Парящий в облаках: исповедь Клода Фролло

      Проведя неделю во дворце Луи под надзором королевского лекаря, я готов был вернуться в свою мрачную монастырскую келью. Не то чтобы я совсем не доверял этому человеку. Называя его шарлатаном, я отзывался о нём несправедливо. Это был голос моей личностной антипатии. Как врач он был вполне адекватен. Уж с такой мелочью, как ножевая рана, он мог справиться. За несколько дней порезы у меня на груди начали затягиваться. Другое дело, что мне хотелось обратного, как дико это ни звучит. Подспутно я желал, чтобы они гноились и кровоточили, как моя душа. Запустив чудовщиный механизм, я не мог его остановить. Я заслуживал телесные страдания, но если бы на моём теле появились новые увечия, это бы не прошло незамеченным.       Более того, я целую неделю не видел Квазимодо. Мальчишка был склонен к домыслам и фантазиям. Моё длительное отсутствие могло натолкнуть его на превратные выводы. Учитывая, что он практически не имел контакта с внешним миром, было безопасно заключить, что весть о суде и приговоре цыганки его не достигла. Помнил ли он её вообще? Узнал ли бы он её перед казнью? Ведь ей предстояло каяться у портала собора. Мне смутно вспомнился эпизод, когда он наблюдал за ней сквозь щель одного из шиферных навесов. Даже если он был частично околдован её пляской, как любой другой парижанин, к его восторгу, несомненно, примешивалась злоба. Ведь это она привела его к позорному столбу. И что с того, что она подала ему воды? Я не придавал огромного значения её фривольному жесту милосердия. Ведь она с такой же лёгкостью вышла замуж за Гренгуара, чтобы спасти его от петли. За этими альтруистическими капризами ничего не крылось. Мне хотелось верить, что Квазимодо это понимал.       Увы, во время нашей следующей встречи я убедился, что переоценивал его зрелость. Я нашёл его на галерее, покинув епископский дворец. Мальчишка стоял, прислонившись угловатым, сутулым плечом к изваянию, скрестив могучие руки на груди. Рыжие волосы трепались на ветру. Кривое лицо излучало какую-то мечтательную тоску. Ему это выражение не шло абсолютно. Мне вдруг захотелось влепить ему затрещину, чтобы вернуть привычное и естественное выражение злобы.       Увидев меня, он не бросился к моим ногам и даже не пошевелился, из чего я сделал вывод, что он не слишком скучал по своему господину всю эту неделю. Ему и одному было неплохо. В то же время он разглядывал меня так, будто заметил во мне что-то новое. И он не ошибался. Я действительно не был уже тем человеком, который взял его на попечение пятнадцать лет назад.       — Учитель, — заговорил он наконец, — я хотел бы задать Вам вопрос, который меня некоторое время терзает.       Признаюсь, мне не понравился его тон, настырный и, как мне показалось, осуждающий. Мальчишка требовал от меня объяснений.       — Сын мой, не лезь в дела церковного суда. Твоя жизнь уже достаточно тяжела. Не стоит взваливать на свою многострадальную спину чужие тайны и страдания.       Судя по тому, как озадаченно прищурился звонарь, я понял, что неправильно прочитал ход его мыслей.       — Мой вопрос, — продолжил он медленно и осторожно, — касается работы Платона.       — Ты шутишь?       — Нет, учитель. Не шучу. Пока Вы поправлялись, господин епископ дал мне кое-что из своей библиотеки. Конечно, если Вам некогда…       Я заставил себя глубоко вдохнуть, из-за чего раны опять заныли под сутаной.       — Спрашивай. Мне действительно некогда. За время моей болезни многое произошло. Для философских дискуссий с тобой у меня всегда найдётся время. Если твой вопрос действительно касается труда греческого мудреца, то лучше задай его мне. Иначе ты Бог весть что себе надумаешь. Не пойдёшь же ты с таким вопросами к Луи. Он коллекционирует книги, но не читает.       — Итак, Платон полагает, что существует мир форм и идеалов, где нет страданий и болезней.       — У Платона много занятных мыслей. И что с того?       Серо-голубой глаз его торжествующе вспыхнул под медной бровью.       — Это значит, что в этом мире есть и я — с прямой спиной и двумя зрячими глазами. У меня правильное лицо, ноги одинаковой длины, и уши отлично слышат. Я увижу себя таким, каким меня изначально задумал Творец. Я услышу птичьи песни.       — Болван! — воскликнул я со смесью досады и облегчения. — И это всё, что ты извлёк из работы величайшего ума античности? Зачем я научил тебя читать? Раз уж ты спросил, да, есть такое место. У христиан оно называется раем. Почитай священное писание. Книга первая, глава пятнадцатая, послание Павла к коринфянам. Когда попадёшь туда, сам узнаешь. А ты всё бредишь мыслью увидеть себя с ровной спиной, дурень тщеславный! Если будешь забивать себе голову таким вздором, тебе придётся посидеть в чистилище.       — Что же? Если придётся — посижу.       Его смиренный вздох ещё больше взбесил меня. Я мог поклясться, что мальчишка затеял со мной какую-то игру.       — Вот что случается, когда я оставляю тебя без присмотра. Мне даже заболеть нельзя. Судебный процесс изнурил меня, и мне пришлось провести пару дней в постели.       — А Вы до сих пор не поправились, — сказал Квазимодо с глубоким убеждением. — Вам хуже, чем было прежде.       От его слов по спине у меня пробежал холодок, а через секунду кровь вскипела.       — Что за чушь ты несёшь?       Звонаря мало удивила эта вспышка гнева. Взгляд единственного глаза был устремлён на мои руки.       — Поглядите, учитель. У Вас кровь под ногтями.