Напоследок

      Телега отвратительно трясется на булыжной мостовой, и Сен-Жюст думает о том, как должно быть больно челюсти Робеспьера. Ему почти до слез жаль, что руки связаны, и он не может обнять и держать друга, чтобы хоть чем-то облегчить его страдания. А еще ему жаль того, что сам он до безобразия здоров. У него ничего не болит, если не считать затекших от веревки рук, и его тело не верит, что ему остался жить какой-то час. Если б он страдал от боли, не было бы ничего кроме нее, не было бы этих мыслей, которые именно сейчас не желают поддаваться контролю разума.       Да, ему удается выглядеть невозмутимо, спокойно и даже высокомерно — кто-то же должен! Пусть Максим, Бонбон и Жорж не в состоянии, он, Луи Антуан Леон Флорель Сен-Жюст должен продемонстрировать, что им, приговоренным, нечего стыдиться, их совесть чиста.       Но перед собой приходится держать ответ: а так ли чиста? Неужели тебе не в чем себя упрекнуть, Сен-Жюст? От этой мысли на мгновение Антуану хочется опустить голову, но он не позволяет себе этого. Да, есть в чем упрекнуть. Нет, никогда не признался бы вслух.       Он вспоминает двух вдов, приговоренных к казни. Франсуаза Эбер и Люсиль Демулен. Так ли уж была необходима их смерть?! Да, Демулен хотела спасти мужа, преступника и просто негодяя, но разве не было это естественным порывом любящей жены? Чего ты тогда испугался, Сен-Жюст? Или ты позавидовал, а? Что Демулена, этого дрянного человечка, о чьих грешках ты молчал с упорством, достойным лучшего применения, так отчаянно и беззаветно любит его женщина, а ты — деятельный, добродетельный и верный, в отличие от ветреника Камиля, — остался со своей любовью у разбитого корыта? Ты мог сказать, что несчастная помутилась рассудком от известия о приговоре мужа. Мог воззвать к милосердию, как высшей добродетели. Но ты не сделал этого. Нет. А бедняжка Франсуаза?! Ей вообще даже в вину поставить было нечего! Но ты придумал. Ты же талантливый! Мо-ло-дец! Теперь ты едешь по той же дороге, что и они.       Вот дом Дюпле… Окна закрыты ставнями, входная дверь вымазана кровью. Отвратительно! Бедные Дюпле! Антуан отлично знает, что ждет родственников и друзей казненных. Арест, репрессии… Хочется верить, что до казни не дойдет. Когда вчера Филипп приставил пистолет к виску, Сен-Жюст увидел в его глазах: моя жена не оставит моего сына круглым сиротой! Он не дал Бабет даже возможности пойти по стопам Люсиль Демулен. Только бы они выжили в той лавине, что сойдет на них завтра!.. Впрочем, в силе духа и железной выносливости Элизабет Леба, урожденной Дюпле, он не сомневается ни на секунду. Эта малышка выживет, выстоит, и сохранит сына его друга Филиппа.       Филипп! Ну какого дьявола ты полез?! Тебя никто не тронул бы. Никто не стал бы думать о тебе хуже: ни мы, умирающие за истину, ни те, кто остается жить. Как ты мог бросить свою семью?! Ведь казалось, что дороже жены и ребенка для тебя нет никого и ничего! Оказалось, что только казалось. Ты, добрый, мягкий, неторопливый, оказался в большей степени республиканцем, чем мы все. Ведь у нас не было выбора. А у тебя — был. И ты выбрал смерть, лишь бы не присоединиться молчанием к врагам Республики. Зная, что сын вырастет и будет гордиться твоим выбором. Так его воспитает Бабет.       Антуан грызёт себя этими мыслями, лицо же остается по-прежнему спокойным и светлым. Он будет думать о чем угодно, лишь бы не думать о том, о чем так хочется…       Но легкий порыв летнего ветерка касается лица, как теплые девичьи ладошки. Сколько раз такие же шаловливые ручки прикрывали ему глаза вечным жестом юного флирта… И столько же раз он нежно прижимал их к губам, чувствуя, как спины касается девичья грудь, а щеку ласкают пушистые локоны… У него была невеста. Сен-Жюст, как ты мог позволить себе снова полюбить?! Но кому удавалось поспорить с Провидением?..       Анриетта… Веселая, нежная, своенравная! Анриетта Леба. У них с Филиппом был шанс быть не просто друзьями, а стать практически братьями. И как же все радовались этому! Филипп и Бабет, все семейство Дюпле, Максимильен… А как счастлив был он сам!       Антуан боится. Он боится, что воспоминания о поцелуях украдкой, о пальчиках подрагивающих в его руке, об аромате волос и украденного со шляпки цветка, — что воспоминания о коротких днях их счастья лишат его мужества, и он не сможет смотреть вперед сухими глазами. Поэтому он думает о том, как собственными руками уничтожил это счастье, как грубо смял первое нежное чувство Анриетты и никогда, ни с кем не заговорил больше о ней.       Разлюбил? Антуан внутренне усмехается. Если бы! Просто оказался куда трусливей Филиппа.       Побоялся связать себя ответственностью за другого человека. Женщину. Жену. Побоялся, что женившись, поставит под удар уже не чувства милой Анриетты, а саму ее жизнь. Побоялся, что если она продолжит испытывать к нему теплые чувства, то простого разрыва помолвки окажется недостаточно, чтобы защитить её.       Придрался к ерунде. Обидел. Показал себя сущей скотиной.       И готово! Девушка, еще вчера влюбленная и счастливая, не желает его не то, что видеть — даже упоминать в письме. Манёвр удался. И сейчас, когда каждый поворот колес телеги приближает его к месту смерти, Сен-Жюст понимает: он был прав. Возможно, его дорогой Анриетте удастся избежать неприятностей из-за того, что они некоторое время считались — нет, были! — женихом и невестой.       А вот и показалась площадь Революции с изобретением некоего господина Гильотена в центре… Немного забавно, что Луи Капет, внесший коррективы в сию конструкцию, испытал его на себе. А сейчас то же самое предстоит и всем им.       Антуан смотрит на Максимильена. В глазах того только одна мысль: наконец-то этот фарс закончится… Ах, Максим, если бы мы верили в бога, я бы помолился о том, чтобы тебя казнили первым. Но увы… Бога нет, а мы с тобой уже не властны над этим. Теперь в нашей власти только одно: умереть достойно.       — Максимильен, прощай! — почти шепотом, едва шевеля губами, чтобы понял лишь тот, к кому обращены слова, произносит Антуан.       Его казнили третьим. Максимильена Робеспьера — предпоследним из двадцати одного человека.