Парящий в облаках: исповедь Клода Фролло

      Если эту гремучую чертовщину в моей душе можно было назвать любовью, которая якобы правила миром, то не удивительно, что мир катился в пропасть. Я не стал спорить с архиепископом, а он не стал меня допрашивать «Кто она?». На этом мы и расстались.       Ведь я не мог ответить на невинный вопрос: «Кто она?», не провалившись сквозь землю от позора. Опытного повесу как Лаваль трудно было обмануть или чем-то удивить. Для меня же всё это было ещё ново. Я ещё помнил, кем был до ранней осени 1481 года и, быть может, надеялся на спонтанное исцеление. Если бы можно было свалиться с лихорадкой, поваляться с неделю в забвении, помокнуть в холодном поту, а потом очнуться с ясной головой! Увы, дьявол не позволил бы мне так легко отделаться. В своих терзаниях я видел роковую, ироничную справедливость. Ну и угораздило же тебя, Фролло! Вот, к чему тебя привела твоя многолетняя гордыня. Где твоя добродетель теперь?       Меньше всего меня смущала моя готовность отречься от обетов, продиктованных моим духовным саном. Я почти не чувствовал угрызений совести, которыe должен был бы испытывать служитель церкви, возжелавший женщину. Наверное, сказывалось дурное влияние Пьера де Лаваля, внушавшего мне, что плотский грех — это вообще почти не грех. Меня куда больше изумляло то, как быстро я отвернулся от науки и моих дворянских корней. Предметом страсти стала не благородная девица Гонделорье, не знавшая латынь и греческий монахиня, а египетская дикарка. Священник и колдунья — подобное сочетание ещё можно было понять. Но флорентиец и цыганка? Аристократ и плебейка. Учёный и фиглярша. Вот это действительно было противоестественно и абсурдно. Из-за этого стоило краснеть. Такие причудливые фокусы может выкинуть только любовь. Так кусок металла, который плохо поддаётся обработке, можно размягчить и скрутить в любую фигуру. А ведь я даже не был её единственной жертвой. Однажды по дороге в свою башенную келью, я услышал звуки бубна и кастаньет, доносящиеся с Соборной площади. Выдернув ключ из двери, я вышел на верхушку башни. Весь Париж расстилался у моих ног с тысячью шпилей своих стрельчатых зданий, с рекой, змеившейся под мостами, с неровной цепью кровель. Но во всём этом городе я видел лишь один уголок его мостовой — Соборную площадь, а во всей толпе лишь одно существо — цыганку. В своих мыслях я никогда не называл её по имени, хотя оно давно мне было известно.       Было бы глупо полагать, что Шатопер станет её гонять с площади после того, как прокатил её в седле. В лице капитана чертовка получила себе защитника. Чем она расплатилась за его покровительство?       Цыганка танцевала провансальскую сарабанду. Она вертела бубен на кончике пальца и подбрасывала его в воздух, не чувствуя тяжести моего взгляда, падавшего на неё. В толпе, кишевшей вокруг неё, рыскал какой-то скоморох в жёлто-красной куртке. В ногах у него вилась белая коза, что навело меня на мысль, что он являлся спутником плясуньи. Откуда он взялся? Раньше я всегда её видел одну. Что-то в ужимках этого тощего юнца показалось мне знакомым. Эти сухие русые пряди, торчащие из-под шапки… Нет, невозможно!       По дороге вниз по винтовой лестнице, минуя приотворенную дверь звонницы, я заметил нечто, поразившее меня: Квазимодо тоже смотрел на площадь сквозь щель одного из шиферных навесов. Обычно угрюмый взгляд его приобрёл странное выражение восторга и нежности. Так он не смотрел даже на Большую Марию.       «Неужели и он тоже попал в её сети?» — подумал я.       Впрочем, на площади были и другие женщины. Не в первый раз я заставал его за этим занятием. С четырнадцати лет он пялился на прихожанок. По мере того как заживали его раны, к нему возвращалось плотское любопытство.       Когда я вышел на площадь через дверь у подножья башни, цыганки уже не было. Один из зевак сказал, что она пошла в дом напротив плясать фанданго. Её место на ковре занял человек в жёлто-красном. Желая заработать свою долю мелкого серебра, он расхаживал по кругу, держа в зубах стул, к которому была привязана кошка. Когда он пронёс мимо меня свою пирамиду, я увидел наконец его покрасневшее от напряжения лицо.       Спутник цыганки оказался тем самым, за которого я его принял.       — Владычица! — воскликнул я. — Что здесь делает мэтр Пьер Гренгуар?       Я не видел своего ученика с того дня, когда провалилась его мистерия. Мне так и не удалось высказать свои заготовленные слова утешения. Теперь мне хотелось сказать ему совершенно другие слова.       Должно быть, мой суровый голос привёл его в трепет, потому что бедный малый потерял равновесие, обрушив пирамиду на гикавших зрителей.       Воспользовавшись суматохой, он поспешил скрыться за мной в соборе. Похоже, он не испытывал стыда от того, что я застал его в таком нелепом наряде, за таким дурацким занятием и в такой сомнительной компании.       Гренгуар поведал мне что случилось в тот вечер 6 января. Оказывается, цыганка не уехала с Шатопером после того, как тот её спас. Соскользнув в седла, она вернулась домой во Двор Чудес, куда и сам Гренгуар забрёл после провала мистерии. С апломбом, присущим поэту, он описал невиданный, уродливый, пресмыкающийся, копошащийся, неправдоподобный мир, в котором жили воры и бродяги Парижа. Емy пришлось предстать перед королём, который оказался тем самым Клопеном Труйльфу, гнусавившим «Подайте христа ради!». Гренгуара осудили за проникновение в царство Арго, не будучи одним из подданных, и приговорили к смерти. От петли его спасла Эсмеральда, согласившаяся стать его женой. Между нервными смешками, Гренгуар клялся, что ни разу не воспользовался своими супружескими правами. Цыганка дала ему понять в первую же ночь, что вышла за него замуж из жалости, которой не суждено было перерасти в нечто большее. На поясе она носила маленький кинжал, а на шее ладанку, содержимое которой никто не видел, но которая должна была помочь найти ей потерянных родителей. Стоит девушке лишиться целомудрия, и талисман утратит силу. По мнению Гренгуара, к ней ещё не прикасался ни один мужчина, так как она всё ещё лелеяла надежду воссоединиться с кровными родичами.       — Будто ей всего цыганского племени было мало! — добавил он. — Её чтут, будто Богородицу. А она всё вздыхает о своей бедной матушке.       Честно говоря, история походила на одну из тех вульгарных уличных комедий, которые разыгрывали на перекрёстках бродячие актёры. У меня не было повода сомневаться в правдивости Гренгуара. В то же время я не был уверен, что эта мысль утешала меня. Девственность приумножала силу колдуньи. Нетронутая мужчиной ведьма способна на большее, чем самая опытная искусительница.