схватываешь на раз-два. И еще — голод; преследующий тебя годами голод становится утолить немного легче. Но даже насытившись, под утро, ты возвращаешься на кухню и ешь свой пирог.***
Твоя мать умирает спустя год, и тебе кажется, что это где-то уже было, — ты смеешься в собственных мыслях, — пока готовишься к ее похоронам в своей комнате. Ты надеваешь черное платье от Диор и берешь одну из безупречных вуалей матери, чтобы прикрыть свое недостаточно опечаленное лицо. Нет, ты не бессердечна, как может показаться обывателю, и не «настолько опустошена потерей», как скажут завтрашние заголовки; у тебя было время подготовиться к ее смерти, это заняло целый год. Год — столько потребовалось мадам Бюжо, чтобы вступить в схватку с раком и проиграть. Она, конечно, не выдала слабости ни разу за это время, и не то чтобы ты искала ее признаков. Ты наливаешь себе шампанское — два бокала, и один оставляешь нетронутым на столе в огромной гостиной. На кладбище пасмурно, но безветренно. Ты стоишь в толпе людей, но, разумеется, в первом ряду, среди девочек, старательно не смотрящих в твою сторону, среди мужчин в пальто и шляпах, пока священник зачитывает свою проповедь. Мадам Бюжо провожают в последний путь шлюхи и политики. Она бы гордилась собой, думаешь ты, и тебе кажется, что в этот момент ты слышишь ее хриплый позабавленный смех.***
Ты вступаешь в наследство (это касается не только финансов), и теперь они зовут тебя мадам, что почти смешно и совершенно иронично. Эти девочки — идеальные куколки разных возрастов и пород — смотрят на тебя широко распахнутыми глазами, и их руки тянутся к тебе с утешением/вожделением/ненавистью (нужное ты можешь подчеркнуть сама). Ты не позволяешь себя одурачить, пока садишься на трон, и не делаешь вид, что не понимаешь, что вокруг — сотни глаз и носов, готовых наброситься на тебя в тот же момент, когда почувствуют хотя бы каплю твоей крови. — Черт, Ло, ты знала, что в любовниках у мадам побывала добрая четверть Сената? — спрашивает Барб, лежа на твоих коленях с дневниками мадам Бюжо — ее каллиграфическим почерком исписаны сотни страниц, и ты надеешься уцепить в ее ехидных, пропитанных желчью строках нужное тебе имя; ты веришь, что оно там появится. — Нет, но, с другой стороны, почему ты думаешь le paradis просуществовал так долго и неприкосновенно? — Она знала огромное количество секретов. Эта женщина… — … говорила, что владеет пророческим даром. А на самом деле просто умела качественно трахаться. Барб фыркает. — В мире зверей царем зверей всегда была царица. Сделай себе такую татуировку, или ее себе сделаю я.***
Ты поворачиваешь голову, когда под твоим балконом какой-то бродяга экспрессивно цитирует Библию. Тебе никогда не нравились цитаты из Библии. — Господь, — громко вопрошает он — спутанные волосы, темная кожа, драное пальто, полная одухотворенность, — почему ты оставил меня? Чересчур театрально, думаешь ты. А затем: это действительно хороший вопрос, хотя.***
Ты выходишь на след. Ничего конкретного — это зацепки, слухи, возможные совпадения, но ты все равно собираешь чемодан и покупаешь билет на самолет. Барб спрашивает «ты уверена?» и ты киваешь головой. Ты знаешь, чего ты хочешь. Ты уверена, что однажды его настигнешь.***
В самолете тебе предлагают ланч, и ты не отказываешься, потому что ты никогда не отказываешься от еды. Они приносят тебе креветки в сливочном соусе, филе лосося и крабов, крем-суп из запеченных томатов, базилика и пармезана. Ты облизываешь пальцы и начинаешь есть. Стюардесса за дверью туалета обеспокоенно спрашивает, в порядке ли ты. Ты поднимаешься с колен и вытираешь рот. — Merci, je vais bien, — отвечаешь ты. — Désolé de vous déranger.***
Тебе хватает девяти с половиной недель, чтобы закрепиться на новом месте. Во владелице самого знаменитого нью-йоркского эскорт-агентства нет достаточного стержня и легендарной проницательности мадам Бюжо, поэтому ты очаровываешь ее практически моментально (точнее ее очаровывает возможность подзаработать еще больше с твоей помощью, ты знаешь, что можешь ей предложить). Мужчин же очаровать еще легче — легкий французский акцент, кукольные глаза и фирменный флер Лолиты; mon amour, je sais que tu m'aimes aussi. Это место полно приходящих мужчин — тех, которых не любят, и тех, кто никого не любит; холодных, жестоких, властных, трусливых, слабых и сильных чересчур. Мужчины смешные; они крутят тебя из стороны в сторону, поворачивают так и сяк, но стоит тебе хлопнуть ресницами намеренно, а не по необходимости, как от «я вытащу тебя отсюда» нет спасения и конца. Они прикидываются добродетелью, накидывают ее на себя будто плащ, но все чего они хотят — это обладать тобой единолично и видеть в твоих глазах покорность и слепое обожание. Ты видишь это в их глазах — алчных, горящих похотью, — и смеешься, когда никто не видит: неужели они думают, что никто не вспомнит из-за чего они приходят сюда?***
Ты вздрагиваешь ото сна, монстры путешествуют по твоим плечам. Ты стряхиваешь их руками, стираешь мочалкой в душе, вытираешь полотенцем. (Слишком) знакомые и (слишком) темные глаза встречают тебя, когда ты выходишь из ванной. Незнакомец красив, хоть и изрядно помят, и явно старше тебя. Эта мысль видимо возникает и в его голове, потому что его глаза расширяются. — Блять. Ты выглядишь младше при дневном свете. Тебе ведь есть двадцать один? Скажи, что тебе есть двадцать один. — Bon matin, — говоришь ты. — Это имеет значение? — О, — глупо говорит мужчина, а затем касается пальцами переносицы. Это дает тебе снова пропутешествовать взглядом по щетине на его красивом лице и точеным скулам. — Слишком рано для французского. М-м, tu es d'où? Tu t'appelles comment? Честное слово, не помню почти ничего из прошлой ночи. Parlez-vous anglais? — Я немного говорю по-английски, — отвечаешь ты, прежде чем сбросить полотенце на ковер. — Но прямо сейчас мне не хочется говорить.***
Ты сопровождаешь его на протяжении месяца, как и было указано в контракте. Ты подписываешь соглашение о неразглашении, после чего отправляешь копию Барб с фото и видеоматериалами (что смешно, потому что в одном из самых охраняемых мест города никто не заботится о подобной конфиденциальности после заключения обоюдного договора; эти американцы такие смешные). Ты просишь Барбару заглянуть под свою подушку в письме — там она найдет документы о передаче наследства. Ты позволяешь себе посидеть в тишине около часа, прежде чем надеть свое лучшее платье и спуститься вниз. Он расставляет бокалы на столе в гостиной. — Подумал, что было бы неплохо организовать прощальный ужин, раз завтра истекает срок твоего контракта. — Надо было предупредить, — говоришь ты; черное кружево и блеск драгоценных камней сопровождают твой спуск по лестнице. — Я бы оделась поприличнее. Он смеется, и его смех густой и очаровательный. — Есть в тебе что-то, — задумчиво говорит он. — Что-то особенное. Никак не могу понять что. Может твое лицо. Мы точно никогда не встречались? Или мне стоит повнимательнее изучить материалы о тебе? Ты улыбаешься, а затем вытаскиваешь из-за спины папку. — Здесь возможно ты найдешь парочку ответов. Ты сможешь найти меня на кухне, когда закончишь.***
И когда он спрашивает на затянутой дымом кухне «чего ты хочешь?», ты улыбаешься и говоришь: — Лишь кусочек вишневого пирога. Не будешь ли ты так любезен зажечь духовку? Солнце садится справа от тебя, заливая кухню красно-оранжевой кровью.